– А экзамен? – спрашиваю я ее. – Тебе же еще к экзамену готовиться. – Вот сидя дома и подготовлюсь, – машет она рукой. – И потом, не забудь, – Ирка понижает голос, оглядывается, будто нас кто-то может подслушать, – у Ицика связи. – А-а, – киваю я глубокомысленно, – ну тогда, да. Только тебе же потом работать. – А я способная, – говорит она, запихивая в рот последний кусочек питы и вытирая руки и рот о мятую салфетку. Поворачивается ко мне, смотрит пристально: – Мало того, что способная. Говорю же тебе – я заговоренная. Точно. Мне бабка нагадала однажды. У меня знаешь как все в жизни будет? Вот увидишь. Я ей верю. Потому что она сама в себя верит, а это уже половина успеха. Только Ицик этот, мутный он какой-то. Лучше бы она… – Ты вот небось думаешь, что Ицик меня кинет, так? – читает она мои мысли, усмехается. – А только не будет этого. Будет по-другому. Я его кину. Как только попользуюсь. Потому что в нашем деле так – или ты, или тебя. – Да в каком деле-то? – улыбаюсь я, собираю наши с ней салфетки, выбрасываю в урну, беру сумку. – В каком, в каком, – бормочет она, тоже поднимаясь с места, – будто сама не знаешь. В женском. Я останавливаюсь, смотрю на нее, мне двадцать семь, вот уже три года, как я замужем. Но что же это за женское дело – без понятия. – Ладно, – говорит она, – некогда мне тут с тобой. Пошли на остановку. У нас с ней одна остановка, а автобусы разные. Пока стоим, договариваемся о следующей встрече. – Давай за неделю до экзамена я к тебе приду? – спрашивает Ирка. – Позанимаемся вместе пару раз. Что скажешь? Я не люблю заниматься с кем-то, но отчего-то соглашаюсь. – Хорошо. Значит у меня, через… Погоди-ка… В августе, так? – Ага, – кивает она, запрыгивая в свой автобус, – я тебе позвоню. Ни в августе, ни в сентябре Ирка мне так и не позвонила, и в следующий раз я увидела ее уже на экзамене. Но до экзамена еще надо дожить, и я дожидаюсь автобус и возвращаюсь домой, в нашу «Маленькую Одессу», как я называю эту квартиру из трех комнат, в которых с недавнего времени обитают три несовместимых по темпераменту поколения. Знаете ли вы, что такое жить в Иерусалиме? Нет, вы не знаете, что такое жить в Иерусалиме на съемной квартире, на краю города, где ваша улица бежит не глядя, роняя камешки и смешки, ах, бугенвилия, ах, маколет, шалом, шалом тебе, Толстый Шломо, привет, привет тебе, Рыжая Сара, да, у меня все беседер гамур, да и разве может быть по-другому в этой благословенной земле молока и меда, где в розовом воздухе разлита тягучая и сладкая страсть? Спроси меня – что за страсть такая – не отвечу. Столько лет прошло, да и страна давно другая. Не отвечу, но будто лампочка внутри вспыхнет – есть такая страсть. И пребудет. Улица бежит и бежит, и ты бежишь по ней, но вот уже пора бы и притормозить, стой, глупая, стой, цель, конечно, требует движения, но не все, что движется, приводит к цели. Потому что там, где кончается твоя улица, начинается чужая, арабская. И если ты не успеешь затормозить, то окажешься на другой планете, может быть, даже на Луне. И дома тут другие, они приземистые, с квадратными окнами без стекол, людей не видно, а еще – здесь отчего-то прохладней, и эта каменная пыль вдоль домов. Будто все еще идет стройка, или, наоборот, будто все вокруг оседает, крошится от времени, уходит в землю, на которой ни листика, ни травинки, одни худые собаки с чужими глазами, прочь, прочь, я хочу домой. Дома пусть не просто, но хорошо. Вот бабушка в пестром халате, с повязкой на глазу, будто пират, ей только что удалили катаракту, она ужасно гордится, что теперь она «раненый боец», но кухонный пост не покидает, все тот же нож в руках, все та же картошка – жалобно пищит, лупоглазит, пока бабушка с нее «спускает шкурку», да не просто спускает, а кружевом – тонким, вологодским, этакой воздушной спиралью, «учитесь, пока я жива». Вот мама с папой только что вернулись с рынка, они устали, им жарко – и зачем вообще мы сюда приехали? – а из сумок тут как тут – выскакивают важные помидоры, бравый лук, удивленная морковь, мама ворчит на папу, папа ворчит на хитрых торговцев, подсунувших – нет, ну ты погляди, вот еще – мятых персиков, хотя, если честно, мятые – еще вкуснее – господи, подсласти нашу жизнь. Вот младший брат, у него смуглые щеки, широкие плечи, ему пятнадцать, от него пахнет табаком, а глаза похожи на оленьи, ох, девчонки по нему сохнут, как пить дать, да и почему бы не дать, я вас