Случались приступы откровения: люди говорили о себе, о своей семье, о том, как жили до войны. Павел слушал, но самому сказать было нечего. Если что-нибудь и сообщал, то скупо: сам из Портсмута, есть такой городишко в старой доброй Британии – некогда владычице морей. Мать приехала из Восточной Европы, отец – потомственный англосакс, капитан рыболовецкого судна. Он намеренно заикался, коверкал речь, рассказывал, как в Норвегии, мотая срок в бараке, пережил микроинсульт, повлиявший на речь. Людям все равно было безразлично. Фрерик, темноволосый голландец, полночи изливал душу, вспоминая жену, детей и собственный дом в пригороде Амстердама, вокруг которого насажал море тюльпанов. А на следующий день покончил с собой – забрался на свежую бетонную стену и рухнул на прутья арматуры. Текли месяцы, но далеко не всегда удавалось узнать текущую дату. Пролетели октябрь и ноябрь, полз последний месяц 43-го года. Немцы отмечали Рождество, кричали здравицы фюреру, как будто он вершитель всего сущего, а не тот парень, прибитый гвоздями к кресту… Павел мысленно встретил Новый год, и снова потекли монотонные дни: работа, унижения и однообразная еда. Любая, даже излечимая в мирное время болезнь становилась предвестницей смерти. Дело только в сроке – раньше или позже. Медицинскую помощь узникам не оказывали, проще было зарыть человека, а на его место поставить нового, благо людские резервы в Европе были неистощимы. Шла зима 44-го года. На северо-западе Германии она ознаменовалась проливными дождями. Иногда падал мокрый снег, но быстро таял. Дули промозглые ветра. Заключенные мерзли, самостоятельно добывали дрова, на что охрана смотрела сквозь пальцы. Остро хотелось знать, что происходит в родной стране. Разговоры узников только путали. Немцы ходили мрачные, раздраженные. Однажды во время конвоирования к месту работы он услышал разговор офицеров. В ноябре 43-го года Красная Армия выбила фашистов из Киева, а к зиме 44-го освободила почти всю Украину. В конце января советские войска отбросили немцев от Ленинграда, сняли блокаду. Освобождены захваченные ранее области РСФСР, готовится масштабное наступление на Белоруссию. Он чуть не пел и не плясал! – Что с тобой, Пол? – недоуменно вопрошал шедший рядом Гуннар. – Минуту назад ты был мрачнее тучи и едва волочил ноги, а теперь готов бежать впереди колонны! – По работе соскучился, – ответил Павел и злорадно засмеялся: – Все в порядке, дружище. Скоро все это закончится, и мы вернемся домой. В соседнем бараке пресекли попытку побега. Заговорщики держали свои планы в секрете. Павел об этом не знал, а если бы знал, постарался бы этих олухов отговорить. Обстоятельства для побега были не лучшие. Ночью заключенные разобрали часть стены барака и просочились наружу – очевидно, имели представление, как покинуть зону. Они решили, что часовые спят на вышках. Но часовые не спали и открыли огонь, когда эти «умственно отсталые» полезли через колючую проволоку. Мертвецы повисли на ней, как игрушки на новогодней елке. Выжившие бросились обратно, но у барака их уже поджидала скалящаяся охрана. Уцелевшим временно сохранили жизнь, а наутро при всем стечении народа провели показательную казнь. Ни за что погибли два десятка человек по дурости организаторов побега. Остальных трогать не стали, но режим ужесточили. Время отдыха сократили, рабочие часы удлинили. В лагере повысилась смертность, и под конец зимы администрация заметила, что на объекте некому работать… Павел боролся за выживание, поддерживал окружавших его людей. Усиленно питался, мылся под дождем, игнорируя холод и саркастические замечания «церберов». Цех по производству отравляющей смеси фактически построили. В последних числах февраля на завод прибыли цистерны с тщательно охраняемым содержимым. Но что-то у местных химиков пошло не так: произошел пожар и утечка отравляющего вещества. Возгорание ликвидировали и на разбор завалов бросили все силы концлагеря. Через сутки на заводе в действующем цеху прогремел сильный взрыв. Тамошняя территория охранялась, узников туда не пускали. Был ли это теракт, неизвестно. Скорее всего, нет, но работы на объекте свернули. Прошел слушок, что всех расстреляют, но ликвидировать вполне еще пригодную рабсилу было расточительно. Администрация провела ревизию имевшихся ресурсов. Больных и истощенных отделили от