Доктор Сингер наклоняется над ребенком, колдует своими огромными руками, пару виртуозных движений дирижерской палочкой, вернее, особенным пинцетом, и вот уже крохотная лампочка кряхтит и выколупывается наружу, а перепуганный Мотя начинает реветь от облегчения, что все обошлось и, возможно, ему даже не попадет. Родители хватают Мотю, целуют, обнимают, хватают в охапку, уходят, не оглядываясь. Их можно понять, у нас здесь страшно, хочется скорей домой, вот они и уходят, уходят и уносят с собой Мотю, лампочку и несказанное спасибо, да и бог с ними, лишь бы только смотрели за своим сыном, смотрели, глаз не спускали, потому что мальчишки – они такие баловники. Я думаю про Даньку, покрываюсь холодным потом от страха за все и вся, вспоминаю, что он с бабушкой, а бабушка у меня – кремень, у такой не побалуешь, и вообще ему только пять месяцев, да и гирлянда наша далеко запрятана. Доктор Сингер моет руки, отдувается, вытирает пот со лба, поворачивается ко мне и с недоумением спрашивает: – Скажи мне, пожалуйста, а что такое елочная гирлянда? Я рассказываю про Новый год и елку, про 31 декабря. – Все понятно, – говорит он, – вы, русские, раз в год вешаете на ваши деревья лампочки, чтобы они хоть немного напоминали вам иерусалимские оливы, – Сингер вздыхает: – Да, что ни говори, тяжело жить в изгнании, чего только не придумаешь. Глава семнадцатая На свадьбу к Фуаду мы поехали на больничном автобусе. За город выехали быстро, а потом так трясло и раскачивало, что мне вспомнились все прелести недавнего токсикоза. Мы сидели с Иркой и Дуду в задних рядах, пересмеивались – кто от полноты жизни, а кто от отчаянного желания показать, что весело. Илья сидел со своей Людмилой впереди и на Ирку не смотрел. Перед самой посадкой в автобус, еще в отделении, мы с ребятами успели глотнуть шампанского за здоровье новобрачных, поэтому сейчас смешки и пузырики вылетали из нас на каждом ухабе. – Только бы нам не заблудиться, – сказал Дуду, поглядев на серьезного водителя, – а то еще не в ту деревню заявимся. Ирка прыснула: – Вот смеху-то будет, потом в новостях передадут – ворвался автобус с евреями, захватил арабскую деревню. – Арабы разные бывают, – отозвался водитель. – Я вот, например, друз. А мы, друзы, знаем здешние дороги лучше, чем вы свои шприцы и таблетки. – Это потому, что вы в пустыне живете. В пустыне же пусто, а значит, заблудиться невозможно, – продолжала веселиться Ирка. – Э, деточка, заблудиться можно где угодно, – отозвался водитель, посмеиваясь в седые усы, – а самое страшное – в самом себе. Я посмотрела на прямые плечи Ильи, на его невозмутимый профиль, вот он поворачивается к жене, наклоняется, что-то говорит, и подумала, что недаром слова «блудить» и «заблудиться,» – однокоренные. В автобусе нас было человек двадцать, дорога обещала быть долгой, каждый рассказывал что-то свое, под эти рассказы я задремала и сразу же очутилась в своей собственной истории, про которую до сих пор никогда и не вспоминала. Мне тогда было девять. Вот уже целый месяц, как я жила в санатории для туберкулезников, но вроде как сама больна не была. Родители остались далеко на севере, а бабушка с дедушкой взяли меня к себе – это называлось «откормить заморыша». Наступило лето, за городом было раздолье, вот туда меня и отправили, а почему к туберкулезникам – уже и не помню. Детки в санатории были особенные, туберкулез у них был необычный – не тот, который с кашлем, а костный, почти все они были или немного хромые, или со спиной перекошенной, а несколько девочек даже в инвалидных колясках. Но никто не дразнился, жили мы дружно, кормили нас кое-как, а больше всего мы любили полдники: приходила повариха, раздавала каждому по бутерброду – душистый кусок хлеба с поджаристой корочкой, тонкий-тонкий слой масла и сыр в капельках пота. Хлеб дышал, сыр потел, мы заворачивали бутерброды кто во что – в косынку или подол платья и бежали на нашу любимую поляну за мрачным корпусом с верандой, чтобы валяться на траве, откусывать, причмокивая, от бутерброда и слушать страшные истории. Рассказывала, конечно, я. Такие посиделки случались почти каждый вечер, а когда выпадала вечерняя роса и солнце заваливалось за горизонт, нас загоняли обратно, в темные коридоры и спальни, где нас ждал скучный ужин, сон и тоска по дому. Места у нас были глухие, заповедные. Леса вокруг такие, что некоторые деревья и втроем не обнимешь. И вот однажды мы с девчонками придумали, что страшные истории лучше всего слушать не на поляне, а в лесу, и было решено отправиться на разведку, чтобы найти укромное место, да к тому же старшие ребята рассказали, что неподалеку есть ручей, а если его перейти, пещера. При слове «пещера» раздался восторженный вздох, и мы стали собирать отряд добровольцев. Выпало идти мне и Таньке Сорокиной, у Таньки было прозвище «Оторви и брось» – так ее мама называла, вот и прилепилось. Танька была старше меня года на два, высокая, голенастая, голова в коротких и мелких кудряшках, на курносом носу россыпь веснушек, а еще – она ничего не боялась. – Пошли, – махнула она мне, – со мной не боись, не заблудимся. Я поглядела в сторону леса, и мне отчего-то сразу вспомнились те страшные истории, которые я придумывала и рассказывала каждый вечер. – Пошли, – бодро сказала я и вытерла вспотевшие от страха ладони о юбку. Танька достала из кармана красную бечевку. – Гляди, что я у воспиталок стащила. Будем метки на деревья привязывать. – Ага, – сглотнула я, – будем. И мы пошли. Никакой пещеры мы не нашли, а вот ручей был, да. Ручей и избушка. Вернее, изба. Стояла она к лесу задом, как и положено, поэтому уговаривать ее поворачиваться не пришлось. