– Знаешь, – говорила я, задумчиво глядя на папу, – я с самого детства подозревала, что твои женщины в тебя влюблены. В такие моменты папа приосанивался и гордо поглядывал на маму. Мама только фыркала, но в глубине души радовалась, что увезла папу далеко и надолго. С первого дня в Иерусалиме папа ждал удобного момента, чтобы «принарядиться во все вот это», но быт не располагал, а работа тем более. И вдруг такая удача – у нас, оказывается, прием. – Вчера в ульпане объявили, что в пятницу прибывает делегация из Англии. Каждый ученик возьмет к себе на вечер парочку туристов, чтобы показать, как мы живем на исторической родине, – объяснила бабушка гордо. «Неужели все-таки королева?» – подумала я. – А они что же все – евреи? – удивился брат. – К сожалению, нет, – вздохнула бабушка, – но все равно очень хорошие люди. Сказали, что они какие-то там потомки. Но я не разобрала хорошенько. И бабушка принялась чистить селедку на форшмак, а чем еще, скажите, можно удивить английскую королеву? Тут вступила мама и объяснила, что эта необычная делегация состоит из потомков тех самых англичан, которые когда-то имели мандат на эти земли. – Для них эта поездка что-то вроде паломничества, – сказала она, – потому что много хорошего, но и много плохого происходило здесь в те времена. – Да и не только в те, – парировала бабушка, которая любила оставлять последнее слово за собой. – И к тому же – плохого здесь происходило гораздо больше. Евреи перед самой войной пытались убежать из Европы от Гитлера, набивались в корабли, а англичане не давали им высаживаться на берег. – Но были среди них и великие люди! – провозгласил папа, любивший историю почти так же сильно, как и маму. – Фельдмаршал Алленби, например. А возьмем Чарльза Уингейта. Какое благородное сердце! Местные жители звали его не иначе, как Аядид, то есть – Друг. И кстати, – папа покосился на маму с бабушкой, – Его рассуждения о христианском сионизме могли бы примирить сегодня многих и многих. Мама пожала плечами, а бабушка сложила губу в «гузочку» и вернулась к раковине. – Но вы же не говорите на английском, – усмехнулся брат, – а я на эти выходные остаюсь в интернате. – Ничего, – сказал муж, – я помню со школы несколько фраз. – Например? – продолжал допытываться брат, хватая селедку за сочную спинку и отправляя в рот лакомый кусочек. – Где моя сестра? На кухне, – подумав, произнес муж на школьном английском. – Но у тебя нет сестры, – глубокомысленно заметил брат, – впрочем, – и он попытался дотянуться до второго селедочного куска, – как начало разговора сойдет. Главное, чтобы вы поняли, что они вам ответят. – Главное, чтоб стол был накрыт как положено, – бабушка отвлеклась от раковины, отобрала у брата селедку и продолжала невозмутимо: – Если накормим хорошенько, им вообще не до разговоров будет. В пятницу в больнице был короткий день, врачи и медсестры обсуждали вчерашнюю экскурсию, Илья взял выходной, а Ирка ходила такая грустная, что я позвала ее встречать шабат с нами и с англичанами. Она обрадовалась, сказала, что заберет Машеньку из садика, отведет к маме и приедет, как только сможет. – А как у тебя с английским? – поинтересовалась я. – Никак, – пожала она плечами, – я в школе немецкий учила. – А я французский. Просто не представляю, как мы будем сегодня с этими колонизаторами разговаривать. – Почему колонизаторами? – удивилась Ирка. – Ты же говорила туристы. – Туристы и есть. Знаешь, это у них вроде паломничества. Все они, ну, или почти все, потомки английских колонизаторов, которые в прошлом жили в Иерусалиме. Интересно послушать, как здесь все было раньше, жаль только, что мы ничего из разговора не поймем. – А мне кажется, поймем, и немало, – задумчиво протянула Ирка. – Знаешь… Она замолчала ненадолго, а потом продолжила: – Знаешь, все мы из одного яйца. Так мне кажется. А значит, и язык у нас должен быть один. И слова тут ни при чем. Вся правда – вот она где. Только выпусти. Она положила себе руку на сердце и замолчала надолго, а сама про Илюшу своего думала, точно говорю. И вот наступил торжественный вечер, большой круглый стол накрыт белоснежной скатертью, тарелки обмахиваются кружевными салфетками, вилки и ножи лежат в обнимку и никого не стесняются, бокалы тянут ножку, салаты пытаются убежать из вазочек, в духовке покрякивает яблочный гусь. Папа с бабушкой возвращаются из ульпана сразу с шестью англичанами, и мы бежим к Шушанне за лишними стульями, а заодно и за самой Шушанной, авось поможет с английским. – Откуда шесть? – шепотом спрашивает обалдевшая мама. – Мы поздно пришли, – оправдывается папа, – остальных разобрали, а этих никто не взял. Куда же их девать-то? И вот мы сидим за столом – двенадцать человек, каждый со своей историей, со своим прошлым и с прошлым своих предков: Шушанна, чьи родители однажды приплыли на эту землю, наши гости – Джон и Луиза, Симон и Берта, Альберт и Зои – потомки тех самых англичан, которые однажды позволили пристать их кораблю, и мы – шумное семейство, потерявшее