общей массы и увезли в неизвестном направлении, остальных отправили пешим ходом до ближайшей железнодорожной станции. Бежать в чистом поле было некуда. Охранники скалились, сдерживая рвущихся с поводков собак, – дескать, вперед, господа, есть желающие? Сумасшедших не осталось, люди брели по дороге, понурив головы. На станции две сотни узников погрузили в поезд и снова куда-то повезли. Двое суток заключенные мучились в вагонах на грязном полу, их практически не кормили и не давали им воды. Поезд часами стоял на перегонах и полустанках, пропуская военные и грузовые составы. На улицу не выпускали, дышать было нечем, узники липли к щелям в вагоне, чтобы глотнуть свежего воздуха. По прибытии на станцию толпу больше часа гнали по дороге в окружении автоматчиков в разлом между живописными скалами, за которым в окружении хвойных лесов голубело озеро. Местечко называлось Бирхорст, оно состояло из городка среднего пошиба и нескольких окрестных деревень. Красивая природа, леса, озера и реки… Ближайший крупный город, Фрайбург, располагался на западе Германии, в полусотне километров от границы с Францией (снова удалось подслушать разговоры). Павел недоумевал: что такое Фрайбург? Вроде не полный профан, но никогда не слышал о таком городе. Он мысленно представлял карту Германии, но ничего не выходило. Впрочем, неважно, экскурсии по местным достопримечательностям в планы не входили. В районе действовали горнодобывающие предприятия, добывали гравий и щебень. Физический труд приветствовался. Концлагерь внешним видом почти не отличался от предыдущего. Некоторое разнообразие вносили столовая и плац для проведения смотров и экзекуций. Охрана в Бирхорсте была ленивая, любила погреться на солнышке и покурить. Из нелюбимых занятий – прослушивание новостей о положении на Восточном фронте: после этого настроение у солдат портилось, и это пагубно влияло на заключенных. Но все это можно было терпеть, к тому же кормили в лагере сносно. С восьми утра до семи вечера заключенные работали на карьере: кирками и мотыгами разбивали породу, грузили ее в тяжелые тележки, волокли вниз, вываливали на ленту транспортера. Камни поступали в дробильную машину, а оттуда – на самосвалы, которые постоянно выстраивались в очередь. Надсмотрщики орали, щелкали кнутами, вечно недовольные овчарки лаяли. С больными не церемонились. Смертность в лагере была высокой, трупы на грузовиках увозили в соседнее «исправительное заведение», где имелся собственный крематорий. Положение Германии становилось все хуже, и это сказывалось на людских резервах. Заключенных уже не везли сплошным потоком, пополнения не могли компенсировать потери. В связи с этим властям пришлось смягчить режим: рабочий день сократили до десяти часов, воскресенье объявили выходным днем. В бурде, выдаваемой за еду, стали появляться намеки на мясной душок. Возможно, это были суррогаты, заменители, но хоть что-то. Воздух вокруг Фрайбурга отличался свежестью, поговаривали, что здесь работают лечебные пансионы для офицеров вермахта, желающих поправить здоровье. «Просто курорт», – шутили заключенные, добираясь вечером до нар и падая без сил. Снова потянулись одинаковые дни, лай овчарок, гортанные крики конвоиров и автоматные очереди над головами. Смерть товарищей по несчастью воспринималась буднично: сегодня они, завтра ты. Держались самые сильные. Больных прикрывали, отправляли на более легкую работу, заслоняли от глаз надзирателей. 20 апреля, в день рождения фюрера, в Бирхорст прибыло пополнение. Лагеря укрупняли, сокращая расходы на содержание. Эти пятьдесят человек из соседнего лагеря смерти Майбау были просто счастливчиками, ведь всех остальных уничтожили. Среди них были французы, итальянцы и даже… Впервые за много месяцев Павел услышал русскую речь! Он не поверил своим ушам. Похабная матерщина звучала, как нежная мелодия флейты! Несколько мужчин – обросших, смертельно бледных – держались кучкой, свысока посматривая на окружающих. Они могли быть провокаторами, намеренно заселенными в лагерь, но какой в этом смысл? Здесь не было других русских, для кого стараться? Про майора Романова никто не знал. Фантастично, но факт: за месяцы пребывания в плену никто не признал в нем русского. Однако бросаться в объятия согражданам майор не спешил. Его воинская специальность не подразумевала открытости