Больница представлялась Оле испытанием. «Ты просто представь себе, что ты герой», – говорили ей. Герои должны преодолевать все трудности, на то они и герои. Герои не должны плакать, даже когда больно, страшно и хочется домой. Оля не хотела быть героем. Может быть, когда-нибудь в жизни она и станет героем, но это случится нескоро, а пока она маленькая девочка и хочет к маме. – А ты мне «Денди» купишь? – спросила она у отца. – Это надо у мамы просить. – Ты сам знаешь, что она скажет. «Нечего страдать ерундой!» Я, честное слово, не буду много играть, только чуть-чуть вечером и все. Всем девочкам уже купили! Ну пожалуйста! Просто возьми и купи. Я могу вам уроки показывать перед тем, как играть. – Посмотрим. – Я же ей до сих пор не рассказала, как мы с тобой в игровые автоматы играли, помнишь? Ты просил ей не говорить, и я не рассказала. Была в мае такая история, для отца стыдная, когда они с Олей, отправившись без ведома мамы в городской сад и в зал игровых автоматов, прогуляли остаток отцовской зарплаты. Оле надоело раньше, чем отцу. Он рубился в настольный футбол с каждым из пацанов, ошивавшихся там, а потом Оля никак не могла увести его от автомата «Воздушный бой»: я сейчас, сейчас! – и сыграл не меньше двадцати партий. Автобус медленно и неповоротливо пробирался по заметенной дороге, скрипел, кряхтел и все сильнее вонял бензином. Вдоль обочины тянулись серо-зеленые нити хилых молодых елок. Светало. И небо, и земля были одинакового цвета грязного снега. На остановках в автобус замерзшие закутанные люди, неясно откуда взявшиеся. Они садились на свободные места и сразу впадали в полудрему. – Тебе-то самому нос когда-нибудь прокалывали? – спросила Оля отца. – Нет, – ответил он. – Тогда чего ты говоришь, что это не больно? – Если вдруг и больно, то совсем чуть-чуть, – сказал отец невпопад. – Нет, зачем ты говоришь, что не больно, хотя сам ни разу этого не делал? Почему вы всегда так говорите? Это ведь нечестно, это ведь неправильно! Зачем так? Дверь автобуса со скрипом отворилась, запуская очередную партию сонных людей и ледяного, до рези в глазах, воздуха. – Не грызи ногти, Оля. Руки грязные. – У тебя на все один ответ! Или не грызи ногти, или не сутулься! – А ты не грызи ногти и не ходи, как старая бабка, и тогда я перестану так говорить. Оля громко втянула носом сопли и слезы и нарочно согнулась в три погибели. – Поправишься – поедем на лошадках кататься, – сказал отец. – Я не хочу с тобой ни на каких лошадках. – Оля, не на пони, настоящие лошадки в конном клубе. Научишься сама ездить в седле и управлять лошадью, хочешь? – Сказала же: не хочу! – Ну, тогда мы с мамой вдвоем поедем. «Конечно, – подумала Оля, глядя в глазок, протертый в заиндевевшем окне. – Я-то вам вообще не нужна». Хотела сказать, но не сказала. Она уже и поговорить-то хотела с отцом о чем-то хорошем, не больничном, но другие слова ей не давались, голос был осипшим, злым, и обидеть отца ей тоже хотелось – так, чтобы он понял, что нельзя оставлять родную дочь в больнице. Она боялась не столько боли, сколько неизвестности: еще ни разу в жизни она не лежала в больнице. Еще боялась, что на нее будут кричать. Оля не умела терпеть боль, даже во время самых простых процедур у нее, как в мультиках, моментально во все стороны брызгали слезы, и медсестры начинали ее бранить и стыдить. Оля просто не могла, когда на нее кричат, и сварливых теток она боялась до остекленения. Если на нее кричали, она в ответ заходилась в плаче. – Вот и все, приехали! – сказал отец. – Это здесь. – Давай не пойдем, – умоляюще прошептала Оля. – Ну пожалуйста…. – Как так? Холодно же, пойдем скорее внутрь. – Нет, нет! Постоим тут еще немного, хорошо? Еще