В последние дни Ирка сильно похудела. Она и раньше не была толстой, а сейчас сквозь нее можно было увидеть небо. Хотя, может быть, во всем виноваты ее глаза, в которых теперь сверкало веселое отчаянье, мол – будь что будет. – Да вроде как неудобно не пойти, – неуверенно отозвалась я. – Но как же Сара? – и Ирка покачала головой. – Ну и гады эти мужики. – Она помолчала и добавила, сомневаясь: – Или не гады? – Ты не понимаешь, – и я начала мямлить, доказывая ей то, что доказать невозможно, я бормотала о религиозных предрассудках и разной ментальности, об интифаде и еврейских традициях, а где-то рыдала безутешная Сара, похожая на Афродиту, только рыженькая. Ирка смотрела на меня недоумевающе, слушала терпеливо, а в конце сказала: – Это все лишь слова. А слова – это такая ерунда, знаешь. И обычаи – тоже ерунда. И даже привычки. Вот послушай, что я тебе расскажу. Мы с ней вышли из больницы и уселись на наш любимый камень. Ирка схватила сигарету, аппетитно затянулась, и наши пятнадцать минут побежали сломя голову, потому что на дольше больница не отпустит, впрочем, ты и сам не уйдешь. Я смотрю на Ирку и вижу, что она не только похудела, она изменилась вся, и внутри тоже. Будто сад после дождя. Может, так кончается «ничейность»? Ирка говорит и говорит, захлебываясь словами, а передо мной мелькают картины чужой жизни, сладкие и терпкие, словно ягоды шелковицы в нашем дворе, давным-давно, в прошлой жизни. Возьмешь такую ягоду в рот, раздавишь языком о нёбо, сок брызнет, и вдруг покажется, что все будет хорошо, потому что время остановилось и есть только ты, и небо, и это дерево, дающее тень и сок, а что еще надо для счастья? – А что еще надо для счастья? – доносится до меня Иркин голос. – Если мы с ним совпали до самой мелкой морщинки, до самой маленькой родинки? И секс, как оказалось, тут ни при чем. То есть, – поправляет она сама себя, усмехаясь, – то есть секс всегда при чем, но не это главное, понимаешь? Я киваю, хотя ей все равно, она и не смотрит на меня, а если и смотрит, то все равно лишь Илюшу своего видит. – Ничего ты не понимаешь, – машет она рукой, и снова киваю. – И я бы не поняла, пока не испытала. У меня мужиков этих знаешь сколько было? Я не знаю, но догадываюсь. Вздыхаю. Не то что завидно, но интересно, потому что другая жизнь. – Немеряно, – продолжает Ирка, – и каждый раз это было… – Она замолкает, подыскивая нужное слово. – Это было, как на базаре, вот. Товарообмен. Всегда-всегда, обязательно. Каждый что-то давал от себя, в обмен на кусочек чужого. Кусочек нежности, заботы, секса. Не суть. И чтоб не дай бог не продешивить, понимаешь. Даже бывало влюблюсь, а про себя подсчитываю. Чтоб не дай бог не облапошили. Никогда раньше в своих мужиках уверена не была. Боялась подставы. А сейчас… Ирка закрывает глаза и замолкает. Я вижу, как розовеют ее щеки. Она открывает глаза, поворачивается ко мне и говорит: – А сейчас – не поверишь. Для меня вдруг самым главным стало не свое удовольствие, а его. И это не про секс. Хотя и про секс. Ох, не умею я объяснять. Тут Ирка замолкает, потому что к нашему камню подходит Дуду. Надо же, он ее ни на минуту не оставляет, неужели на что-то надеется? Или и правда – только друг, как говорит Ирка? Но разве друг будет вот так смотреть? – Привет, – кивает он мне, поворачивается к Ирке. – Ирина, пошли, хватит уже курить. Юваль сейчас будет нам лекцию читать, ты помнишь? – Ой, и правда, у нас же лекция, – всполошилась Ирка. – Кстати, как он? Что там со сканированием? Есть результаты уже? – Нет пока. Обещали сообщить после обеда. – Что за сканирование? – спрашиваю я, еще ни о чем не подозревая. – Да так, ерунда, – уклончиво бросает мне Дуду. – Вчера Юваль потерял сознание. Совсем ненадолго, тут же и очнулся, кстати. Все это может быть просто от переутомления, – тянет он неуверенно и прячет глаза, добавляет нехотя: – У него уже пару недель правая рука немеет. А тут еще упал. Ну, мы его заставили сделать сканирование головы сегодня утром. Ерунда, конечно, просто на всякий случай. – Конечно ерунда, – убеждаю я себя и небо, – с Ювалем ничего случиться не может. И не должно. – И не должно, – повторяют Дуду и Ирка, будто заклинание. Ведь есть же справедливость на свете? В четыре я захожу за Иркой в реанимацию, чтобы ехать домой вместе, а на самом деле, чтобы узнать, как там Юваль. Юваля не видать, зато все медсестры, все врачи и стажеры столпились в сестринской, обсуждают последние новости. У молоденьких сестричек заплаканные лица. Кажется, что даже больные на своих кроватях притихли и стабилизировались, потому что не до них. Но разве может быть не до них? – Не может. Не может быть, – повторяет Ирка и смотрит на меня замороженным взглядом. – Что не может быть? – спрашиваю я, хотя по их лицам все понятно. Ирка молчит. У нее дрожат губы. Подходит Дуду, обнимает ее за плечи, отвечает мне за нее: – У Юваля опухоль мозга. И добавляет по-русски грубое ругательство. А что еще можно сказать? Глава шестнадцатая