Кто встречал рассветы с любимой в обнимку – тот знает. А кто не знает, пусть поедет в Иерусалим, придет на исходе ночи к подножию Башни Давида, послушает кузнечиков, поглядит на звезды, дождется рассвета. И будет ему надежда, и будет ему любовь. Только веру надо привезти с собой. Без веры ничего не получится. Глава двенадцатая Через пару месяцев я узнала, что Ирка начала готовиться к гиюру[1]. Это было как гром среди ясного неба – Ирка и религия? Вместе они в моей голове никак не укладывались. – Зачем тебе это надо? – недоумевала я. – Подумаешь, я тоже только по папе еврейка, кому это мешает – быть полукровкой? – Никому не мешает, – соглашалась она, быстро прожевывая бутерброд и запивая его кофе из термоса. Было начало израильской осени – воздух казался невесомым, птицы кричали громче и резче, пустыня теряла краски. Мы с Иркой сидим на нашем любимом камне во дворе больницы, сегодня короткий день – пятница, обход, выписки, скорая суббота. Камень этот с недавнего времени я про себя начала называть Философским, оттого что беседы наши с Иркой становились день ото дня задумчивей. Причин было много, но самая главная – это, конечно же, больница. Прошел первый шок, когда пришел и не понимаешь – где находишься, на каком свете. Появились знания, ловкость ума и рук. Осталось только приобрести ловкость сердца. Научиться отстраняться от больных, не ставить каждый божий день себя на их место, не умирать с каждым, помогать, не теряя хладнокровия, обрасти коростой, без которой не выжить. Стать деревом. Огромным мудрым деревом с толстой корой, с гибкими ветками и пышной кроной, деревом, дающим тень и тепло, укрывающим от непогоды, украшающим лес. Но пока это были только мечты, а если прибавить к больничным будням новости из телевизора и Иркины рассказы про Илюшу, про дочек его и Людмилу, то становится понятным, отчего, приходя домой, переделав домашние дела и погуляв с Данькой, я проваливалась в недолгий сон без сновидений, да и какие могут быть сны, когда ужасов и беспокойств хватает наяву. – Никому не мешает, – повторила Ирка и вытерла губы, стряхнула крошки с юбки, оставила термос и потянулась. – Но я недавно узнала, что если вдруг нееврейский человек умирает, то его на нормальном кладбище не похоронят, понимаешь? – Нет, – призналась я, – не понимаю. Ты что же – умирать собралась? – Ну вот еще, – фыркнула Ирка, – я-то умирать не собираюсь. Но вдруг у Бога на меня другие планы? Я поглядела на нее внимательно. Ни особого беспокойства на лице, ни подавленности. Обычная Ирка – такая же худенькая, только живот торчит, уже очень даже торчит, между прочим. Еще глаза вроде стали больше, или это свет в них особый. Говорят, у беременных из глаз дитя смотрит. Может, так оно и есть, кто знает, разве что Бог. – Ну и что это за штука такая – гиюр? – спрашиваю я. – Странная штука, – признается Ирка. Замолкает. Опускает голову, водит пальцем по камню. – А что странного-то, расскажи, – тереблю я ее. – Я совсем не так себе все это представляла, – наконец отвечает она, – не так… Не так буднично. Приходит раввин, рассказывает истории из Танаха, мы слушаем, запоминаем. И рассказывает-то он совершенно без выражения. Монотонно. – Конечно, – киваю я, – он небось это все наизусть уже знает. – А вот и нет, – мотает Ирка головой. – Я тоже так думала сначала. А потом оказалось…. – Да что оказалось-то, не тяни, – и я поглядываю на часы, скоро пора возвращаться в отделение, передавать его дежурному и домой, домой, впереди полтора выходных, и это прекрасно. Может быть, мы всем семейством поедем в лес за грибами, говорят, в лесах под Иерусалимом грибов видимо-невидимо, и все они крепенькие, рыжие, глазастые. Найти, догнать, схватить, почистить, пожарить в сметане, ах. – Оказалось, что он вообще ничего не знает, – продолжает Ирка. – С утра до вечера сам заново все учит. Надо всем размышляет. И самое главное, – Ирка от досады закусывает губу, – он и сам знает о том, что ничего не знает. Она вздыхает, смотрит на меня виновато: – Не умею я объяснить, хочу, а не умею, по-дурацки получается. – А ты попробуй еще раз, ведь как только получится объяснить мне, так и сама лучше поймешь, и мозги на место встанут. Как у нас в медицине, точно. – Хорошо, – пожимает она плечами, – попробую. Но сначала вот тебе вопрос. Как по-твоему – что такое Библия? – Ну и вопросики у тебя. Библия. Книга всех времен и народов. – Ой, только давай без общих слов, – морщится Ирка, – ты отвечай, как будто на