пять минут! Если повернуться спиной к серому облупившемуся корпусу, то легко можно представить себе, будто стоишь не у больницы, а, например, около дома отдыха, где нет ничего кафельного, стального, острого, звенящего, где нет стен, крашенных в болезненно-синий, где нет постельного белья, которое пропахло лекарствами так, что лицом к наволочке прикасаться неприятно, и таких же вафельных полотенец, где нет чужих теток с наглухо закрытыми лицами и страшных, незнакомых звуков из каждого кабинета. Оля обеими руками схватила отца за локоть, прижалась лбом к его груди, вдохнула и выдохнула, вдохнула и выдохнула. – Ты чего, пуговка? Она не помнила, чтобы он когда-нибудь так ее называл. Может быть, только в самом раннем детстве, когда отцовским голосом с ней разговаривал плюшевый одноухий заяц по имени Морковкин, найденный около помойки. Краем глаза Оля смотрела на снежное небо, на сугробы, на высокие суровые ели, и твердила про себя: «Море волнуется – три! Морская фигура, на месте замри!». Ей показалось, что время остановилось, снежинки застыли в воздухе, и что никого больше нет, кроме их двоих, в коротком промежутке между выдохом и вдохом. ПОЩЕЧИНА Ленка смешно моргала, когда на нее смотрели. Хотя, казалось бы, как можно моргать смешно. Может быть, дело в том, что ресницы ее были русыми, на кончиках белесыми, а брови – невидимыми. Или в том, что она едва заметно косила левым глазом. Или в том, как набухали ее веки в ответ на каждую безобидную шутку, даже на ожидание шутки. Не девочка, а нелепость. В детстве сложно сдружиться с тем, кого редко выпускают гулять, кому нельзя бегать, нельзя в прятки, в казаки-разбойники, нельзя уйти в соседний двор, нельзя прыгать с гаража на гараж, нельзя холодное мороженое, ролики, велосипед, плавать на плотах по затопленному весной заброшенному стадиону, раскачиваться стоя. Все знают, что от таких девочек на всякий случай лучше держаться подальше. Любая ссора в игре, обычная ссора, которая могла бы через полчаса забыться навсегда, завершалась криками Ленкиной матери из окна или, того хуже, со скамейки у подъезда, и запретом водить знакомство с такими невоспитанными детьми. Еще и по квартирам жаловаться шла. Из всей дворовой компании с Ленкой дружила только Оля, которая не очень-то нравилась Рите. Когда остальные за глаза высмеивали Ленку, Оля молчала, будто не знала, о ком идет речь, и не только ни разу за нее не вступилась, но порой и смеялась со всеми. Рита бы так не смогла. Ленка училась в параллельном классе и жила в соседнем подъезде. Рита часто видела ее идущей в школу или из школы. Учебники Ленка носила не в рюкзаке и не в пакете, как все нормальные люди, а в старом мужском портфеле для бумаг, который перекашивал Ленку на бок. Пальто ее было всегда или слишком коротким, или слишком длинным, шапка сползала на глаза, колготки морщились под коленками, воротник топорщился, будто она никогда не смотрелась в зеркало. И вообще выглядела она так, что не поймешь – то ли вся ее одежда была для нее чужой, то ли Ленка была чужой для своей одежды. То, что следовало заправлять – вылезало наружу, что требовалось гладить – неизменно становилось мятым. Если бы Риту спросили, за что она не любит Ленку, она могла бы ответить одно – а чего она тут? Это было странное, самой Рите непонятное и неприятное раздражение. Ну да, некрасивая. Вечно в себе. Слишком тихая, что не нравилось даже учителям. Но все это причины, пожалуй, для равнодушия, а не для неприязни. Казалось бы, не хочешь – не играй, не нравится – не смотри, в любом случае – не трогай. Рита так не могла. Она подлавливала Ленку на улице или во дворе и по-хозяйски спрашивала: – Почему ты тут стоишь? Или: – А чего