Глава 3 Память об этой ночи сохранилась частично. Пленника не убили, хотя имели все основания. Видимо, в Европе солдаты вермахта не отличались такой свирепостью, как в Советском Союзе. Сознание отчасти вернулось, когда Романова грузили в машину. Над солдатом, получившим в челюсть, потешались, советовали держаться подальше от полумертвых английских моряков. В сознании блеснуло: «Вот именно. Именно от английских и никаких других. Рановато еще умирать, товарищ майор, ты можешь принести пользу своей Отчизне. И не вздумай издать хоть один звук по-русски!» С этого момента он только мычал и вяло бормотал бессвязные английские слова. Он катался по полу в трясущемся кузове, а солдаты играли им в футбол, пока их действия не пресек все тот же строгий унтер-офицер. Настигло обширное беспамятство, потом стал терзать кашель. Смутно вспоминалось натопленное деревянное помещение, где он валялся в окружении стонущих людей. Он стащил с себя сырую одежду, забросил на дощатую балку. Сердобольные люди укрыли его сухой мешковиной, под которой он трясся, а потом уснул. Организм выдержал, все ограничилось кашлем и проблемами с горлом – он с трудом произносил слова, звуки искажались, он не узнавал свой голос. В текущей ситуации это выглядело плюсом. После третьего пробуждения майор натянул на себя подсохшую одежду и снова провалился в беспамятство. Кто-то совал ему еду в эмалированной миске. Павел машинально жевал пересоленную кашу, потом давился чуть подкрашенной водичкой, отдававшей тиной. Он находился в утепленном дощатом бараке, здесь было много соломы и тюфяков. Валялись люди – одни кашляли, другие вели беседы. Размытые силуэты блуждали по бараку. За пределами узилища звучала немецкая речь, лаяли овчарки. Это был пункт временного содержания арестованных – кого именно и для чего, оставалось неясным. В бараке говорили по-норвежски – язык был незнаком, непривычен для уха. Из хмари выплывали серые лица – небритые, мучнистые, с безжизненными глазами. В Норвегии сопротивление нацистам было не столь активно, как в СССР, но все же народ противился оккупации – действовало подполье, вооруженные группы. Периодически фашисты отлавливали и уничтожали местных патриотов, а самых здоровых отправляли в концлагеря в качестве дармовой рабочей силы. Покойный Ларри Галлахер был в чем-то прав – арестантов содержали не в самых скотских условиях. Издевались нечасто, иногда кормили, дважды в день выводили в отхожее место – оно располагалось здесь же, помещения связывал закрытый коридор. Нужник был примитивный, представлял собой отверстия в полу, отгороженные хлипкими стенками. На третий день Павел окончательно пришел в чувство, но не подавал вида, передвигался, как парализованный. Он ни с кем не общался, а если к нему обращались, строил глупое лицо и отделывался бессвязным лепетом. Однажды в барак вошли военные. Они поблуждали по помещению, потом кого-то вывели, при этом несчастный не хотел идти, сопротивлялся. Забросили в барак двух избитых мужчин, они доковыляли до свободного места и рухнули без сил. Бедолаг рвало кровью, они задыхались. Объявился офицер в щеголеватой шинели. Медленно, словно смакуя процесс, он прошелся по бараку, постукивая по бедру палочкой, и впивался цепким взглядом в арестантов. На фуражке поблескивал зловещий символ СС «мертвая голова», а в петлицах красовались готические руны. Майора советской контрразведки он также удостоил взгляда, но задерживаться не стал. Линия поведения пока не выстраивалась, да и есть ли в ней смысл, если в любую минуту могут расстрелять? Но надо выжить – это Павел решил твердо. От его смерти в этом мире ничего не изменится, а принести пользу он еще мог. В какой-то момент появился говорливый сосед – нервный мужик в рваной безрукавке. Он постоянно чесался и обладал подвижной мимикой. Мужчина бегло говорил, глотая слова, и подмигивал глазом, изуродованным белесым шрамом. Павел пожимал плечами и объяснял знаками, что не понимает норвежскую речь. «Руссиск?» – принялся гадать на кофейной гуще субъект. Павел решительно помотал головой. «Франск? Недерланск? Поласк?» – выдвигал новые версии сосед. Очевидно, он был полиглотом. «Инглиш, – с натугой выдавил майор. – Ай эм эн инглишмен, андерстэнд?» Субъект нездорово возбудился, продолжил частить по-норвежски, похлопал майора по плечу. Полиглотом он все же не был, а вот информатором германских спецслужб – наверняка. Потом он затейливо растворился в пространстве и больше не возникал. За майором же пришли через