свои корни. Мы сидим, улыбаемся друг другу, раскрываем сердце, чтобы не было больше на свете вот таких кораблей, а все, что в пути, чтобы нашли свой берег. В самый разгар веселья, болтовни на трех языках сразу, шуток и бурной жестикуляции раздается звонок. Я иду открывать, это Ирка, она пришла с дочкой, и это здорово, мы усаживаем их с нами, и поднимаем очередной тост – за всех детей в мире, чтоб они были нам здоровы. Машенька смотрит на всех серьезными глазами-сливами, потом начинает улыбаться тоже, и ночь заглядывает в окна, роняя звезды в розовые кусты. И – как завершающий аккорд, чтобы уж совсем не скучно, – у меня отходят воды, видно, Данька тоже решил причалить, и это здорово, так здорово, что немного страшно. Глава двенадцатая В первый раз я увидела роды на третьем курсе медицинского. Акушерка была пьяна и орала на молоденькую роженицу так, будто хотела, чтобы ребенок передумал и залез обратно. Я смотрела на таинство, сопровождаемое матерным оркестром, и как будто раздваивалась, вернее, расстраивалась – от слова «трое». Было душно, все кружилось перед глазами, так кружилось, что мне казалось, что и эта мать в луже крови, и этот сморщенный младенец, который вот-вот задышит, – все они – на самом деле – я. Даже акушерка, которая орет не потому, что злая, а потому, что себя жалко, тоже – я, только совсем немного. В тот день мне в первый раз захотелось уехать из этого города куда глаза глядят. Глаза глядели в сторону Иерусалима. Вот он – ночной город, прекрасный, как невеста в первую брачную ночь. Улицы его прохладны, холмы душисты, небо синего шелка укрывает тебя от сглаза, а Бог, который един, зовет за собой. Машина мчится по улицам, муж крутит руль, Данька торопится увидеть мир, мир торопится увидеть Даньку. – Быстрее, быстрее, что ты еле ползешь, – ворчит брат с заднего сиденья. – Ее нельзя трясти, – отвечает муж таким уверенным тоном, будто каждый день развозит рожениц по роддомам. – Куда едем? К тебе в больницу? – только и спросил он. Я кивнула, подложила под себя две пеленки, и мы поехали, захватив, конечно, брата, потому что без брата я отказывалась ехать, а он без меня не умел оставаться. Все остальные – и семейство, и растерянные гости – остались стоять на пороге, и было понятно, что некоторые из них еще долго не уснут. Так и случилось. Только Ирку с малышкой отправили домой, потому что Машенька была совсем сонная, а остальные просто остались сидеть в саду, вынесли стулья, кресло-качалку, расположились на скамейках, а потом пришел рассвет, и сообщил, что младенец очень даже ничего, хоть и не дотянул до трех килограммов, ну да ладно, какие его годы. А сейчас я скажу то, чему многие не поверят. Рожать было классно, вот честное слово. Мне понравилось все, а особенно то, что ребеночка кладут тебе сразу на живот и дают на него полюбоваться. Данька даже не пискнул, просто раскрыл глаза и задышал. «А чего кричать без толку», – подумал он, и с ним все согласились. Муж стоял рядом, был подозрительно бледен и еще более молчалив, чем обычно, зато брат вовсю веселился, его оставили снаружи, он сидел в предбаннике перед родильными палатами, пил кофе – стакан за стаканом, то и дело выходил курить, названивал подружкам, болтал с будущими папашами, сидящими рядом с ним. – Первый? – сочувственно кивнул брату огромный мужик с черной бородой и пейсами до плеч. – Кто первый? – обескураженно переспросил брат, которому недавно исполнилось шестнадцать. – Ребенок, спрашиваю, у тебя – первый? – Первый, первый, – усмехнулся брат. – А у вас? – Четырнадцатый, храни его Господь, – ответил мужик и продолжил молиться, бормоча и качаясь всем телом над маленькой черной книжкой. Как только меня перевели в палату, прибежала Ирка. Поглядела на меня, потом заглянула в прозрачную кроватку на колесиках, в которой беспечно посапывал новорожденный, довольно крякнула. – Ну ты даешь! – воскликнула она. – Уже, что ли, отстрелялась? Вот я помню с Машенькой… Потом сама себя перебила, посмотрела в мое глупое счастливое лицо и воскликнула: – Молодец, но… Самое главное сейчас – не расслабляться. Будем работать над молочным производством. Она умчалась, потом вернулась с чайником и большой чашкой, налила кипятка, положила пакетик. – Ромашковый, – пояснила Ирка, – и таких ты должна в день минимум 10–14 выпивать. Хорошо бы еще молочка туда. Я принесу попозже. И сцеживай, сцеживай. Она посмотрела по сторонам, кивнула моей соседке – толстой румяной женщине с косынкой на голове. – Вон погляди, соседка у тебя бывалая, если будут какие вопросы – спросишь у нее, а я побежала. Сейчас обход, но ты не волнуйся, сегодня все равно наш последний день в хирургии, так что ты ничего не пропустишь. А дальше у тебя законные три месяца, так что отдыхай. То есть не отдыхай. А пей и сцеживай. Ну, ты поняла. Она махнула рукой, наклонилась, чмокнула меня в нос и снова упорхнула. Я посмотрела на женщину рядом и улыбнулась. Та улыбнулась в ответ. – Который у тебя? – спросила она. – Первый, – сказала я. – А у вас?