Бабка стояла в дверях, ее маленькое злое личико покраснело от криков. Он обреченно увидел, что она уже оделась для выхода. Цветастый халат сменили брюки и шелковая рубашка. Узловатые пальцы Альфия спрятала в летние перчатки, морщинистую шею обмотала кричаще красным шарфом. – Почему не отзываешься? – гневно спросила она. – Я ищу тебя по всему дому. И где эта сучка? – Прости, бабушка! В наушниках ничего не слышал. Про сучку Василий предусмотрительно не стал уточнять. Кого имеет в виду Альфия, было ясно, но дай он понять, что речь идет о Динаре, и бабушка устроит ему выволочку. К жене отца подобает относиться с почтением, по крайней мере, на словах. И в то же время она – самое бесправное существо в доме. Василий не раз был свидетелем, как бабушка расхваливает при посторонних выбор сына. «Бедра широкие, задница коровья – родит легко! Мальчишек будет приносить, у меня глаз-то наметан. Сокровище!» Обладательница коровьей задницы в эту минуту стояла рядом, опустив глаза, и с безмятежным лицом выслушивала комплименты свекрови. Но при домашних бабушка не стеснялась. «Сука безгрудая, – кричала она. – Три года объедаешь нас! Когда рожать начнешь, дрянь? Борька, дурак, что ты смотришь! Она что, пустобрюхая? Выкинь ее из моего дома, возьми нормальную бабу!» Василий любил эти сцены по нескольким причинам. Во-первых, Альфия в завершение скандала начинала восхвалять его родную мать, первую жену отца. Превозносила и чрево ее плодоносящее (мать в новом браке родила уже двоих), и нежные черты, и локоны, золотые как янтарь под солнцем. В свирепой бабке просыпался восторженный поэт. Слушать ее славословия было и стыдно, и смешно. Тем более Василий знал: пока родители были в браке, она изводила невестку точно так же. Матери доставалось еще и за происхождение: Вера была русской, без малейшей примеси татарской крови. Парадокс заключался в том, что много лет назад молодую Альфию отбил у татарского жениха первый секретарь обкома партии, Курчатов, которому в то время было уже за сорок. Был он русским, происхождение имел крестьянское, но Альфия всю жизнь руководствовалась постулатом о Юпитере и быке. После упреков, сыпавшихся на ее голову, Динара некоторое время ходила присмиревшая. Глаз не поднимала, смотрела в пол, говорила мало и негромко. Василий подозревал, что под незыблемой поверхностью омута в это время бушуют такие откормленные черти, что выпусти Динара хоть одного из них на волю, целым не ушел бы никто. Но подтверждения своим подозрениям ни разу не получил. Динара не спорила с Альфией, не пыталась защищаться. Молча выслушивала свекровь. Лишь иногда на скулах выступал слабый румянец. В такие минуты Василий глаз от нее отвести не мог. Вот притворщица! Стоит, алеет, очи долу опустила, пальцы переплетены, с губ ни звука не сорвется. И две косы струятся по спине. «Схватить бы тебя за эти косы…» – Собирайся! Отвезешь меня к парикмахеру. Василий мысленно застонал. Сначала туда, затем полтора часа ждать бабку возле салона… – Может, такси вызвать? – заикнулся он. В ответ получил крики и упреки в неблагодарности. Таксистов Альфия недолюбливала, говорила – грубят часто. Из салона она вышла с белыми волосами и обновленной стрижкой – впереди длинная челка, по бокам рваные лохмы. Василий, плетясь за ней, подумал, что и сам мог бы так подстричь старуху. – Теперь в банк! – приказала бабка, не оборачиваясь. – Ты же говорила, только в салон поедем! – Ты что, плохо слышишь? В банк! Оставив внука дожидаться в машине, Альфия вошла в неприметное двухэтажное здание. Здесь ее хорошо знали. Старуха спустилась в подвал, где находилось хранилище, и, открыв ячейку, глубоко вздохнула – так, словно первый раз за долгий день вокруг было достаточно кислорода. Если бы кто-то сказал, что она владеет камнями и золотом, Альфия назвала бы его глупцом. Она не знала слова «крестраж», придуманного английской писательницей, автором «Гарри Поттера». Но узнай старуха о его смысле, оно пришлось бы ей по душе. Крестражи были созданы, чтобы хозяин мог заключать в них часть своей души и сохранять ее неприкосновенной. Она дряхлеет, тело ее изнашивается. Даже голос теряет силу. Ее собственная бабка дожила до девяноста восьми, и лишь за два дня до смерти вдруг зашептала – вместо того, чтобы привычно громогласно и четко командовать домочадцами. А сама Альфия уже слышит предательское дребезжание, когда зовет сына, чувствует, что связки не повинуются ей. Вот что такое старость – утрата контроля. Не над другими, бог бы с ними. Над собой. Когда, рассмеявшись, первый