– Четырнадцатый, – кивнула женщина, – девочка. – Поздравляю, – выдохнула я, глядя с благоговением на настоящую иерусалимскую мадонну. Тут пришел посыльный. Его лица не было видно за огромной корзиной с розами абрикосового цвета. – Кто тут… – посыльный назвал мое имя, – вам цветы из хирургии алеф. Я помахала рукой, и корзина вскочила на подоконник. – Ты, выходит, хирург? – уважительно спросила соседка. – Стажер, – отозвалась я. – После стажа буду учиться на детского доктора, – и добавила неуверенно: – Наверное. Потом я подошла к Данькиной кроватке и начала любоваться им издалека, потому что боялась взять на руки. Мадонна посмотрела на нас, хмыкнула. – Гляди-ка, он у тебя носик морщит, наверное, обделался. Давай-ка, мы его искупаем, – сказала она бодрым голосом. Я похолодела. Но не признаваться же мадонне, что я боюсь брать на руки собственного сына? Пришлось проглотить страх и кивнуть. Женщина ловко подхватила Даньку, мгновенно раздела, перевернула на живот, уложила цыплячье тельце на свою ладонь, подошла к раковине и открыла воду. Хорошо, что она все делала быстро, и я не успела потерять сознание. – Вот, держи, – и мадонна протянула мне помытого, вытертого жесткой пеленкой, переодетого в чистые ползунки и распашонку Даньку. Он открыл глаза и посмотрел на меня, довольный этой жизнью, несмотря на то что незнакомая тетенька только что искупала его в больничной раковине. Я вцепилась в ребенка и прижала его к себе крепко, чтобы не уронить. – Теперь попробуй покормить, – донеслось до меня будто издалека. Я кивнула. Попробовала. И тут же за окном запели ангелы. Хотя, Ирка потом утверждала, что мне показалось. Она пришла сразу после обхода, принесла молока для чая, объявила, что все передают мне большой привет, что Илюша сегодня «какой-то странный», потом сказала, что я должна обязательно поспать, и ушла уже до вечера. Но поспать не пришлось, потому что сразу вслед за Иркой пришло святое семейство – муж и все тринадцать детей моей соседки, а потом подтянулись и все «наши» во главе с бабушкой. Люди мелькали и мелькали, Данька спал, я смотрела на мир счастливыми глазами, а мир смотрел на меня. «Бывают такие дни, когда женщины становятся мадоннами», – подумала я поздно вечером, глядя на ночной Иерусалим за окном. И город кивнул в ответ. Глава тринадцатая Я вернулась на работу через три месяца. За это время изменились мы обе, и я и больница. Во-первых, я была толстая. То есть, конечно, я была счастливая, такая счастливая, что даже не замечала, что толстая, но первое, о чем спросила Ирка, увидев меня после трех месяцев отпуска, – не беременная ли я снова – и это настораживало. Поэтому я и начала расспрашивать ее про диету. – Скажи, вот ты после того, как Машеньку родила, какую диету делала? Мне медсестра из родильного посоветовала одну, но очень сложную, что скажешь? – Диету? – Ирка поглядела на меня, как на неразумного ребенка. – Ты что, мамочка, диета есть только одна – рот закрой и меньше ешь. Все остальное – чушь несусветная. Тебя сейчас больше должна Данькина диета волновать: как с кормлениями справляться будешь? – Рот закрой и меньше ешь, – повторила я, чтобы запомнить уже на всю жизнь, – хорошо, попробую. А с Данькиной диетой все очень просто, утром кормлю, после работы два раза кормлю, в середине молочные смеси, а через месяц уже начнем прикармливаться овощами. – Молодец, – похвалила меня Ирка. – А на кого его оставляешь? – На бабушку, конечно, – усмехнулась я. – Бабушка и не отдаст его никому другому. Правда, горюет, что ульпан бросить пришлось. Но я думаю, что ухажеры ее ульпанские горюют гораздо больше. Мы сидим с Иркой на нашем любимом плоском камне во дворе больницы, Ирка с сигареткой, я с яблоком, пытаемся уместить три месяца разлуки в пятнадцать минут обеденного перерыва. – Ну, теперь рассказывай про Илюшу, – говорю я, но Ирка мотает головой. – Все сложно с Илюшей, так сразу и не расскажешь. Лучше я тебя с Дуду познакомлю, вон он к нам идет. Ирка вскакивает с камня, машет рукой: – Дуду, я здесь, иди сюда. Она оборачивается ко мне и поясняет: – Это Дуду. Стажер из реанимации. Из местных. Сохнет по мне. – А ты? – улыбаюсь я, довольная, что за три месяца отпуска не пропустила ни одной серии из Иркиной жизни. – Я? – пожимает она плечами, смотрит на меня, прищуривается и успевает ответить быстро-быстро, пока к нам не подошел этот самый Дуду. – А я сохну по Илюше. Вот дура, да? Я вздыхаю, перевожу взгляд на Дуду. Он крепкий, невысокий, бритая голова, глаза такие. Умные, вот. И очень хорошо улыбается. Если все это серьезно, то повезло Ирке. Парень протягивает мне руку, говорит на ломаном русском: – Привьет, я Дуду. – Привет, – отвечаю я. – Ты что же, по-русски умеешь? Дуду смотрит на меня непонимающим взглядом: – Ты слишком быстро говоришь, говори медленно, я по-русски плохо. – Ты по-русски отлично, – уверяю я его, переходя на иврит. – Тебе просто надо больше тренироваться. – Я тренируюсь, с Ириной, – отвечает он и снова улыбается. Смотрит на Ирку, видит сигарету, качает головой. – Пошли, – говорит он. – Брось ты эту гадость. У нас новая консультация. Я за тобой. Интересный случай. – Пошли, – Ирка встает, оправляет халат, кивает мне. – Увидимся после. Забеги ко мне, как закончишь. У вас, в педиатрии, я же знаю, после четырех уже нечего делать. А у нас самый разгар – передача смены, но это ничего, мы с тобой минутку поболтать выкроим. Я же еще не все рассказала. Ну, ты понимаешь. Заодно и на реанимацию посмотришь, у нас классно. Она оборачивается к Дуду: – Правда, Дуду? – Правда, правда, – кивает он, – пошли уже. Дуду машет мне рукой: – Увидимся! И они уходят, переговариваясь и смеясь, а мне почему-то кажется, что они похожи, и я обязательно должна Ирке про это сказать, вот только закончу все дела в педиатрии, и… И я возвращаюсь в детское отделение. Странно видеть всех этих деток, зная, что тебя дома ждет твой собственный малыш. Не странно, а страшно, и очень хочется скорей домой. Утренний обход мы сегодня делали все вместе, заведующая, оба ее заместителя, врачи и стажеры, да еще старшая медсестра, получилась маленькая такая армия, и я в ней была самый последний солдат. Молоко прибывало, ноги опухали, тело просилось полежать. Хорошо хоть за эти три месяца иврит не забыла, а что касается детских болезней, то забывать мне было нечего, потому что, как оказалось, я про них ничегошеньки не знаю. – Ави. Полтора года. Болезнь Гиршпрунга. Прооперирован два месяца назад. Кормление внутривенное. Когда будем переводить на кормление через зонд? Прибавка в весе? Показатели крови? Заведующую детским отделением зовут Аува. Она худая, старая, тело тренированное, шея в морщинах. Говорят, что ее единственный сын погиб много лет назад. Глаза за толстыми очками не разобрать, добрые или нет. Губы сжаты в узкую полоску. Я ее боюсь как огня, врачи и медсестры – тоже. А дети любят. Значит, есть за что. Аува забрасывает нас вопросами, если бы я и знала, как на них отвечать, то не успела бы – вон как бойко отвечают все остальные. Я смотрю на маленького бледного мальчика в коляске. Он пытается мне улыбнуться. Рядом с ним мать и отец. У них совсем другие лица. Не такие, как у нас, обычных людей. Они живут в своем мире. Он не хуже и не лучше. Он просто другой. Без выхода. Я все еще слышу вопросы Аувы, но думаю уже о другом. Я думаю про Ави, как ему, наверное, хочется пойти погулять, ведь он почти с самого рождения в этой больнице, я думаю про то, что с ним будет дальше, а еще про то, смогут ли его родители когда-нибудь выйти из своего особенного мира и завести еще одно ребенка, даже не раздумывая особо, а просто взять и завести, как заводят все остальные, просто от радости жизни. – Витаминные добавки? – доносится до меня голос Аувы, я вздрагиваю, мотаю головой, отгоняю слезы, подмигиваю Ави, он удивленно смотрит, поднимает белесые брови, растягивает губы в улыбку, начинает выглядеть на свои полтора, а не как раньше, на восемьдесят девять, сердце мое замирает, потом бросается вскачь, я думаю про Даньку, грудь распирает от молока, в первый раз в жизни хочется покурить, чтобы от этой самой жизни спрятаться. Глава четырнадцатая