пару часов, подняли, погнали к выходу. Сопротивляться было бессмысленно, и в любом случае требовалась определенность. Поблизости от барака находился населенный пункт – однотипные строения с двускатными крышами и заброшенный промышленный объект за бетонным забором. В воздухе ощущалась близость моря. Сильный ветер теребил чахлую растительность. Уступами вздымались величавые холмы. Зрелище было красивым, и в иной ситуации Павел не упустил бы возможность полюбоваться природой. От свежего воздуха разболелась голова, стали заплетаться ноги. С поводка рвалась свирепая овчарка, ухмылялся упитанный обер-ефрейтор. Допрос проходил в одноэтажной избе. Доставленного арестанта внимательно разглядывал немецкий офицер с насмешливыми глазами. Перед ним лежал пустой бланк. Обладатель униформы гауптштурмфюрера задумчиво постукивал карандашом по столешнице. Особой кровожадностью этот тип не отличался, представился по-немецки – Абель Гопплер, – озвучил свое звание, предложил присесть. Табуретка в комнате для допросов была с «секретом» – в центре сиденья выступал нестесанный сучок, чтобы заключенные не расслаблялись. Сидеть было неудобно, хотелось встать. Заключенный выглядел вялым, потухшим, говорил с трудом, болезненно сглатывая после каждого слова. Играть умственно заторможенного было несложно, он таковым и являлся. Гауптштурмфюрер начал издалека: посетовал на ухудшение погоды, поинтересовался, нет ли у заключенного претензий к условиям содержания, не желает ли он выразить просьбу. Уместным ответом был бы смех, но Павел пожал плечами, пробормотал, что по-немецки не понимает и что он член экипажа британского судна и знает только английский язык. – Ну, хорошо, – сухо улыбнулся Гопплер, переходя на язык короля Георга и премьер-министра Черчилля. – Английский так английский, – и повторил то, что было сказано ранее. – Спасибо, меня все устраивает, – слабым голосом отозвался Павел. – Если можно, не возражал бы покурить… – Извольте, мистер, – вместо удара в челюсть Гопплер извлек пачку немецких сигарет, дождался, пока трясущиеся пальцы извлекут сигарету, и щелкнул зажигалкой. Крепкий табак скрутил горло, майор надрывно кашлял, но продолжал курить. В глазах офицера заблестела ирония. – Вы хорошо говорите по-английски, господин офицер, – похвалил Романов. – Жили в наших краях? – Нет, не жил, – отрезал ариец. – Расскажите о себе: кто вы, как оказались на британском судне, откуда и куда направлялись? – Конечно, в этом нет ничего секретного, господин офицер. Но заранее прошу прощения, мне трудно говорить… Первый экзамен он сдал. Сначала Гопплер слушал с интересом, потом рассказ заключенного начал утомлять, стало скучно. – Хорошо, – перебил он. – Итак, я правильно вас понял? Вас зовут Джон Кирби, вы родом из Портсмута. Тридцать четыре года, моряк торгового флота его королевского величества, звание уоррент-офицер, то есть старший мичман. Возвращались на «Глазго» из Мурманска, куда доставили груз. Я не ошибся? – Да, все правильно, господин офицер. Мы подверглись внезапному нападению. Думаю, это была подводная лодка. – Почему я должен вам верить? При вас не оказалось никаких документов. – А почему вы не должны мне верить? – недоумевал Павел. – На затонувшем судне весь экипаж состоял из британцев, больше там никого не было. Документы остались в каюте, у нас не было времени за ними возвращаться – судно стремительно тонуло. – Какой груз вы доставили в Мурманск? Павел старательно перечислил: продовольствие, армейская обувь, современные средства радиоэлектронной связи, металлорежущее оборудование… Другого он не знал – «недоофицеру» на судне много знать не положено. А что перевозили «Вестминстер» и «Хэмилтон» – он и вовсе без понятия. Но на крейсер в порту Мурманска после окончания разгрузки что-то доставили – небольшой опечатанный груз весом не больше тонны. Люди шептались, что это золото, которым расплачивается за поставки с Запада советское правительство. Лукавить в этом вопросе Павел не стал. Его слова нуждались в убедительном довеске. Если крейсер ушел, это не имело значения – весь мир знал, что помощь не бесплатная. Если крейсер затонул, немцы все равно золото не поднимут. Гопплер едва заметно поморщился, из чего явствовало, что крейсер все-таки ушел. – Можно задать вопрос, господин офицер? Что стало с судами нашего конвоя? Вы должны понимать, там находились мои товарищи… – Вашим товарищам сложно позавидовать, – сухо отозвался эсэсовец. – Вам об этом знать не положено. Можете считать