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как мы с Танькой ушли с нашей поляны, даже начинало темнеть, и я стала бояться, что мы с ней в темноте не увидим куски красной бечевки, которые Танька честно привязывала к стволам. Поэтому, когда я увидела избушку, то очень обрадовалась. – Тань, давай зайдем, – предложила я, – дорогу спросим. – Давай, – отозвалась она, – и попить заодно. В наступивших сумерках мы не разобрали, что изба эта – крайняя в деревне, поэтому подошли к ней с опаской, ожидая увидеть пусть и добрую, но Бабу Ягу. На шум и голоса к нам вышла маленькая и аккуратная старушка, всплеснула руками, запустила в избу. – Вы откуда такие городские? – принялась она нас расспрашивать, быстро и ловко накрывая на стол. Мы с Танькой наперебой принялись рассказывать и про санаторий, и про деток инвалидов, и про поиски пещеры. Старушка только головой качала, а сама все подкладывала нам в тарелки то огурец, то картофелину. – Я-то уже два года, как одна живу, – пожаловалась она нам, – старик мой помер, дети разъехались, хорошо хоть сестра навещает, она недалеко живет, а так бы совсем говорить разучилась, – и старушка покачала головой. Она встала, держась за поясницу, принесла нам кувшин с молоком, разлила по жестяным кружкам. – Вы молочка-то попейте и спать потом. В темноте все равно дороги назад не найдете. А завтра я вас обратно отведу, больше не заблудитесь. – Ой, и попадет нам завтра, – прошептала мне Танька. – Попадет, – согласилась я, довольная, что не надо в темный лес возвращаться. А спать нам совсем не хотелось. Мы сидели за столом, разглядывая все вокруг, вот печка настоящая, рот приоткрыла, а в нем – жар-птица, а вот кофейник, натертый до блеска, подмигивает серебряным глазом, вот утюг чугунный с ручкой, насупился, недовольный, что остыл, вот тарелки с трещинами на боках, крутятся, воображают, вот цветок в горшке кулачки разжал, цветы показывает. Старушка, видя, что нам с Танькой не до сна, усмехнулась. – Вижу, сна у вас ни в одном глазу. Да и мне, старой, не спится. А хотите, я вам погадаю? – Хотим! – воскликнули мы. Она поднялась, помешала дрова в печке, подкинула в них какой-то сухой травы. По избе пошел пряный дым и запах, старушка достала чашку, колоду засаленных карт, посмотрела на нас и поманила меня крючковатым пальцам. – С тебя начну. – Отчего же с нее? – попыталась обидеться Танька. – Я, между прочим, старше. – Тебе гадать просто, – усмехнулась ей старуха, потом повернулась ко мне, – а ты, внучка, заговоренная будешь. Такое редко бывает. С тебя и начнем. – А что это значит – заговоренная? – ревниво поинтересовалась Танька. – Заговоренная-то? – Старушка почесала затылок. – А это такая штука. Даже не знаю, как объяснить. Она помолчала, поглядела на меня с сомнением. – Да и не знаю, поймете ли вы, – махнула рукой и продолжила: – Заговоренный – это такой человек, который не только свою жизнь проживает, но и чужие. Редко, но случается. А как и почему – не спрашивайте. Не знаю. …Автобус тряхнуло в последний раз, и мы остановились. – Приехали, – сказал водитель, – вылезайте, граждане евреи. Я помотала головой, чтобы стряхнуть с себя остатки сна. Вокруг пылила улица, надувалось ветром развешенное белье. Жесткие кусты вдоль дороги, похожие на мочалки, смотрят равнодушно. Так же равнодушно на нас поглядывают женщины из окон, зато дети бегут по улице и показывают пальцами на автобус. Вон идет Фуад, встречает нас, машет рукой, он в белых развевающихся одеждах, глаза его синие и счастливые, жених. Прямо у дороги расставлены столы, они покрыты чем-то серым и холщовым, вокруг столов складные стулья, на стульях уже начали рассаживаться гости. Я поднимаюсь со своего места, иду к выходу. У подножки стоит Илья, он подает руку всем женщинам, которые выходят. «Воспитание!» – мелькает единственная мысль в голове. За ней приходит другая: «А где же его мымра?» Я протягиваю руку, надо же, какая твердая и теплая у него ладонь. Поднимаю глаза. – Устала? – тихо спрашивает Илюша, и сердце мое отрывается от красной бечевки, той самой, да. Отрывается, падает, подскакивая на ухабах, вываливается в пыли. Илья подхватывает его, пытается запихнуть обратно, но не тут-то было. Там нет больше места, чужое сердце заняло мою грудь, и бьется так, что обгоняет часы.