спрашиваю? Муж еще на работе, а мне скорей за учебники. «Вот так вся жизнь пройдет, и не узнаю, – мелькает в голове мысль, – о чем говорила Ирка, что за женское дело такое, и в чем там хитрость?» – мысль мелькает и пропадает, приходят другие, теснят грудь, обещают рай на земле обетованной. Бабушка зовет кушать, на столе соль, масло, картошка в чесноке и с укропом, только селедку порезать и… – Не еврейский какой-то у вас ужин, – усмехается брат, не отрывая телефон от уха, набирает в тарелку еды, уходит в комнату. Солнце остается с нами на кухне. Круглый стол начинает крутиться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, минуты, часы, дни, недели, новая жизнь становится обыденной, все течет, все изменяется, и только наши трапезы неизменны – простая еда, долгая беседа, а все споры и обиды мы оставим на потом, потому что Город велик, закат горяч, рассвет близок. Глава третья Экзамен – как экзамен, не первый и уж точно не последний. Впереди и позади меня – ряды, ряды. Прилежные затылки, испуганные лица. Возраст самый разный – есть серьезные врачи, с опытом, а есть совсем молоденькие, не нюхавшие пороху, такие как мы с Иркой – только-только после университета. – Получите ваше распределение, – уткнувшись в бумаги на столе, сказал мне пластмассовый дяденька из выпускной комиссии. Его душил галстук, может быть поэтому он был такой недовольный. – Ульяновская область, деревня… – Я уезжаю в Израиль, – от волнения голос мой сначала куда-то взлетел, а потом упал. Получился писк. Дяденька поднял оловянные глаза и неприязненно поглядел на меня. – Вот как, – усмехнулся он, неожиданно потеплел и добавил: – Удачи вам. А сегодня утром мне пожелала удачи вся наша «Маленькая Одесса». Папа, любитель пышного слога, сказал: – Обязательно сдашь. Израильская медицина нуждается в специалистах высокого класса. – Па-ап, – взмолилась я, – не говори так! Во-первых, сглазишь, а во-вторых, ну какой я специалист? Я же только-только… Но моего папу с толку не собьешь. – Ничего, – бодро заявил он, – подучим, – и отправился на мацовную фабрику, перевязав руки в незаживающих мозолях. Мама ничего не сказала, только перекрестила тайком, чтоб никто не увидел. Бабушка, конечно, увидела и фыркнула, потом повернулась ко мне: – Иди быстро сдавай свой экзамен, работать пора, люди болеют. Брат ткнулся, как теленок, поцеловал, заявив, что он в меня верит, ну и так далее. Муж ничего не сказал, потому что еще не вернулся с ночной работы. То есть, сказал, конечно. Так сказал, что я даже издалека услышала. А теперь – вот он экзамен, один из многих и все-таки особенный, первый на чужой земле. Впрочем, чужой земли не бывает. Но в то время я про это еще не знала. Ряды, ряды, лица, судьбы, перекати-поле. А вот и Ирка – оглянулась, машет. «Привет, привет, – мол, – останься после экзамена, поболтаем». Я машу в ответ, киваю. Звучит резкий звонок. Сто пятьдесят голов склоняются над листами, поехали. Вот этот – высокий, благообразный, с умным лбом, сдаст с первого раза, быстро устроится на работу, а через десять лет станет заведующим отделением, полетит на международную конференцию с докладом, погибнет в авиакатастрофе. Вот этот – худой, с аскетичным лицом, сдаст, а через три года покончит с собой из-за того, что жена уйдет к другому. Вот эта, пухленькая, веселая, с ямочкой на подбородке – не сдаст, переучится на медсестру, выйдет замуж, родит четверых, однажды утром будет ехать на работу в больницу, взорвется вместе с автобусом. Вот этот – маленький, подвижный, сдаст, станет заведующим реанимации, погибнет тридцать лет спустя от ковида. Вот эта… После экзамена в голове такая пустота, что кажется, мысли уже никогда в нее не вернутся. – Ирка! Мы садимся на краю клумбы, прямо на горячий плоский камень, разворачиваем тощие бутерброды, откручиваем термосам головы, эх, олимовский обед, зато не потолстеешь. – Ну, рассказывай, – выпаливает Ирка с полным ртом, – как жизнь? – Все так же, – отвечаю я, набрасываясь на сыр с хлебом. – А что у тебя? Как Машенька? Ирка кивает, прожевывает пахучую колбасу, глотает жидкий чай. – Машка отлично, уже говорит вовсю. Такая смешная. – А как мама? – спрашиваю я, обжигаясь кофе. – Мама, – Ирка смотрит вдаль, будто видит что-то неведомое мне и, удивляясь этому неимоверно, поворачивается: – Мама вышла замуж. – Вот как, – я даже не знаю, что на это сказать, – поздравляю. – Спасибо, – бормочет Ирка, недоуменно качая головой.