– Можно подумать, тебе есть на кого гадать, — усмехается Рита. – А вот и есть. – На кого же, очень интересно! – Это пока секрет. – Ну чего врать-то? Оля покраснела, нагнулась к лодыжке и принялась расчесывать какую-то болячку: – Комары – звери какие-то в этом году, прямо убийцы, — сказала она никому. – Ты язва, Ритуза, — заявила Надя. – Я? Нет, я просто очень открытая, что думаю, то и говорю. Вот ты мне сказала, что я язва, и я нормально тебе ответила. А Олька ничего не сказала, проглотила и сидит себе, как дохлая селедка. Неправильно это, я так считаю, ей так очень сложно придется в жизни. И вообще, хватит уже разговоров этих, давайте хотя бы в кис-брысь-мяу поиграем, пока мальчишки здесь. – Я лучше домой пойду, — сказала Оля. – Брось, время еще детское. – Чур, я первая спиной встану, – говорит Рита. – Давайте только по-взрослому играть, а не только в щечку целоваться, как в первом классе. Кис-брысь-мяу не любит никто, но играют в нее все. Игра глупая и чуточку стыдная, подходящая только для сумерек, при свете пока невозможная. Когда тебе одиннадцать и в кис-брысь-мяу выпадает черный цвет, то есть пинок, а попросту подсрачник, это неприятно, но не так позорно, как если вдруг розовый – поцелуй в щеку, а особенно красный – поцелуй в губы. Ладно, если выпадает целоваться с девочкой – привычно, только смешно: губы мягкие, теплые, у всех пахнут одной и то же жвачкой. Если вдруг выпадает мальчишка, то все остальные смеются с интересом и облегчением: хорошо, что не я. Хорошо, что я могу смотреть и смеяться, а не подставлять губы, зажмурившись и скривившись от стыда. Особая хохма, если выпало целоваться двум мальчикам – впрочем, они всегда ржут и отказываются, обмениваясь дружескими пинками и тычками. С мальчишками никогда не угадаешь, как будет. Кто-то клюется натвердо сжатыми губами, кто-то вытирает губы перед поцелуем, но все равно они мокрые, как дождевые червяки. От некоторых противно пахнет первыми попытками курить, у кого-то немытые волосы и пыльная майка, кто-то наглеет и руки кладет на попу. Самое неприятное – после исполнения игровой повинности они тоже смеются. Нет мальчика, который бы не смеялся. Некоторые и плюются потом демонстративно, и тогда кажется, что уродливее и противнее тебя нет никого на свете. Обида несусветная. Еще страшно представить, что до конца лета будут гулять сплетни о том, кто и с кем целовался в кис-брысь-мяу. Сплетни, как известно, разлетаются по двору, словно в детской игре «испорченный телефон». В сплетне безобидные поцелуи могут превратиться в страстные, с языком, а равнодушная девочка обернется влюбленной коровой на потеху пацанам. Это все пустые, неоправданные страхи: что происходит в игре – то остается в игре. Можно за вечер несколько раз целоваться с мальчиком, а утром он пройдет мимо и даже не поздоровается, делая вид, что не узнает. Стали играть, и все подряд, как назло, выбирали то розовый цвет, то белый, то, разыгравшись, красный. И вот уже Варя в третий раз отправилась с Юркой в подъезд на «пять минут наедине», а вернулись они не через пять минут, а через десять, когда уже все поочередно пытались за ними подглядеть. Вышли они из подъезда, друг на друга не глядя, и сели на разные концы скамейки. Вот Надю поцеловал в щеку Витек и, как водится, сплюнул на землю. В другой раз Наде снова достался Витек, он вместо поцелуя шлепнул ее по попе, засмеялся и дал деру, Надя завопила: «Поймаю, убью гада!», а когда он вернулся, она с размаху треснула его по затылку ракеткой для бадминтона. И не жалко ей было ракетку. Оля выбирала розовый – цвет самый безопасный. Поцелуй в щеку, пусть и у всех на глазах, вытерпеть было легче всего. И все-таки это был поцелуй, не детское хождение за ручку, не увиливание от игры. Розовый – цвет сдержанности, гордости, нежелания целоваться в губы с кем попало на потеху публике. Настоящая женщина не целуется без любви. Но, поддавшись общему куражу, Оля назвала-таки красный и чмокнула в губы Надю, пока пацаны хором кричали им: «Взасос! Взасос!» Все разгорячились, всем истошно весело. Посреди общей радости за Витьком явилась бабушка и, несмотря на протестные вопли, увела его домой, вцепившись в руку, как бультерьер. Его всегда загоняют первым: родителей у Витька нет, бабушка над ним трясется. Вместе они смотрятся уморительно, Витек на две головы выше тощенькой, седой, подслеповатой