Карл скользнул глазами по фотографиям женщин с обнаженной грудью и в откровенных позах на обложке и почувствовал, как заливается краской. Но взял себя в руки, чтобы молодой ассистент не принял его за ханжу. Напротив, он принялся с интересом рассматривать клочки, которые Фабрициус с завидной быстротой сложил воедино на столе. Это были лишь числа, числа с нескончаемыми нулями, видимо, выставленный счет. Под ними без приветствия стояло имя и Фабрициус восторженно вскрикнул, когда разобрал его: «Адриан». – Я думаю, таких имен в нашей картотеке немного, – сказал Карл. Имя было не особо распространенным. Если этот Адриан когда-либо крупно вступал в конфликт с законом, они найдут его фамилию. Криминальный советник Геннат распорядился создать картотеку для старых дел и постоянно обновлять ее. Она являлась настоящим кладезем для криминальной полиции. – Тогда чего же мы ждем! – воскликнул Фабрициус, и Карл отметил на его лице воодушевление ищейки, почуявшей след. Рвение Шаровой молнии было действительно феноменальным. Карлу же больше хотелось поехать к Хульде, чтобы еще раз обсудить с ней случай в Шойненфиртеле и показать, что он проявляет интерес к ее жизни и заботам. Вместо этого ассистент ожидал от него, что Карл пригласит его перекусить в «Ашингер» и в заключение до поздней ночи будет листать акты в «Красной крепости» в поисках Адриана. Человека, который, возможно, сотрудничает с торговцем детьми О’Берном и на чьей совести трупы на территории фабрики. Карл вздохнул. Но подчинился, отогнал тоску по Хульде и решил, что можно будет хотя бы за едой выпить как минимум два пива, и это не бросится в глаза. Пиво все же лучше, чем вообще ничего. Когда они покидали дом, маленькая черно-белая кошка прошмыгнула мимо их ног через дверь на улицу. Она, казалось, не надеялась на возвращение своего хозяина, подумал Карл, провожая взглядом комок шерсти, гордо шагающий по мокрому асфальту в поисках вкусной мышки. 19 Вторник, 30 октября 1923 г. Еще издали Хульда узнала прямую фигуру отца, ждавшего ее на лестнице дворца Арнима, в котором размещалась Королевская академия искусств на Парижской площади. Беньямин Гольд был высоким мужчиной, рост она унаследовала от него, а не от миниатюрной черноволосой матери. К тому же в детстве Хульда считала, что ее фамилия[15] обязана происхождением отцовским светлым волосам, которые раньше действительно обрамляли его лицо наподобие золотого шлема. Теперь же вблизи волосы выглядели серебристо-белыми, лишь местами проблескивали белокурые локоны. Но все еще густые, как и окладистая борода. В отличие от большинства прохожих мужчин он был без шляпы, лишь в светло-сером просторном тренчкоте и дорогих кожаных сапогах. – Крошка Хульда, – поздоровался он и поцеловал дочь в лоб. Он был единственный из окружения Хульды, кому не надо было тянуться, чтобы поцеловать ее, так он был высок. – Как хорошо, что ты позвонила! И что ты наконец выкроила время для твоего бедного старого отца. – Добрый день, папа, – она сама услышала, как чопорно прозвучало ее приветствие. – Какой ветер! Ты не мерзнешь? – Она кивнула на тонкий жилет, который были виден под расстегнутым плащом. – Нисколечко! – Беньямин Гольд засмеялся. – Я теплокровный, и всегда им был. Твоя мама постоянно мерзла, она была лишь кожа да кости. – Он оглядел Хульду и неодобрительно цокнул языком. – Ты, похоже, идешь по ее стопам. Тебе бы не помешало пополнеть, дочка. Но Хульда взглядом заставила его замолчать, и отец сконфуженно принялся рассматривать носки своих сапог. Между ним и Хульдой уже несколько лет действовал негласный уговор: он не лезет в ее жизнь, а она в свою очередь не просит его ни о чем. Хульда была уверена, что отец бы обрадовался, если