себя единственным выжившим счастливчиком. Офицер лукавил, он не был талантливым лицедеем. – Что у вас с голосом? – Не знаю, мне трудно говорить. Я несколько часов провел в море, потом долго носил сырую одежду. – Хм, вам повезло, мистер Кирби, у вас отменное здоровье. Офицер сидел совсем рядом, карандаш поскрипывал. Павел мог на него наброситься, впечатать лбом в столешницу, завладеть пистолетом, перестрелять охрану… и героически умереть, не выполнив своего предназначения. Впрочем, кто теперь скажет, какое у него предназначение? Гопплер продолжал задавать вопросы. Фамилия командира корабля, фамилии и звания начальников конвоя, какое вооружение он видел в Мурманске, чем живет прифронтовой город… Ответы снимались с потолка, сомнительно, что немцы могли их проверить. – Почему вы ударили нашего солдата? – Это был сиюминутный порыв, герр офицер, – Романов напустил на себя кающийся вид. – Ваши солдаты застрелили моего товарища, который помог мне выбраться с тонущего судна. Его звали Ларри Галлахер, это был молодой парень, даже не военный, у него осталась невеста в Дувре. Как бы поступили вы на моем месте, господин офицер? – Лично я бы приложил все усилия, чтобы не оказаться на вашем месте, – отрезал Гопплер. – Под обрывом, в том месте, где вас вынесло из моря, обнаружено тело молодой женщины. Она умерла от переохлаждения, не так ли? Вы прибыли не вдвоем, а втроем, но кому-то не повезло. Кто же эта прекрасная незнакомка? Желание разбить лоб эсэсовца об столешницу стало нестерпимым. – Эта женщина была радисткой, работала в радиорубке, и у нее были романтические отношения с капитаном Макмилланом. Ее имя – Элизабет, фамилия, если не ошибаюсь, Райли… Да, она выжила, мы с Ларри помогли ей забраться на перевернутую шлюпку, но на промозглом ветру пришлось провести больше часа, сердце Элизабет не выдержало. Он отдавал себе отчет: можно обмануть одного эсэсовца, можно – еще парочку. Если повезет, то кого-то из узников – естественно, тех, кто не имел отношения к королевству. Но эта веревочка не будет виться долго. Его разоблачат, что никакой он не британец, обитателю Туманного Альбиона это будет ясно с первого взгляда. Но майор не собирался сдаваться. Эсэсовский офицер потерял интерес. Он вызвал охрану, и заключенного увели и снова швырнули в барак. Потянулись дни и недели полной неизвестности. Трое суток он провел в окружении норвежцев. Не все были членами Сопротивления, хватало и случайных людей. Познать язык не вышло, хотя отдельные слова (особенно ругательные) майор усвоил. На улицу не выводили, только в соседний блок по нужде. Дважды в день приносили бурду и жидкий чай. Раненые стонали. Однажды пришел военный с погонами гренадера и медицинской сумкой на ремне. Осмотрел несколько человек, выдал таблетки. Спустя час нагрянули мускулистые солдаты подразделения «Ваффен-СС», вытолкали раненых на улицу, и больше их никто не видел. Выпячивать наружу свои болячки стало опасно, люди терпели. Барак в предчувствии чего-то страшного погрузился в молчание. Информатор больше не возникал, затаился в другом конце барака. Предчувствия подтвердились. На следующее утро в барак ворвались вооруженные громилы, стали хватать людей и выталкивать их на улицу. Заключенные сидели на соломе, опустив головы, и ждали своей участи. К каждому подходил офицер, стеком приподнимал голову. Если человек был неинтересен, его оставляли в покое, офицер переходил к следующему. На тех, кому не повезло, офицер указывал пальцем, его хватали за шиворот и волокли к выходу. К Романову подошел уже знакомый гауптштурмфюрер и криво усмехнулся, глядя ему в глаза. Спина похолодела. Прозвучал окрик, подбежали солдаты, схватили… сидящего рядом белокурого паренька и погнали его на улицу. Паренек возмущенно голосил, плевался в солдат. Краска прилила к щекам, стало стыдно. Очевидно, хватали боевиков разгромленной ячейки Сопротивления. На улицу всего выгнали человек пятнадцать. Громилы ушли. Гауптштурмфюрер Гопплер, прежде чем покинуть барак, задержался у порога и обозрел «везунчиков». Отыскал глаза майора Романова, и тень задумчивости легла на чело офицера. Очевидно, интуиция работала, он чувствовал, что с этим заключенным что-то неладно, невзирая на очевидные факты. Поколебавшись, он вышел из барака. Дружно застучали автоматы. Сквозь выстрелы прорывались крики. Пять минут спустя из барака вывели двадцать человек – на этот раз Павлу «посчастливилось» оказаться в их числе. Заключенным приказали разобрать лопаты, лежавшие