в отношении солдат и офицеров. К тому же неприятно покоробило поведение одного из парней – нервы у человека явно разболтались. Его случайно толкнули, и парень вспыхнул, чуть не кинулся в драку. Коренастый старший товарищ с безобразным шрамом на подбородке схватил его за рукав, стал что-то злобно выговаривать… У этого субъекта шалила психика. Товарищи звали парня Лехой. Его урезонивали, успокаивали. «А почему я должен терпеть?» – бормотал тот. – Хватит уже, натерпелся! Мы им не скот, как все эти чертовы иностранцы». Алексей нарывался, искал смерти. Часто плакал, свернувшись в клубок, и размазывал слезы по щекам. Потом какое-то время вел себя спокойно, но потом его снова что-нибудь выводило из себя. Он крысился на других, задирал долговязого итальянца. Последний в итоге не выдержал, схватил парня за шиворот, а тот впал в бешенство и стал мутузить ни в чем не повинного «макаронника». Закричал охранник, пролаяла очередь, и драчуны распались. Товарищи оттащили Алексея, и тип со шрамом влепил ему затрещину. Через день на карьере тот случайно перевернул тележку с гравием. Тяжелая конструкция вырвалась из рук, проехала несколько метров и опрокинулась. Никто не пострадал, люди успели разбежаться. Снова заорал охранник, погрозил автоматом. На Алексея было страшно смотреть. Он, стиснув кулаки, смотрел на солдата исподлобья, жутко. Тот злобно проорал: «Не смотри, работай!» Казалось, Алексей сейчас бросится на конвоира, будет рвать его зубами. Возможно, этим бы и кончилось, но подбежал другой узник и оттащил неразумного товарища. Тот брыкался, обливался пеной. Все понимали, что когда-нибудь это кончится плохо. Если ищешь смерть, то обязательно ее находишь. Кормили в тот вечер отвратительно. Свежей еды не приготовили, вывалили остатки вчерашней каши. Вкус у этой бурды был отвратительный, а запах стоял такой, что люди зажимали носы. «Падлы, червями нас кормят! – вскипел Алексей, схватил свою миску и бросился к выходу из барака. – Сейчас дождутся, черти, я им эту гадость на голову надену!» Товарищи не успели среагировать. Павел оказался ближе всех, поднялся, преградил дорогу и выбил миску у него из рук. А когда тот взревел благим матом и кинулся в драку с воплем «А ты кто такой? Пособник этой мрази?!», заломил ему руку, заставил согнуться и так держал, приглушенно приговаривая: – Спокойно, парень, спокойно, ты чего такой буйный? Эффект оказался хлеще разрыва мины. Услышав родную речь, Алексей взбеленился. Он оказался сильнее, чем предполагалось, резко вырвался, ударил майора локтем в скулу. Павел опешил. – Сука! – взревел Алексей. – Так ты русский! Там наши на фронтах умирают, а ты тут отсиживаешься! Слова короткой тирады перемежались отборной матерщиной. С ревом пикирующего бомбардировщика Алексей налетел на майора и толкнул его. Поскользнувшись на разлитой каше, Павел упал и ударился затылком. Меньше всего хотелось применять силу к этому идиоту. С криками прибежали охранники, здоровенный детина в косо сидящем шлеме полоснул из автомата. Алексей качнулся, лицо его стало растерянным, беззащитным, детским… И рухнул замертво. Павел обомлел. Он знал, что это случится, но чтобы вот так… Барак затих. Охранники набросились на узников, отвесили несколько ударов прикладами. Потом приказали унести мертвеца. Несчастного за ноги вытащили на улицу. Большинство присутствующих ничего не поняли, русская речь была им так же близка, как китайская. Но Павел перехватил изучающий взгляд человека со шрамом – тот смотрел чересчур придирчиво… Ночью он проснулся от присутствия рядом другого человека. Тяжелый взгляд придавил его к нарам. Барак стонал и храпел, пространство заволок удушливый смрад – привычным он так и не стал. На краю нар сидел человек и гипнотизировал майора контрразведки. – «Темную» будете делать? – прошептал Павел. – А есть за что? – глухо уточнил собеседник. – Так ведь недолго придумать… – Перестань, товарищ, – говорящий выдержал паузу. – Леха Трошин давно напрашивался, вот и напросился. Не мог он иначе – психика у парня поехала, разучился он сдерживаться. Сам признавался, не могу, мол, уже. Раньше нормальный был, шутить любил, но сломалось в нем что-то… Когда нас везли сюда, остановка долгая была на станции. Эшелон загнали на запасные пути, выходить не разрешали. Народ задыхался, к щелям прилип. Так Леха свою невесту