раз чувствуешь, что намочила трусы. Или нога подогнется на ступеньке. Или вот голос… А драгоценные камни не стареют. Неудивительна привязанность стариков к вещам, которые помнят их такими, какими они были прежде – молодыми, сильными, яростными. Ух, сколько ярости было в Альфии! А сейчас ее едва хватает на то, чтобы ненавидеть вторую жену сына и презирать инфантильного внука. Да и что это за ненависть? Слабая, обескровленная, иссохшая, как сама Альфия. Вражда должна быть такая, чтобы в ушах от нее звенело, чтобы воздух искрил, чтобы листья скукоживались и птицы падали замертво на подлете к дому. Вот она, питательная среда для Альфии! Быть бы ей женой Зевса, рассыпать молнии, сеять ужас и превращать красавиц в ползучих тварей по одной своей прихоти. Вот масштаб, который ей по душе. Вместо этого приходится удовлетворяться тем, чтобы раз в неделю покусывать невестку и изредка гонять туда-сюда ленивого Василия. А ведь еще есть сын. В котором глубокая почтительность сочетается с полным пренебрежением ее желаниями. Борис Курчатов уважал свою мать как абстракцию, как идею, как легендарную фигуру, воспеваемую в романсах и превозносимую в блатном фольклоре. Саму же Альфию Ренатовну с ее неприятным характером и обременительными привычками он недолюбливал. Мать была старая, капризная, постоянно требовала денег, которые тратила на самое смехотворное, что только можно было представить в ее положении: украшала свое тело. Очередной их разговор о диадеме завершился скандалом. – Зачем тебе все это? – холодно спросил Борис. – Зачем парикмахер, зачем эти шелковые рубашки, брюки, туфли? Ты же тратишь немыслимые деньги! Динарка столько не транжирит! – Я женщина! – осадила его Альфия. – И должна выглядеть, как подобает! Борис расхохотался. – Какая ты женщина, мама? Ты старуха! Развалина! У тебя два направления мыслей должно быть – о памперсах и о душе! От тебя же, извини, мочой пахнет! Альфия оскорбленно вскинула голову. – А ты все помады часами выбираешь в магазинах, – закончил Борис. – Вот не дам тебе денег в следующий раз… – Уеду к Дамиру! – прошипела старуха. Дамир был ее двоюродным братом, жившим в Казани, главой большого клана, искренне привечавшем родню. Уклад у них был глубоко патриархальный, и Альфия царивших там порядков не признавала. Но на Бориса угроза подействовала. Мнение семьи много значило для него. Если родная мать сбегает от сына к родственнику, значит, он дурной сын, никуда не годный. Борис Курчатов боялся этого и не хотел. А потому вынужден был терпеть капризы матери. Видит бог, подумала Альфия, только женщины стоят того, чтобы их ненавидеть. Мужчины годятся лишь для презрения. Она хранила бы диадему дома, но Борис запретил, стращая, что непременно ограбят. Что ж, она послушалась. Но каждый месяц, а иногда и чаще, приезжала в банк, спускалась в хранилище и убеждалась, что счастье обладания по-прежнему ощущается так же остро, как и во времена ее молодости. Альфия все ждала, когда оно начнет притупляться. Но годы шли, а ничего не менялось. Она дотрагивалась до своей диадемы, и улыбка озаряла ее лицо. В этот миг старуха молодела на двадцать лет, но рядом не было никого, кто мог бы сказать ей об этом. – Антуан Турне был ювелир, – сказал Дворкин. – Для начала, Антуан Турне был Антоша Рубинчик, – раздраженно вскинулся Верман. – Прекрасная фамилия! Дивно сочеталась с его профессией, как у кулинара Похлебкина или аквариумиста Карася. Но Антоша решил, что фамилия Рубинчик вызывает смех, а не желание купить пару-тройку бриллиантов, и стал Антуаном Турне. Теперь над ним смеялись свои, зато покупательницы были в восторге. Иметь колье от Турне – это звучит! Дворкин, не глядя, протянул руку, и Динара молча вложила в нее тонкую дамскую сигарету. Верман вздернул бровь, но вместо того, чтобы закурить, Сема принялся мять и крутить сигарету в пальцах. – Турне работал в восьмидесятых, к сожалению, очень недолго. Несчастный случай – полез в горы и там ему на голову во время небольшого схода лавины свалился камень. Какая горькая ирония! – Ирония начинается тогда, когда потомственный еврей-ювелир лезет на Верховинский Вододельный хребет, – буркнул Верман. – Как будто мало вокруг других возвышенностей! Пятый этаж собственного дома, например. Поднимайся на лифте и не гневи судьбу. – За десять лет он успел сделать много работ, но известны стали восемь. Когда я говорю «известны», – поправился Дворкин, – я не имею в виду, что о них знали жук и жаба. Надо понимать, что Антуан Турне – вовсе не Карл Фаберже. Но он использовал