бы она иногда обращалась к нему за деньгами или советом, но ей самой было лучше как есть. Хотя после разлуки родителей прошло много времени и Хульда знала, почему отцу тогда пришлось уйти, она до сих пор питала безотчетную затаенную злобу к нему из-за того, что он не смог терпеть до последнего. Что в конце не он обнаружил Элизу в полумертвом состоянии, а она, Хульда. Он взвалил бремя своей жизни на нее, единственную дочь, еще не успевшую до конца повзрослеть, и отправился к новым берегам. – Ты пешком? – спросил он, оглядываясь. – Где же твой двухколесный конь? Хульда закусила губу. Она ничего не рассказывала отцу об опасности, которой подверглась прошлым летом. – Тю-тю, – только и сказала она, стараясь выглядеть беззаботно. – А новый я не могу себе позволить. Беньямин сочувствующе взглянул на нее. – Какая досада, – сказал он, и на этом тема была для него очевидно исчерпана, потому что он подчеркнуто жизнерадостно взял дочь под руку и объявил: – Прежде чем я поведу тебя в ресторан, мы заглянем во дворец. – Он указал на массивную входную дверь в конце широкой лестницы: – Я хочу тебе кое-что показать. Он часто бывал здесь с Хульдой, и она с удовольствием слушала его повествования о богатой событиями истории здания. Это был дворец в стиле барокко, построенный прусским привилегированным евреем во времена Фридриха Великого, когда тот был еще наследником престола. Позже другие архитекторы постоянно перестраивали и обновляли здание. Строгий классицистический фасад нравился Хульде, он имел какую-то упорядоченность, обаяние вечности и незыблемости. Беньямин придержал ей дверь, и они прошли из колонного зала в вестибюль. Отсюда можно было попасть через смежный зал в новое здание, где располагались светлые выставочные залы академии. Хульда подняла голову и, моргая, посмотрела на свет, падающий сквозь стеклянную крышу. Удерживаемый в воздухе элегантными стальными балками потолок словно парил. Современность здесь сочеталась с традицией, одобрительно отметила Хульда, и вместе они сливались в элегантную композицию. Все это создавало возвышенное и благоговейное настроение. – О чем ты думаешь? – хотя отец спросил негромко, его слова прозвучали эхом. Хульда смущенно улыбнулась и неопределенно пожала плечами. – Лишь о том, что здесь невозможно себе представить, какие дела творятся в городе, – наконец проговорила она. – Здесь внутри всё как застывшее золото: только культура и свет, воздух и интеллект. А на улицах лежат в канавах безработные, целые семьи бродят по улицам, оставшись без крова, везде грабят и воруют. Все голодают, папа! Тебе твой мир не кажется иногда ненастоящим? Помедлив, отец кивнул. Его густые волосы упали на морщинистый лоб. Сейчас он как никогда походил на великого художника, подумала Хульда: сходящиеся спектром сквозь стеклянную четырехскатную крышу солнечные лучи играли и плясали в его кустистых бровях. – Это прогулка по канату, – рассуждал он, – сколько реальной жизни я впускаю внутрь себя. В то, что я делаю. Знаешь ли, искусство всегда служило людям. Даже обязано служить, в противном случае оно лишь тщеславие и мишура. Но нужно сохранить в душе маленькую частицу – в душе художника, но возможно и в любой другой душе – на которую не повлияет нищета. Крохотную чистую жемчужину из небесной пыли, так сказать. Хульда знала, что он имеет в виду. Однако его слова раздражали ее, ей вдруг показалось роскошью мыслить как он. Кто мог позволить себе сбежать из реальности в чистую красоту? Она задумчиво отошла от отца на пару шагов, встала перед огромной золотой рамой, рассматривая картину. На ней насыщенными красками была изображена дева Мария, в синем одеянии и с упитанным младенцем Иисусом на руках. – Этот