горкой на углу, и повели их к оврагу на краю поселка. Там лежали расстрелянные. Приказ был понятен: зарыть, чтобы не разносилась зараза. Земля начинала замерзать, но пока поддавалась. Павел работал вместе со всеми, рыл канаву на дне оврага, помогал перетаскивать тела, потом засыпал могилу. А эсэсовцы стояли над душой и следили, чтобы люди не отлынивали, а если им казалось, что работа движется медленно, стреляли над головами. Заключенные не смотрели друг на друга, работали молча. Пожилой мужчина в махровом берете страдал одышкой, давился слезами. «Всем спасибо, все свободны!» – в какой-то момент засмеялся унтер-офицер. Уставших людей повели обратно и загнали опять в барак. Через час у мужчины в берете случился сердечный приступ. Он резко вспотел, стал биться в припадке, глаза закатились. Вокруг него собрались люди, но помочь ничем не могли. Просто уныло смотрели, как человек покидает бренный мир. Вошел охранник, пихнул носком сапога остывающее тело, пожал плечами и вышел. Покойника унесли утром, когда он уже начал разлагаться. Посещали недостойные мысли: «Зачем сопротивляться? Свои далеко, бежать бесполезно. Даже если сбежишь, куда податься?» Но он терпел. Стиснув зубы, жил. С другими практически не общался и заработал репутацию молчуна. На заключенного косились – одни с интересом, другие равнодушно. О чем-то шептались, но не приставали и в душу не лезли. Провести повторный допрос Гопплер не успел – не все в этом мире от него зависело. Трое суток спустя всех заключенных выгнали из барака и построили на ветру. Солдаты с карабинами окружили арестантов. Неподалеку стояли двухтонные грузовики, крытые брезентом. Подошел незнакомый офицер и прокричал, что людям выпала уникальная возможность искупить свою вину перед тысячелетним рейхом: власти направляют их на работы в Германию! Там они будут жить в замечательных условиях, трудиться на благо рейха и когда-нибудь искупят свои грехи и станут полноправными членами нового общества. Из-за спины возник переводчик, протранслировал сказанное на норвежский язык. Павел задрожал: из Германии точно не выбраться. Он с колоссальным трудом подавил желание добежать до ближайшего часового, отобрать у него автомат… Людей пригнали к машинам, приказали рассаживаться. В грузовиках даже лавок не было, пленные ложились вповалку, катались по полу. Кому-то удалось ухватиться за скобу. Несколько километров машины прыгали по ухабам, пока не выбрались на ровное шоссе. Брезентовые чехлы были задраены, высовываться, а тем более покидать машины воспрещалось. Колонна следовала без остановки несколько часов. Потом грузовики встали, заключенным разрешили справить нужду. И снова мысли о побеге пришлось убрать подальше – автоматчики не дремали. Отчаяние терзало, потом сменилось апатией. Зря он выжил после гибели «Глазго», стоило погибнуть вместе со всеми нормальными людьми… Мысль не удивила, а позднее стала навязчивой. Колонна шла весь вечер и часть ночи, в пути присоединились другие машины. Приехали в порт – Кристиансаан на западе страны (охранники за бортом несколько раз произнесли это название), заключенных стали перегружать в распахнутое чрево парома. Арестанты под вопли охраны бежали по скользкому причалу, затем пропадали в недрах судна, стоявшего под погрузкой. Кто-то оступился, упал в воду. А возможно, решил сбежать, нырнув под причал. Простучала очередь, и тело всплыло и закачалось на воде. В паром набилось несколько сотен людей, они сидели и лежали в трюме. Теперь звучала не только норвежская речь, долетали французские, польские слова. Наконец ворота со скрежетом захлопнулись. Почему-то вспомнились баржи времен Гражданской войны – в их трюмы набивали белогвардейских офицеров, вывозили их на середину реки и топили. Сравнение было неуместным. Переправа в Данию заняла несколько утомительных часов. В трюме было нечем дышать, царила вонь. Нужду справляли, не вставая с места. У кого-то опять случился приступ, беднягу не спасли. Название датского порта в голове не осело. Заключенных в Германию гнали уже тысячами, все смешались – норвежцы, датчане, поляки, голландцы… Майор контрразведки плыл по течению, и невозможно описать, что творилось в его сознании. Снова дорога в автомобильной колонне, потом железнодорожная станция, небольшой опрятный городок, вопиюще контрастирующий с происходящим безумием. Заключенных грузили в вагоны, немецкие овчарки надрывались лаем. Невозмутимо расхаживали офицеры в черной эсэсовской форме. Узники слабели от