бабушки. Всем его так жалко, что даже смеются над ним неохотно и честно соблюдают правило – если бабушка ищет Витька, а он на стройке, значит, он в библиотеке. – Мяу! – говорит Оля на втором круге. – Какой цвет? – спрашивает Рита, и голос ее искрится от предстоящего удовольствия. «Санька», – догадывается Оля. – Белый, – говорит она, чтобы не целоваться. – Олька, тьфу на тебя, договаривались же по-взрослому играть. – А что, это не по-взрослому? – Нет, это как в детском садике. Давайте, раз уж играем, то по-настоящему. «Варя тоже выбирала белый», – думает Оля и молчит. – Ну так что же, белый или передумаешь? – Белый, — упрямо говорит Оля и зачем-то добавляет: – И красный. – Сразу два нельзя! – говорит кто-то из пацанов. – Отчего же, – лукаво заявляет Рита. – Так нечестно, они уйдут в подъезд, и мы не узнаем, целовались они или нет. – Да у нее же на лице все будет написано! – смеется довольная Рита. – Хватит, – говорит Оля и поворачивается. – Я больше с вами не играю. Я серьезно! – Ну хорошо, уговорила. Вот сейчас сходишь в подъезд с нашим Александром и можешь больше не играть. «Дура!» – громко думает Оля. Про себя ли, про Риту – сама не знает. Она смотрит на свои окна и надеется, что прямо сейчас ее загонят домой. – Я с ней не пойду, – неожиданно говорит Санька, и Оля до бровей вспыхивает багряной обидой. – Эй, народ, да вы что, – кричит Рита. – Есть же правила! Оля и Санька поднимаются на площадку между четвертым и пятым этажами. Там сложнее за ними подглядывать и подслушивать, если желающие найдутся. Свет перестает гореть на третьем; на этажах выше выкручены лампочки. Темнота в подъезде, как и во дворе, мягкая, привычная, нестрашная, здесь каждый сантиметр Оле знаком, она может подниматься наверх с закрытыми глазами. Санька идет первым, он протягивает ей руку и сжимает ладонь, Оля вскрикивает и от неожиданности, и от боли и отдергивает руку. – Я сегодня занозу посадила, большая такая, – говорит Оля. – Вот тут она, в мякоти. Не вытаскивается никак. – У меня булавка есть, хочешь, вытащим? – предлагает Санька. Когда они остаются одни, оба ведут себя, как нормальные. – Нет, нет, не надо, – отвечает Оля. – Я лучше дома, сама. Не трогай только руку. На лестничной площадке подоконник низкий. Оля садится на него, сложив руки на колени, будто на уроке. Санькиного лица в темноте почти не видно: только фигуру его у перил. Он не смотрит на Олю, отвернулся. Стены облупленные, исписанные, изрисованные. Все надписи Оля знает наизусть. Одна из надписей процарапана по побелке ключом: раньше было написано «О+С», ерунда какая-то, Оля пыталась стереть – не получилось, и тогда она исправила надпись на «О+О». Пахнет краской, сырой штукатуркой: у соседей ремонт, а еще – кошачьим туалетом и жареными пирожками. Рука ноет, и Оля впивается зубами в ладонь, пытаясь высосать занозу. – Ну и сколько нам тут сидеть? – спрашивает она. – Пять минут, если мы играем. – Я не играю больше. – И я не играю. – Дурацкая игра, правда ведь? Я сейчас вообще домой пойду. Потом скажу, загнали. У тебя есть что новое посмотреть? – Ты «Кладбище домашних животных» смотрела? – Нет, это про что? – Это страшное кино, такое страшное, умереть со страху можно! Там про оживление мертвых. Принести? – Не знаю. Я не хочу ужастик, я не засну потом. А «Леон» у тебя есть? – Что еще за «Леон»? – Там про киллера и девочку. Надя смотрела. Интересное, говорит, не оторваться, она полфильма проревела. – Я девчачье кино не люблю. – Да оно не девчачье, говорю же – про киллера. Только грустное. – У нас в классе у пацана одного киллер в хату залез, уборщицу застрелил, вот это грустно. – Богатый, наверное, пацан. – Да, ничего такой. – А что же он в твоем классе делает, такой богатый? – Ты что, у нас знаешь, какой математик сильный! К нему многие хотят попасть. – Я математику не люблю, — говорит Оля. «Мы здесь уже давно сидим, все подумают, что мы целовались, – с тревогой думает она. – Я же совсем не хочу с ним целоваться. Он, наверное, и не умеет. Хорошо все-таки, что он тоже целоваться не хочет. Я бы тогда умерла прямо тут». Санька садится рядом, и Оля отодвигается так, как только позволяет подоконник. Не получается сесть так, чтобы совсем не касаться Саньки, и она просто на него не смотрит и снова кусает себя за ладонь. Потом облизывает губы, отчего-то сладкие, будто она объелась сладкой ваты.