художник, к примеру, – обратилась она к следующему за ней Беньямину, – искажает правду. Иисус родился в грязном хлеву. Я сама повидала предостаточно родов, при которых условия были как у него: без теплой проточной воды, на сквозняке, в ужасающей бедности. Но ни на одной из моих рожениц нет такого королевского облачения? как на этой новоиспеченной Богоматери. Отец тихо засмеялся, не язвительно, а с одобрением: – Ты совсем не изменилась, крошка Хульда, – мягко сказал он, – всегда готова заступиться за бедных и замарать себе руки. Еще в школе ты часто приходила домой в шрамах и синяках, потому что хотела защитить другого ребенка от побоев и тебе самой доставалось. Хульда гневно затрясла головой, она неохотно вспоминала детство. Ей тогда часто приходилось злиться на мир и на себя. – Из тебя бы получился неплохой правозащитник, – Беньямин обнял ее за плечи, – если бы ты выучилась на юриста, как знать? Хульде хотелось сказать, что он бы точно не стал ей помогать преодолевать препятствия, с которыми сталкивались женщины в университетах, как раньше, так и сейчас. Что он бросил ее, потому что жизнь с матерью ему осточертела и он предпочел существование без них обеих. Хульда была малой ценой, которую Беньямин Гольд заплатил за свою свободу. Но она промолчала. Беньямин, казалось, не заметил ее настроения и продолжал: – Но здесь ты несправедлива к художнику. Посмотри, какое богатство красок на картине: королевский голубой, пурпурный, золотой. Искусство не изображает действительность, искусство мечтает с открытыми глазами о лучшей действительности. Тебе понятно? С досадой Хульда в который раз отметила, что отец не только хорошо владеет кистью, но и языком. Таким образом за ним всегда оставалось последнее слово, ему не было нужды повышать голос и прибегать к авторитарности. Внезапно ей впервые пришла в голову мысль, что для матери, возможно, было нелегко жить бледной тенью рядом с таким ярким мужчиной. Что этот дисбаланс в распределении сил, возможно, послужил решающей деталью в семейной трагедии родителей. – Это тебе больше понравится, – прервал Беньямин ее мысли и повел дальше в зал. Хульда заметила, что многие посетители, слоняющиеся от картины к картине и вполголоса беседующее, узнавали отца. Ему кивали, приподнимали шляпы, дружелюбно, даже почтительно здоровались. Беньямин Гольд скромно приветствовал людей, то и дело поворачиваясь во все стороны. Он производил впечатление стареющего, но все еще энергичного льва на своей собственной арене. Он подвел дочь к одному полотну в углу, приглушенные, почти мрачные цвета которого не сразу притягивали взгляд. На нем был изображен мальчик в грязно-белом одеянии, с длинными спутанными волосами. Он был в сандалиях на босу ногу и, размашисто жестикулируя, обращался к группе взрослых мужчин, окружавших его полукругом. Казалось, ребенок им во что бы то ни стало хочет что-то объяснить. Хульда видела в лицах слушателей дружелюбную заинтересованность и расположение. Но в то же время явственно считывалось неприятие и недоверие, будто не все были в восторге от того, что какой-то зеленый неопытный мальчишка разговаривал с ними словно пророк. Двенадцатилетний Иисус в храме, значилось на табличке рядом с рамой, и Хульда порылась в памяти, чтобы вспомнить эту историю. Она прочла имя художника, но оно ей ни о чем не говорило. – Кто это? – спросила она. – Макс Либерман, – к удивлению Хульды она услышала нечто вроде благоговения в голосе отца, – один из величайших художников нашего времени. К тому же наш директор. – Он действительно великолепен, – сказала Хульда, продолжая восторженно рассматривать картину. Падающий на бороды свет, недовольные лица раввинов, чувствовавших в лице этого