увидел. – Как это? – не понял Павел. – Галлюцинация? – Да если бы… – соотечественник тяжело вздохнул. – Самая что ни на есть живая невеста. Ну была живая, пока не убили. На соседнем пути еще один поезд стоял, в нем баб везли наших – из России, с Украины, тех, что в рабство в Германию угнали. Дело под Гамбургом было. Баб на перрон выгнали, там мегера ходила в эсэсовской форме, плеткой наших девок хлестала, а охрана потешалась. Леха и углядел свою зазнобу, она в сорок первом в Смоленске осталась. Пожениться хотели, да война разрушила планы. Она в эвакуацию вроде собиралась, но не смогла вырваться – тогда у многих не получилось. Леха только о ней и твердил, сокрушался, что она не пишет. Но что тут странного, она не знала его полевой почты. Надеялся, что девчонка спокойно в эвакуации живет, а тут такое. Встретились, в общем. Засек невесту в строю на перроне. В башке переклинило, и давай орать, мол, Рита, любовь моя, я здесь!.. Та узнала голос, всполошилась, побежала через перрон, а охрана, понятно, и полоснула. И все это на глазах у Лехи. Получается, что по его вине погибла девушка. Тоска в общем. Он чуть с ума не сошел, едва усмирили. Вагон раскачивал, выйти хотел. Потом озлобился, дерганый стал. Пока сюда добрались, в комок нервов превратился… Буторин Роман, – представился соотечественник. – Капитан ВВС, командир тяжелого бомбардировщика «Пе-8». В действующей армии с сорок второго года, до этого гонял самолеты из Казани в Подмосковье. В плену четыре месяца. Подбит в небе над Берлином. – Хорошо звучит, – оценил Павел. – Звучит неплохо, – согласился Буторин. – Если ты не в курсе, мы бомбим Берлин с осени сорок первого. Эффективность небольшая, лететь далеко, но на душе приятно. Моя машина выдерживала бомбовую нагрузку в четыре тонны – не разгуляешься, но пару важных объектов поразить можно. Восемь вылетов на столицу рейха за плечами, а вот девятый роковым стал. Сбили над пригородом, не долетели. Нас девять человек в экипаже было – машина-то серьезная, сложная! Двоих в воздухе подстрелили, когда с парашютами прыгали, еще двоих – на земле, когда отстреливаться стали. Леха Трошин бортмехаником был. Четверо нас осталось, и все здесь – Павел Лузгин, Серега Брызгалов, Мишка Корсак, ну и я. Стыдно было, когда немцы нас в живых оставили. Умереть хотелось. А мы еще осрамились, по приземлении даже ранить никого не смогли, только патроны зря перевели. Немцы ржали как подорванные. В общем, нечего вспомнить. Отлетались, да еще и в плен попали – то есть опозорились по полной программе. Потому и угодили в этот концлагерь, что нас пленили на территории Германии. Здесь русских быть не должно… Ты сам-то чьих будешь?.. Да не бойся, рассказывай, мы не провокаторы. Я сразу подметил, что ты не такой, как все. Морда тамбовская, это понятно. Интеллигентная к тому же. По поводу смерти Трошина к тебе претензий нет, Леха получил, что искал. Это случилось как стихийное бедствие, а с ним не справиться. Павел колебался. Ситуация возникала щекотливая. Его легенда про англосакса трещала по швам. Не все вокруг спали, люди могли услышать, что они говорят по-русски. Пусть Буторин не провокатор, но кто-нибудь в бараке точно сотрудничает с администрацией. Шепнет на ушко фрицам об одном интересном факте, и через пару дней контрразведчик окажется в лапах СД или гестапо. А те порадуются такому повороту событий… Оставалось рассчитывать только на удачу. – Контрразведка наркомата обороны, – шепотом признался Павел, предварительно посмотрев по сторонам. – Майор Романов. Пленен у побережья Норвегии во время плавания из Мурманска в Британию семь месяцев назад. Это конфиденциальные сведения, капитан. Выполнял важное задание. Выдаю себя за британского моряка, поскольку неплохо владею английским языком. – Знатно ты сплавал, майор… – оценил его признание Буторин, придя в себя от изумления. – Да уж, не врешь, выдумывать такое на хрен никому не нужно… Не волнуйся, я не стукач, своим тоже не скажу. Будешь офицером НКВД, сопровождавшим западную помощь. Из СМЕРШ, говоришь? – Не любишь контрразведку, капитан? – Кто ж ее любит. Непростые сложились отношения с Особым отделом, хотя и коммунист, и предан нашему делу со всеми потрохами. – Мы не «особисты», другое направление. – Да мне без разницы. Ты, кстати, в курсе, что твои ночные стоны – просто находка для