голода и нервного истощения. Плакали женщины, из рук которых солдаты вырывали детей. Временами звучали автоматные очереди. Станция была увешана алыми нацистскими полотнищами со свастикой, и это обилие символики смотрелось гротескно. Поезда шли на юг, через германскую границу. Советские теплушки по сравнению с ними были почти гостиницей, ведь в них имелись нары и печка. Здесь же не было ничего. Ранее это были пассажирские вагоны, для рационального использования пространства из них демонтировали все – убрали перегородки, сиденья, столики, закутки для обслуживающего персонала и даже туалеты. Люди сидели на полу, плечом к плечу, погружались в прострацию. Возможно, в Германии их собирались фильтровать, но пока гнали одним стадом – мужчин, женщин, стариков, детей… «Уважительное отношение» оказалось мифом. С людьми обращались, как со скотом, издевались, разлучали с членами семей. Павел погружался в апатию, начинал привыкать к своему положению. Учет и контроль направляемой в Германию рабсилы практически не велся, и это было странно, учитывая немецкую страсть к порядку. Сутки в пути – Рендсбург, Ноймюнстер, Бремен. Еще полночи тряски по стыкам рельсов – Типпельхорст. Майор прислушивался к разговорам охранников – северо-западная часть Германии, недалеко от голландской границы. Он замкнулся в себе, копил силы, ел все, что давали. Мысль о побеге утонула в закоулках мозга, но не умерла. «Содержимое» эшелона, в котором он ехал, сортировали на станции Типпельхорст. Здоровых мужчин гнали пешком на городскую окраину, где их уже ждала автомобильная колонна. За спиной остались детский плач и тоскливый женский вой. Заключенных вели по живописной местности, мимо аккуратных деревень, городков, по идеально ровной дороге. В пятнадцати верстах от Типпельхорста строился крупный химзавод по производству зловредной газовой смеси (о ее предназначении пока не догадывались), и в этой связи рядом со стройкой возвели концлагерь. Ворота были гостеприимно распахнуты. «Труд облагораживает!» – извещала надпись на створках. Место жительства дармовой рабсилы окружали три ряда колючей проволоки, сторожевые вышки с пулеметами и усиленная охрана с собаками. В ряд стояли бараки – издалека они казались опрятными и нарядными. Трясина затягивала. Англичан здесь не было. Британия еще не вступила в войну, в плен могли попасть лишь матросы королевского флота, летчики и бойцы спецподразделений из Северной Африки. Это было неплохо. Романов мог выдать себя только за англичанина, остальные варианты не работали. Если администрация узнает, что он русский, он долго не протянет. Но русских тоже не было – военнопленных в такую даль не гнали, это стоило денег. Вокруг звучала польская, норвежская, французская, голландская речь. Из военнослужащих были в основном участники гражданского Сопротивления, их родственники, знакомые, просто случайные люди, схваченные во время облав. Павел оставался «моряком британского флота», говорил измененным голосом, заикался. Придумал версию, будто мать у него полячка, оттого и акцент. Версия пригодилась – учет заключенных все же велся. Потянулись монотонные дни, из которых формировались недели и месяцы. Порой он удивлялся, почему все еще жив. Узники гибли десятками и сотнями – в основном от испарений ядовитых веществ. Завод уже существовал, требовалось пристроить к нему новый цех. Он занимал огромную территорию. Заключенные заливали бетоном полы, весь день дышали цементной пылью и вечером, едва живые, добредали до бараков. Охрана особо не зверствовала, заключенных кормили – руководство германской промышленности требовало сдать объект в сжатые сроки. Павел замкнулся, работал, старался быть как все, сливался с безликой массой. В каждом бараке жило по полсотни человек. Кто-то умирал от «профессиональных» болезней, многие гибли в результате несчастных случаев. Ряды заключенных пополнялись. Мысли о побеге порой возникали, но… объекты тщательно охранялись. Рядом трудился полный интернационал: поляк Тадеуш, француз Жан-Поль, голландцы Ханнес и Фрерик, белокурый парень из Прибалтики по имени Гуннар. Фамилии никто не спрашивал, это мало интересовало. Кто такие, откуда прибыли, почему оказались в концлагере, отношение к раскладу сил на политической арене – все это тоже никого не волновало. Народ старался выжить и сохранить хотя бы относительную ясность ума. Когда заканчивались жизненные силы, человек ломался, думал о смерти и в итоге находил ее – возможностей убить себя было предостаточно.