малыша угрозу своему авторитету, наряду со вспышками любопытства, восхищением речами необычного ребенка, признание его мужества – все сочеталось здесь. Картина не отражала действительности, тем не менее персонажи казались реальными, и Хульда бы не удивилась, если бы они сейчас переступили через раму и отправились в столовую академии за тарелкой картофельного супа. – Ты уже была в Шойненфиртеле? – неожиданно спросил отец. Хульде в этот момент тоже вспомнились узкие улочки со множеством молелен. Она кивнула. – Как раз поэтому я хотела с тобой встретиться. Есть одна проблема, в связи с которой мне может понадобиться твоя помощь. – Ах так? – Беньямин вскинул брови, внешне вежливый, но рассеянный: – В чем там дело? – Семья Ротманов, которой ты порекомендовал меня… – …через одного коллегу здесь в академии, да. – тут же подхватил Беньямин. – С молодыми еврейскими художниками он готовит выставку в складском помещении на площади Коппенплац. Искорки восторга заплясали в глазах отца, как всегда, когда он говорил о юных талантах. – Что-то пошло не так, – торопливо сказала Хульда, чтобы предупредить длинный доклад об этой выставке. – Роды прошли беспроблемно, но ребенок пропал. Уже в который раз она рассказывала об этом случае, но тем не менее от слов и сейчас бегали мурашки по спине. Поспешно, чтобы отец не задал тех же самых вопросов, как Карл или Йетта, она продолжала: – Я не знаю, где он. Молодая мать едва реагирует на речь, впала в глубокую меланхолию и беззащитна. Боюсь, свекрови известно больше, чем она готова сказать. Но она меня практически выставила за дверь, потому что я задавала слишком много вопросов. И с тех пор я не могу никого застать, они мне больше не открывают. Беньямин внимательно ее выслушал, озабоченно сдвинув кустистые брови и стал задавать вопросы, не ожидая ответов от Хульды. – Я полагаю, семья очень бедная? И очень верующая? Я боюсь, в этом случае мало чего можно добиться. – Ты не можешь поехать со мной и посмотреть? – Хульда злилась, что заговорила вдруг голосом маленькой девочки, упрашивавшей отца пойти к учителю и выяснить, почему ей поставили плохую оценку. – Может быть, они поговорят с тобой? – Они только и ждут, что такой привилегированный реформистский еврей, как я, ворвется со своими нравоучениями в их убогий мирок. Такое всегда обречено на провал. С какой стати они должны мне доверять? – Потому что ты – это ты, – с трудом скрывая гнев и раздражение, сказала Хульда. – Тебе все доверяют, с первых секунд, разве ты не знаешь? Я же не могу пассивно созерцать, как ребенок бесследно исчезает. Кто знает, что произошло? Может, его похитили, может быть, семью шантажируют… – Тогда это дело полиции. Хульда цокнула языком: – У полиции другие дела в этом аду, папа. Посмотри, что делается на улицах! – Она вспомнила, что рассказывал Карл. – Нехватка персонала в полиции граничит с безумием. Одним ребенком больше, одним меньше, это не интересует сейчас никого. – Ты хорошо разбираешься в вопросе, – констатировал Беньямин, едва уловимо подмигнув. – Это тебе твой кавалер рассказал, с которым я до сих пор не имел чести познакомиться? Хульда смущенно улыбнулась, подумав о том, что уже два дня не получала весточки от Карла. Будто со времени глупой ссоры в зоопарке никто из них не хотел делать первый шаг, даже если в конце они кое-как уладили конфликт. Хульде было любопытно, увидятся ли они в среду: это была их маленькая традиция ходить в среду вечером в кинотеатр. – Ну что, ты поможешь мне? – нетерпеливо спросила она, потому что ей вдруг все показалось слишком затянутым. Ей надоело упрашивать. Проникавшее сквозь стеклянную крышу солнце ушло, цвета на полотнах вокруг сделались сумрачными и тусклыми.