Пунктом сбора объявлена автобусная остановка недалеко от больницы, я приезжаю одна из последних, почти все в сборе, только Илюши не хватает. Ирка крутит головой из стороны в сторону, аж приплясывает от нетерпения, ну, где же он? Наш отряд возглавляет Шуламит, она пришла одна, без пары, хотя у нее есть жених, но он сейчас, как она нам сообщила, «на задании», – а что за задание может быть у офицера специальных войск, нам лучше не знать. Про специальные войска мне объяснил брат, у которого скоро призыв, он мечтает попасть именно в такое подразделение, в котором «наши» переодеваются в арабов и… Дальше я боюсь слушать и затыкаю уши, а брат усмехается и смотрит снисходительно, как будто это не я учила его лупить обидчиков и прыгать с гаражей каких-то десять-двенадцать лет назад. Мы стоим на остановке, ждем специальный прогулочный автобус – врачи, медсестры, санитарки, все нарядные, все гомонят, радуются выходному, у каждого в руках бутылка или термос, а за спиной увесистый рюкзак с едой. Чуть поодаль – молодые хирурги Фуад и Сара, они стоят в обнимку, у них любовь, он дует ей в шею, она смеется – тихо и счастливо, смотреть на них приятно, потому что они подходят друг другу, как два дерева, сцепившиеся ветвями: он – высокий, светловолосый, хоть и араб, она – кудрявая, кареглазая, улыбчивая, а фигура – будто вот только что вышла из пены морской, впрочем, у многих в этом городе – такие. Сара – еврейка, Фуад – араб, и это – тупик, но я приехала недавно и про это не знаю, я смотрю на них и любуюсь, ожидаю скорой свадьбы и думаю о том, какие красивые у них будут дети. – Ну вот он, наконец-то! – восклицает Ирка у меня за спиной, я оборачиваюсь, вижу, как из подъехавшего к остановке автобуса выскакивает Илья с огромной спортивной сумкой за плечом, вижу Ирку, которая вытягивается в струнку и машет, машет, а потом вдруг опускает голову, да и сама опускается, оседает на землю, плюхается с размаху на какой-то камень на обочине, замирает, забывает дышать. Илюша оборачивается, протягивает руку, за нее хватается молодая женщина с распущенными белыми волосами, легко спрыгивает с подножки, автобус уносится дальше, а к нашей небольшой группе идут два бога, натурально два бога – она-то уж точно скандинавская богиня, вот тебе и Людмила, вот тебе и пикник. Солнце в тот день светило так ярко, будто хотело растопить не только наши сердца, но и розовые камни домов. Не думаю, что Ирка видела солнце. Она нацепила солнечные очки, отвернулась ото всех, а когда подошел наш автобус, забилась на заднее сиденье и не высовывалась особо. Я села с ней рядом, всю дорогу до Латруна мы молчали, да и о чем тут говорить? Илюша вел себя, как всегда, то есть, как всеобщий любимец, он сразу же представил свою Людмилу, она улыбалась и кивала, как пластмассовая кукла, отвечала на приветствия на неплохом иврите, а потом они сели вдвоем впереди, неподалеку от Шуламит и экскурсовода, и смеялись и шутили всю дорогу, будто не было на заднем сиденье скукоженной Ирки с дурацкими ее очками и глазами, распухшими от слез. Глава десятая – Дура я, дура, – причитает Ирка, счищая скорлупки с яйца. – И что же я такая дура, а? – Огурец соленый хочешь? – я протягиваю ей огурец, не зная, чем утешить. – Хочу, – кивает она, шмыгая носом. – Погляди на них, что делают? – Ничего не делают. Бутерброды разворачивают. А сама чего не поглядишь? – Не могу сама. Не могу его видеть. И ее не могу. Что он там про нее в автобусе рассказывал? – А ты разве не слышала? – Слышала – не слышала, не помню, – Ирка хмурится. – Так что было-то? – Ну, рассказывал, что она приехала только вчера, с детьми, а задержалась на полгода потому что квартиру продавала. – Это я знаю, – кивает она, заедая печаль огурцом. – А откуда его выдра иврит знает, если только приехала? – Тут все просто – оказывается, они оба начали учить язык еще в Ленинграде, задолго до отъезда, она даже преподавала иврит для начинающих, представляешь? – Представляю, – гнусавит Ирка. – Я только одного не представляю, – и она с тоской смотрит на меня, – как я теперь ему на глаза-то покажусь? – А отчего нет? – удивляюсь я. – Понимаешь… Ирка отряхивает крошки с брюк, вытирает нос и глаза салфеткой, утыкается взглядом в землю. – Понимаешь… Она поднимает голову, смотрит на меня своими бледно-васильковыми глазами, покусывает губы, начинает говорить, а сама аж вздрагивает через слово, потому что плакать хочется, а нельзя, при всех-то. Стыдно. – Стыдно мне, – говорит она мне между двумя своими вздрагиваниями, – стыдно. – Понимаю, – отвечаю я, но она прерывает меня, так горячо прерывает, что кажется, еще немного, и воспламенится все вокруг – и стол деревянный, за которым мы с ней сидим, и трава сухая вокруг, и эти огромные сосны. А как воспламенится, тут уж огонь запоет, загуляет, перекинется через высокую каменную стену на монастырский сад и пойдет блудить в апельсиновой роще, да и пропадет в виноградниках. Пропадет, но пусть сначала нагуляется всласть, ведь должен же кто-то наполнить наши ягоды светом, в глаза счастьем. – Ничего