экзамене – четко и коротко. – Хорошо, – усмехаюсь я, – если четко и коротко, то вот: Библия – это свод правил. Как правильно жить. Ирка смотрит на меня, но не видит. Думает о своем. Выныривает, вздыхает, продолжает. – Неправильный ответ. О том, как правильно жить, рассказано в десяти заповедях. Помнишь – не убий, не укради, не прелюбодействуй. И так далее, но эти три самые главные, пожалуй. – Помню, – киваю я, – так ведь с этих заповедей все и началось. – Десять заповедей, – продолжает Ирка, не слушая меня, – описаны в Ветхом Завете дважды, наверное, чтобы люди их лучше запомнили. Так вот. Все остальное, то есть все, что не заповеди, – это только истории, их много-много, этих историй, и все они рассказывают о том, как люди жили до заповедей и после. – Хорошо, – соглашаюсь я, – и что же тебе в этих историях не так? – Все не так, – отзывается Ирка и смотрит на меня с удивлением, будто только что поняла что-то важное, – все не так. Все эти истории именно про то, как люди нарушали Божьи Заповеди, как Бог их за это наказывал и что из этого всего получилось. – Ну и что же из этого получилось? – улыбаюсь я. – Богослов ты наш доморощенный. – А ничего хорошего. Брат, как и прежде, убивает брата, – отзывается Ирка задумчиво, – войны все. Революции. Арабы и евреи. Да и без войн хватает ужасов. Помнишь Авика? Я помню Авика – шестнадцатилетнего мальчишку, его привезли в больницу слишком поздно, с пулей в шее, он умер на наших глазах, не приходя в сознание, потом оказалось, что стрелял в него брат, какая-то глупая ссора, родители приехали и не знали, над кем рыдать, а потому не рыдали, а кричали и кричали, так кричали, что и тридцать лет пройдет, а я буду слышать их крик. Ирка продолжает, но уже через силу, ей не хочется о плохом, ей хочется к Илюше, и чтоб обнимал и гладил живот, потому что всем нам хочется одного и того же, а Библия может и подождать, тем более что все правила мы уже знаем. – Именно поэтому все эти раввины с утра до вечера читают Тору, и Невиим, и Ктувим, они пытаются понять, о чем там написано. А что тут понимать – есть десять заповедей – о том, как можно, а все остальное – рассказы о том, как нельзя. Мало того, что нельзя. Но вроде как и можно, потому что Бог каждый раз прощает. А это неправильно. Понимаешь? Она смотрит на меня, машет рукой: – И ты не понимаешь, и они не понимают. Не понимают, что Библия на самом деле рассказывает не о том, как нужно, а о том, как нельзя жить. Мало того, они даже не слушают меня, – Ирка замолкает, а потом добавляет: – Впрочем, разве можно меня слушать? Я ведь и сама нарушила Божью Заповедь, так? Я молчу, у меня нет ответа. Да и у кого он есть? Глава тринадцатая – Илюша! Илья! Людмила стоит посреди тесной кухни, закусив губу, смотрит на свои руки. – Ты не слышишь меня, что ли? – Что, Люся? У Ильи растерянное выражение лица, и не только сегодня, а уже несколько дней, но Людмиле некогда с этим разбираться. Разобраться бы со своим лицом, а еще с руками, ну вы поглядите, это же ни на что не похоже. – Люся, – окликает он ее, – ты меня звала? И опять она не откликается. Вроде и слышит его, а поди ж ты, не реагирует, уставилась в замызганное окно, смотрит на улицу, вон идет смуглый мальчишка в военной форме, воротник небрежно расстегнут, на плече болтается автомат, а вон толстый Шломо-сосед, выносит пакет с мусором, а это женщина в парике, катит коляску, покачивая бедрами, в ее юбку вцепились трое – мал мала меньше, цыганята, как есть цыганята. – Что я здесь делаю? – спрашивает себя Людмила и даже произносит эти слова вслух. – Ты здесь чистишь картошку, – улыбается Илья, подходит ближе, совсем близко, обнимает ее за плечи, утыкается лицом в ее затылок. Такой привычный запах. И тепло. Все-таки, привычка – великая вещь. То есть сначала, когда все вдруг, и все по новой, и крышу сносит – это очень хорошо. Зато привычка – это дом. Это уют. Это… Интересно, а бывает так, чтобы две привычки? И что же теперь делать-то? Людмила отстраняется, поворачивается к нему лицом. – Вот именно, – произносит она с раздражением. – Что мне теперь делать? Ты посмотри на мои руки. Очень скоро я разучусь играть. – Ну-у, – тянет Илья, принюхивается к запаху из кастрюли, смешно морщит нос, надеется превратить все в шутку, – зато научишься готовить. Вон как аппетитно пахнет. Людмила, кажется, и не слышит его. Она продолжает говорить о своем, выпаливает слова-выстрелы, выплескивает раздражение – и на себя, и на него, и на этот город.