гестапо? Я пять минут просидел рядом с тобой, ты кряхтел и бормотал. Потом стал материться, звать какую-то Нину – хорошо хоть, «за Родину, за Сталина» не кричал. Жена, что ли? – Служили вместе, хороший товарищ. Она погибла в ту ночь в Норвежском море. – Сочувствую, майор. Ладно, мне глубоко плевать, в каком ты ведомстве служил. Если выжил за семь месяцев и тебя не раскусили, то человек ты с головой и нужными качествами обладаешь. Опять же, полиглот, немецкий язык знаешь. В побег пойдешь с нами? Вопрос не стал неожиданностью, нечто подобное Павел рассчитывал услышать. – Продолжай, капитан. Но учти, низкопробные варианты не рассматриваю. Многие бегали на моих глазах, царствие им небесное. Жизнь одна. Так что и попытка должна быть одна. Умереть можно куда проще, незачем огород городить. – Серьезный ты человек, – усмехнулся летчик. – Не боишься, что, пока дождешься подходящего случая, война кончится? – Без нас не кончится. Только говори, капитан, тише, не ори на весь барак. Ты уверен в своих людях? В горле пересохло. Он понимал, что ничего доброго Буторин не предложит, откуда взяться в голове планам идеального побега? Даже если сбежишь, куда ты денешься в этой проклятой Германии? Из Норвегии и то было ближе до СССР, чем отсюда. – Мы тут уже неделю, – бормотал Буторин. – Присмотрелись, сделали кое-какие выводы и поняли, как все работает. В общем, слушай. На западной стороне периметра есть кучка сараев, представляешь? Между сараями в центральной части есть проход. Он выводит прямиком на колючку. Проволока без напряжения – не таких уж важных персон здесь держат. Мишка Корсак вчера проник в эту щель, охранники на вышках отвлеклись и не заметили. Там два ряда колючей проволоки, между ними иногда ходят часовые. Но встретиться с ними вероятность небольшая. Мишка надорвал проволоку в двух местах у столба и аккуратно приладил обратно. Та же история и с внешней оградой. Если отвести колючку в сторону, получится проход. Нас четверо и ты еще – всего пятеро… Признаюсь честно, майор, не стали бы тебя привлекать, хоть ты и наш. Но сейчас мы познакомились ближе и… – Буторин замялся. – Язык знаю, – усмехнулся Павел. – Это важно. Без языка вы и десять верст не пройдете. Признайся честно, капитан, специальная подготовка есть? Бегать, драться, эффективно стрелять, соображать на ходу можете? Что-то подсказывает, что нет. Вы летуны, вас этим штучкам не обучали. Хорошо, если курок с предохранителем не спутаете. – А ты можешь, майор? – Буторин, кажется, обиделся. – Я да. Вернее, мог. Смогу ли сейчас, вопрос интересный. Но все семь месяцев старался держать себя в форме… То есть немцы будут смотреть, как мы всей кучей проходим между сараями, минуем два ряда колючей проволоки, потом вразвалку направляемся к лесу, до которого там метров сто с гаком… Что так смотришь, капитан? Конечно, вразвалку пойдете, ведь нормально бегать вы не сможете – легкие выплюнете. – Ты за нас не бойся, – отрезал Буторин. – Ты о себе думай. Мы и не рассчитываем, что все добежим. Но кто-то сможет. На западе не только лес, но и скалы. Под ними извилистые ходы, пещеры. Далеко не убежим – можем схорониться. У немцев ни людей, ни собак не хватит, чтобы все прочесать… Дальше будешь слушать? – Говори, раз начал. – Брызгалов добыл спички, готов устроить пожар на дровяном складе. Это закрытая пристройка к столовой на другом конце лагеря. Обмочим тряпку в бензине, подожжем. Склад сухой, гореть будет что надо. Народ сбежится, будет тушить. Пожаром отвлечем внимание, устроим знатный переполох. Часть охраны переместится туда, часовые на вышках тоже в этот момент не будут смотреть под ноги. Брызгалов вернется – мы и двинем… В конце концов, не оставаться же здесь в качестве скота? Все равно либо сгнием, либо охрана пристрелит. Говори, майор, ты с нами? – Я с вами, – пожал плечами Романов. – Серьезно? – изумился Буторин. – А мне казалось, будешь кочевряжиться. Понравился план? – Ужаснее ничего не слышал, – честно признался Павел. – Вы бы лучше летали, нежели планировали наземные операции. Но пусть будет так. Не знаю, чем улучшить твою задумку. Дураки мы с тобой, капитан, но, может, дуракам повезет? Глава 4 Он принял решение и не собирался отступать. Сотрудники германских спецслужб могли прийти по его душу в любой день, уверенность в этом окрепла. Не судьба выжить – пусть так.