хорошие камни, он имел вкус, и его украшения входили во многие зарубежные каталоги советских драгоценностей. Ах, какую он сделал диадему с синими сапфирами для Инги Манцевич – была в свое время такая польская актриса, изумительной красоты. Потребовала от очередного поклонника поразить ее, и тот заказал у Турне диадему. И совершенно потрясающе, что это было первое украшение с черными бриллиантами. – Черных бриллиантов не существует, – сказал Макар. Дворкин одобрительно кивнул. – Вы молодец. Но это не совсем так. Есть карбонадо – спайка мельчайших алмазов с примесью соединений железа и графита, придающих ему черный цвет. Он исключительно твердый, но совершенно непрозрачный. Как можно назвать камень алмазом, если у него отсутствует чистота? Однако бывают и настоящие алмазы черного цвета. В них тоже высокое содержание графита, однако это настоящий монокристалл. Встречаются они редко, стоят дорого, и между нами говоря, камень это бессмысленный и некрасивый. – Неужели Турне использовал настоящий? Все посмотрели на Динару, словно она знала ответ. – Ни в коем случае, – сказал вместо нее Дворкин. – Откуда у заказчика такие средства? Поймите, стоимость диадемы не слишком высока. Она ценится в первую очередь из-за мастерства исполнителя и оригинального решения: заставить синий топаз играть еще ярче на контрасте с черным бриллиантом. – Рубинчик был умный человек, – вздохнул Верман. – В первую очередь Рубинчик был человек хитрый. В его руки когда-то попало несколько бурых алмазов и три темно-серых. Чтоб вы понимали: камни это дешевые, негодные. Их можно было вставить в простенькое кольцо и выдать несведущим людям за удивительный метеоритный осколок, но для человека, который из Антоши Рубинчика стал Антуаном Турне, это было слишком… плоско. Мастер обработал их, облучил и получил ровный черный цвет. Эти бриллианты по-прежнему ничего не стоили. Но он поставил их рядом с прекрасными топазами, и копеечный дефектный камень обрел новую жизнь. – С людьми тоже так бывает, – буркнул Верман, не удержавшись. – Попадет какой-нибудь прохиндей в приличное общество… – …и хана приличному обществу, – бесстрастно закончил за него Сергей. – Вы на что намекаете? Нет, пусть он скажет, на что! – На то, что вы, Верман, законченный плут, – вздохнул Дворкин. – И я тоже, хотя мог бы жить честной жизнью, а не объяснять сейчас историю создания диадемы Турне и думать, жив ли наш Миша. – Ваш Миша жив, – сухо сказала Динара. – Ближе к делу. – Черные и белые бриллианты вместе с синими топазами Рубинчик вставил в золотую оправу, и воздыхатель подарил ее Инге Манцевич. Та продала ее, когда перестала сниматься, и некоторое время диадема кочевала по рукам. Пока лет пятнадцать назад ее не купил какой-то казахский промышленник. – Татарский, – поправила Динара. – И не пятнадцать, а двадцать. Она хранится в семье моего мужа. Принадлежит его матери. Муж много раз хотел избавиться от нее – нужны были средства, он в свое время потерял почти все, что накопил его отец. Но Альфия отказывается. – И копию этой диадемы хочет получить наша красавица в обмен на Гройса! – возвестил Моня. – Который сидит у нее в заточении! Барышня, вы не боитесь, что я сейчас позвоню в полицию, и дальше о Гройсе и диадеме вы будете беседовать уже с ними? – Слушайте, вы же неглупый человек, – улыбнулась Динара. – Если вы привлечете к этому делу полицию, мне, конечно, придется сообщить, где ваш старик. А заодно рассказать им все остальное. Спорим, я уговорю минимум десятерых женщин подать на этого Гройса в суд за мошенничество? Если вы хотите, чтобы ваш Миша сел в тюрьму, звоните в полицию. Он, между прочим, рецидивист. Да-да! Верман тяжело задышал. – А если вы решите выследить меня и освободить своего друга сами, – добавила Динара, – имейте в виду, что я не собираюсь его навещать. Он под присмотром. И уж конечно, я была бы совсем дурой, если бы прятала его в своем гараже. Я похожа на дуру? – Вы похожи на авантюристку! Зачем вам копия диадемы? – А вот это уже мое дело! – Верман, для чего вы спрашиваете молодую девушку о том, что вам понятно без всяких слов? – миролюбиво поинтересовался Дворкин. – Объясните, – попросил Бабкин. – Мне непонятно. – Когда барышня говорит, что обменяет копию диадемы на нашего Мишу, она лукавит. Не так ли? Девушка молчала, сощурив черные глаза. Сергей недоумевающе взглянул на Дворкина: – Так зачем нужна копия? – Копия, мой друг, нужна для того, чтобы незаметно продать оригинал. Динара отвесила в сторону Семы полунасмешливый-полууважительный поклон.