ты не понимаешь, – восклицает она и продолжает уже тише, оглядываясь на другие столы, где сидят все наши. – Мне стыдно не оттого, что я с женатиком связалась. Мне стыдно, что я за счастье свое бороться не умею. Чуть преграда – руки опускаю. Это потому, что я с детства в себя не верю. Я молчу, не знаю, что сказать. Она отворачивается, срывает травинку, грызет сухой стебелек. – Знаешь, как я Машеньку свою называю? – Как? – Машенькой, – Ирка смотрит на меня исподлобья. – А знаешь, как меня мама всю жизнь называла? – Как? – спрашиваю я, заранее зная ответ. – Иркой, – вздыхает она и продолжает: – Я ведь у нее нежеланной была, она и не скрывает этого. Хотя, конечно, любит и все такое. Может, поэтому у меня с самого детства страх один внутри – сначала прилеплюсь к человеку, а потом сразу начинаю бояться, что надоем ему. Бывает у тебя так? И снова я молчу, потому что не бывает. А Ирка и не ждет моего ответа, отбрасывает травинку, продолжает, будто через силу: – Вот и с мужиками всегда у меня так, а уж с Илюшей и подавно. Хотя, – и она задумывается, улыбается, вспоминает, – хотя, знаешь, с Илюшей все по-особенному, – Ирка кивает, будто хочет запомнить все это – и поляну между сосен, и травинку, и монастырский сад неподалеку, запомнить и сохранить глубоко внутри, так глубоко, что навсегда, и не говорите, что такого не бывает. – Может оттого, что это все – судьба? Ну, то есть все, что между ним и мной – по-настоящему? Она смотрит на меня с удивлением, будто только что открыла для себя остров под названием Любовь, открыла, испугалась и не знает, что с этим островом дальше делать. Обогнуть, мало ли? – не заметил в тумане – и уплыть дальше, или выброситься на берег, подумаешь – мели и скалы? Ирка машет рукой, она не привыкла так долго размышлять и рассуждать о высоких материях, она вскакивает, начинает собирать со стола салфетки и пластиковую посуду, складывает все это в мешок, идет к деревянной мусорке, по дороге натыкается взглядом на Илюшу, вот они остановились друг против друга, и я вижу, будто молния мелькнула между деревьев, а может, это все моя неуемная фантазия, кто знает? Молния мелькнула и пропала, а Ирка возвращается к столу посветлевшая и тихая. – Дура я, – говорит она мне, – самая настоящая дура. Я с опаской смотрю на нее, неужели снова реветь будет? – И чего, спрашивается, я разнылась? – продолжает она, снимает черные очки, достает из рюкзака пудреницу, раскрывает, разглядывает свое распухшее от слез лицо, цокает языком. – Это надо же, совсем разучилась держать удар. Ирка качает головой, пудрит нос, подкрашивает губы. Захлопывает пудреницу, бросает ее в рюкзак, смотрит на меня так, будто видит в первый раз в жизни. – Подумаешь, Людмила. Все равно он будет мой. Я это вот чем чувствую. Ирка снова стала самой собой, она кладет руку на живот, в самый его низ, там, где у нее бабочки, и усмехается. – И потом – я же заговоренная, ты не забыла? Кто знает, может, я заговоренная на любовь? Издалека доносится звук колокола. Это монахи-молчальники возвещают о том, что у мира полдень, а у полдня – мир, птицы прячутся в тень, тени прячутся в дупла, деревья встают на цыпочки, экскурсовод предлагает прогуляться по окрестностям, я складываю покрывало с петухами, завязываю ремешки на рюкзаке, оглядываюсь по сторонам, чтобы еще раз запомнить вот это все, а вдруг пригодится? Ко мне подходит Шуламит, спрашивает – не устала ли я и как поживает мой живот. Мой живот поживает отлично, Данька, видно, спит, еле-еле постукивает пяткой, типа, ходи-ходи, укачивай, я показываю Шуламит большой палец, мы выстраиваемся гуськом, чтобы нырнуть в мандариновую дымку, за которой, будто белье на веревке, покачивается пустыня, похожая на наше будущее, в центре ее – огромный глаз – это море из наших слез, потому что счастье без слез – какое же это счастье? Глава одиннадцатая – На пятницу ничего не планируем! – провозгласила бабушка на следующий день. – В пятницу у нас прием. – Что за прием? – поинтересовался папа. – И можно ли уже наряжаться? Перед самым отъездом в Израиль пять сотрудниц патентного бюро, проработавшие под папиным началом лет двадцать, а то и больше, организовали ему чувствительные проводы, а под конец вручили прощальный подарок в коробке малахитового цвета. – Кто эти тетеньки? – спрашивала я бывало, отбиваясь от объятий и сюсюканья пышных кремпленовых дам, в те редкие дни, когда папа брал меня, маленькую, на работу. – Это мои боевые подруги, – усмехался папа в бороду. Зато мама называла их не иначе как «твои женщины», при этом голос у нее становился металлическим. А потом были проводы, коробка и ее содержимое, достойное приема у английской королевы, досталась папе на память, но королеве было не до нас, что не мешало папе время от времени раскрывать подарок и любоваться на свое сокровище. В тишине и духоте, между листами шуршащей золотой бумаги, томилась бархатная бабочка оливкового цвета, а серебряные запонки смотрели на мир удивленно, моргая малахитовыми глазами. Все это пахло праздником, прошлым и немного разлукой.