это ты тут идешь? Иной раз Рита просто подходила и пристально смотрела ей в глаза, пока Ленка не начинала часто-часто моргать. Рита считала, что она не делает ничего плохого – она же не била ее, в конце-то концов, и даже не обзывала Трясогузкой, как все остальные. Просто внимательно смотрела, как на неведомую зверушку, пока не дожидалась ответа, всегда неправильного. Вместо того, чтобы ответить коротко, грубо и дворовым языком, как полагалось, Ленка, тушевалась, моргала, молчала и наконец говорила, кого она ждет (например, маму) или куда идет (например, домой). Рита отходила в сторону и смотрела, как Ленка шпарит от нее как можно быстрее. Рита не понимала, зачем так делает. Ей было не то чтобы смешно…. В общем, она не знала. Однажды, им было тогда лет по восемь, Рита, возвращаясь из магазина, увидела во дворе непонятную сцену. Из подъезда вышла Ленкина мама с огромным коричневым чемоданом в одной руке, второй она цепко держала за запястье взлохмаченную Ленку. Несмотря на майскую жару, на Ленкиных плечах было накинуто осеннее пальто. Ленка упиралась, тянула маму обратно домой и что-то кричала, неразборчивое, сквозь отчаянные слезы. Мать, не оглядываясь на Ленку, тащила ее в сторону улицы. Лицо ее было спокойным и невозмутимым, словно ничего особенного не происходило. Рита шла им навстречу, ей пришлось поздороваться. Никто не обратил на нее внимания. Она отошла в сторону и продолжила смотреть на них: Ленка вырвала руку, но не убегала, а ревела, сидя в траве и кутаясь в свое осеннее пальто, будто хотела спрятаться в нем целиком. Мать молча стояла рядом и смотрела на нее, выжидая. – Я не пойду… Я не хочу…. Не хочу в детский дом! – донеслось до Риты. – А что же с тобой еще прикажешь делать, – сказала мать, и Ленка заревела громче. – Я не буду так больше никогда! – закричала она. – Честное слово, не буду! – Будешь еще? Будешь? – спросила мать, не слушая ее, и посмотрела на Риту. Та сделала вид, что смотрит в другую сторону, и медленно пошла к своему подъезду, стараясь забыть о том, что увидела, и не слышать, что происходило позади. Ее спине было холодно, а желудок скрутило в тугой узел, будто перед осмотром школьного зубного врача. Во дворе творилась неоправданная жестокость, несправедливость, неправда, а Рита еще не была взрослой для того, чтобы попытаться вмешаться и не сделать еще хуже. Дома Рита посмотрела в окно – во дворе никого не было. После этого Ленка стала чаще попадаться ей на глаза – то она шла в школу, то в магазин, то стояла около подъезда, явно не решаясь пойти домой. Они не здоровались даже глазами. При виде ее в подреберье шевелилась неприятная жалость. И еще что-то, похоже на злость. Хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть, чтобы Ленка начала вести себя нормально. Так же Рита сердилась при виде соседской дачной кошки, которая смолоду съела своих котят. Та кошка часто приходила на их участок и терлась о ноги, выгибала спину, напрашиваясь на ласку, но Рита не хотела ее гладить. *** Рита удивилась, когда Ленка окликнула ее в холле у школьной раздевалки. Обе они задержались после уроков, и поблизости не было никого, кроме нескольких старшеклассников и вахтерши с пасмурным лицом. Ленка сидела на батарее у серого, грязного окна, за которым виднелся школьный стадион, засыпанный таким же серым и грязным снегом. – Извини, ты, случайно, Олю не видела? – спросила Ленка, неуютно переминаясь с ноги на ногу. Рита пожала плечами и отвернулась, но вдруг заметила, что Ленка стоит перед ней обутая только в один сапог. Вторая нога, в шерстяной колготке, с поджатыми пальцами, была разута. – Где твой сапог? – не удержалась Рита. – Я не знаю, – прошептала Ленка, отводя глаза.