Вскоре мне стало казаться, что про Ирку с Ильей знает вся больница. Об их взгляды можно было зажигать спички. И как они находили на все это время и силы – ума не приложу. Ирка расцвела, а у Илюши глаза стали сумасшедшие и еще немного затравленные, будто он чего-то боится. – Он боится, что жена обо всем догадается, – свистящим шепотом сообщала мне Ирка и оглядывалась по сторонам. – Чего ты оглядываешься? – усмехалась я. – Тебе-то чего бояться? – Мне за Илюшу страшно, – отвечала она. – Если жена узнает, она не позволит ему с дочками видеться. Я вздыхала. Мой маленький жизненный опыт утверждал, что Илюша дурит ей голову. – Илюша дурит тебе голову, – честно предупреждала я Ирку. – Если он не собирается уходить из семьи, то зачем все это? Ты что же, хочешь себя к женатому привязать? Ты согласна делить его с другой? – Ты не понимаешь! – восклицала она. – Все, что между нами, – это не просто так. Он… Он… – она морщила нос, подыскивала слова, а потом выпаливала, торжествуя: – Я – заговоренная, ну, ты про это уже знаешь. А он – приговоренный. Ко мне. Теперь – понятно?.. – А жена? – не унималась я. – Жена. Подумаешь – жена. Он ее не любит, – надувала Ирка губы, – от слова совсем. Она его раздражает и вообще… – Что вообще? – Вообще – это вообще, – упрямо повторяла она и добавляла после мучительной паузы: – Не спят они вместе. Еще вопросы? Вопросов больше не было. Потому что это уже была такая тема… Скользкая и тонкая, будто лед. Ступишь – провалишься. Не спят так не спят, мне-то какое дело. Хотя, конечно, интересно. Как это – жить в одной квартире и не спать? Может, и правда он Ирку любит? Но тогда – как же быть? И что же это за жизнь такая – втроем, безвыходная? Я пыталась расспросить мужа, как это бывает у них, у мужчин, но он приходил с работы так поздно, что засыпал еще до того, как я добиралась в своих рассказах до самых интересных мест, и все мои вопросы оставались без мужских ответов. – Да где же вы с ним встречаетесь? – допытывалась я у нее, а она только закатывала глаза и говорила загадочно: – Есть места, тебе-то зачем? – а потом еще смеялась надо мной. – Когда и если понадобится – сообщу. Но мне было без надобности, моя стажерская жизнь проходила совсем в другом ритме. Я вставала затемно, нащупывала Даньку, кормила грудью, укладывала снова, душ, платье, кофе, автобус. Автобус покачивается, люди входят и выходят, моя остановка конечная, пока доедешь до больницы, успеешь выспаться. Детское отделение жужжит и переливается лампами дневного света, будто маленький космический корабль. Аува носится в распахнутом халате, а может, это крылья за спиной? Мы носимся за ней, вращая глазами и головами, единственно, что может нас затормозить, – это детские взгляды. Они такие, что и сейчас, спустя годы, иногда снятся. Очень скоро вся одежда на мне начала болтаться, как на вешалке, а молока становилось все меньше и меньше. Бабушка ворчала, варила мне на завтрак, как в детстве, манную кашу, сладкую, без комочков, с янтарным озером сливочного масла посередине, но каша оставалась нетронутой, потому что некогда. Последняя неделя моего стажа в педиатрии проходила в детском приемном покое. Доктор Сингер, заведующий, встретил меня ласково, был он огромный, улыбчивый и ужасно обаятельный. Каждый день он менял галстуки, и были они у него цветные, с неожиданными рисунками – то бегемоты в юбочках, то зонтики над грибами, то зайцы в обнимку с барсуками. Дети, рассматривая эти картинки, мгновенно переставали плакать и позволяли доктору Сингеру проводить полный и тщательный осмотр их маленьких организмов. – Самые главные детские враги – кто? – вопрошал он меня в те редкие мгновения, когда в приемном покое было пусто. – Э-ээ, – мычала я, – вирусы? – Сама ты вирус, – обижался доктор Сингер, теряя все свое обаяние и добродушие от моей тупости. – Самые главные детские враги – это их родители. Ты погляди, сколько нам везут травм, сколько увечий. А почему они случились? Да потому что родители не смотрят за своими детьми, а если и смотрят, то не видят – чем они занимаются, куда залезают, во что играют. Нарожали. Он надувался и багровел, «выпускал пар», но тут привозили очередного ребенка, и доктор Сингер бежал и спасал. – Доктор, мы с женой смотрели телевизор, а Мотя был в детской, потом мы услышали крик, прибежали, оказывается, наш Мотя засунул в нос лампочку. Что же теперь делать? – Какую лампочку? – Глаза Сингера ползут на лоб. Мать вытирает слезы, смотрит на мужа, муж вытаращивается на доктора. – Точно не знаю. По-моему, зеленую. Доктор Сингер одной половиной лица ободряюще улыбается и подмигивает растерянному малышу с разбухшей левой ноздрей, другой половиной багровеет, косит озверелым глазом на отца ребенка. – Меня не интересует цвет, – совершенно спокойно говорит он, – меня интересует сама лампочка. И как это возможно в принципе – лампочку в нос? – Ах, доктор, – всхлипывает мать, – мой муж плохо объясняет. Лампочка маленькая, от елочной гирлянды.