*** Оля любила Мадину целую вечность, никак не меньше года. Оля обожала ее, словно институтка Чарской. Ничего плотского не было, никакого телесного желания, даже и такого – вот бы она Олю обняла и поцеловала, просто, по-родному, как мама или как прошлым летом в лагере целовались в губы с подружками. Одно только желание – видеть, видеть! Во все глаза. И чтобы Мадина ее видела по-настоящему – не как маминого ребенка, а как самостоятельного, отдельного, почти взрослого человека. Мадина забегала несколько раз в месяц. Обычно они с мамой болтали на кухне час-другой, но иногда, быстро переговорив в прихожей, они шли в ресторан, отца оставив дома. В такие вечера Оля засыпала задолго до маминого возвращения. На следующий день мама до вечера лежала в спальне, не разрешая раздвинуть шторы, и жаловалась на сильную мигрень. Бывало, они, нарядившись и начесав волосы, ходили на ночные дискотеки, и было неясно, зачем взрослым, тридцатилетним женщинам нужны эти дурацкие танцульки. Оля не понимала, почему отцу не нравилась Мадина. Он называл ее странно и красиво: роковая женщина, но у него это звучало как насмешка. А иногда говорил: демоническая женщина, и тогда мама выходила из себя. Когда Мадина заходила в квартиру, Оля теряла дар речи. Она делалась восхищенной, придурочной, немой, неподвижной, с дрожащим кроличьим сердцем, балансирующей на краю кроличьей норы. С появлением Мадинынаступало счастье. Нет, не наступало – счастье вспоминалось всем телом, словно было самым естественным, понятным человеческим состоянием. – Ольга, привет! Как в школе? – Нормально! – Ты же у нас отличница? – Да, разумеется. Отец, поздоровавшись, хмурился и сразу уходил к себе, Оля тоже. Мама с Мадиной уходили на кухню и плотно закрывали дверь. Оля ютилась с книгой в углу раскладного дивана, пытаясь вслушаться в их разговоры, говорили они тихо, только смеялись звонко, но над чем именно, было не расслышать. Порой Оля ставила кассету из своей коллекции, «Энигму», погромче, чтобы Мадина понимала, что Оля не как все, Оля любит вовсе не дурацкую попсу, а музыку редкую и утонченную. Иногда Оля выходила в прихожую и украдкой зарывалась лицом в черный блестящий мех. Мадина носила шубу и в марте, и в холодном апреле, пока жаркая весна не заставляла ее перелезть в плащ. Однажды Оля увидела, что шуба свалилась с вешалки. Тогда, стараясь не дышать, она ее примерила, торопливо накинула перед зеркалом: высокой Мадине шуба была до середины бедра, Оле – ниже колена и сидела она на Оле, конечно, словно доха, рукава болтались, Оля могла в этой шубе спрятаться с головой. От меха пахло лимонадом и перезрелыми персиками. Это был запах духов Мадины, которые назывались «Дольче вита» – «Сладкая жизнь». С тех самых пор Олин идеал женской красоты – стремительная взлохмаченная брюнетка, полная противоположность нежной светловолосой Оле, обладательнице гладкого прямого пробора и лица, которому безоговорочно не идет яркая косметика. *** Тянулось лето перед седьмым классом. Оля предпочитала проводить его одна. Была у Оли в школе компания девчонок, каждое утро и в переменах они собирались на одном из подоконников в фойе, вместе ходили в буфет за пирожками и газировкой, болтали о разном и ржали, как лошади. Но никого из одноклассниц ей видеть не хотелось, и когда кто-нибудь из них звонил, Оля просила родителей отвечать, что ее нет дома. Дворовых подруг у нее не осталось. Жизнь вокруг напоминала вихрь, внезапно подхватывающий людей и раскидывающий их по всему свету. Варя с родителями переехала в другой район города, поближе к семье Галины, чтобы мама помогала с внуками-погодками. С Ленкой, любимой детской подругой, Оля едва обменивалась кивками: их больше ничего не связывало. Надина мама внезапно познакомилась через брачное агентство с немцем и готовилась выйти за него замуж. Она постоянно ездила к нему. Надя и Рита должны были уехать с ней, но что-то затянулось, пошло не так, и было непонятно, уедут ли они вообще. И все равно обе они были словно уже не здесь. Их бабушка, ненавидящая капиталистов, уезжать наотрез отказалась. Высокая, худая, бесцветная, как сухой камыш, она стала старшей по дому. С чужими девочками она никогда не здоровалась, и Оля чувствовала, как она всеми фибрами души ненавидит каждое живое существо. Впрочем, Оле нравилось чувствовать себя одинокой. Едва ли не каждый день Оля с утра пораньше уезжать гулять в город. Она садилась на первый попавшийся автобус, ехала до конечной и бесцельно шаталась по неизвестным дворам, если хватало денег на батарейки для плеера – то с музыкой в ушах, если нет, то сама по себе. Оле нравилось уцепиться за какую-нибудь мысль, обычно про любовь и смерть, и гулять, размышляя, ощущая себя умной девушкой. Только одного из прежде любимых мест она избегала – сквера, в глубине которого скрывался дом культуры, где по выходным проходили ночные дискотеки. Именно на ту дискотеку без разрешения отправилась однажды ее одноклассница Эля и больше никогда не вернулась домой. Оля не понимала, что там делать: все ее подруги подобные места презирали, дискотека была бесплатная, для гопников, ходить туда считалось позором. Оля в том сквере больше не гуляла и, когда проезжала мимо, зажмуривалась и несколько остановок ехала с закрытыми глазами. Иногда Оле никуда не хотелось ехать, и тогда она выходила во двор. Она любила читать, сидя на качелях, или висеть на турнике вниз головой, зацепившись только ногами, без рук, и смотреть на перевернутое все, пока голове не делалось горячо и мутно. Раз неделю Оля шла в городскую библиотеку и проводила там полдня. Она долго сидела в прохладе читального зала с модными журналами, цветными ручками перерисовывая в тетрадку понравившиеся наряды. Журналы все время были одни и те же и, кажется, попали в маленькую районную библиотеку не по подписке, а случайно; с их потрепанных, помятых, утративших былой глянец страниц на Олю смотрели женщины с небывалыми лицами: она ни разу не встречала таких женщин на улицах города. Потом Оля шла во взрослый отдел и тихо бродила среди стеллажей в поисках интересного; наконец вытягивала за корешок заманчивую книгу, садилась на корточки и читала, сколько, успевала, пока ее не сгоняли. Мама ругалась, когда Оля приносила такие книги в дом – называла их мусором и говорила, что у нее дурной вкус. Больше всего Оле нравились романы, в конце которых героиня умирала от неизлечимой болезни, а герой долго и с упоением страдал. После шести вечера возвращались домой родители и садились ужинать перед телевизором, неохотно, будто по инерции застарелой обиды, поругивая эту страну. Порой доставалось Оле, и каждый раз – непредсказуемо: она никогда не могла угадать, за что ее станут бранить. За то, что забыла пропылесосить, или что много читает, или что до сих пор играет в куклы. Хотя Оля не играла в них вовсе, а ее единственная выстраданная настоящая Барби, купленная на скопленные за два года карманные деньги, безвылазно жила на пыльной полке книжного шкафа. Куплена она была ради сбывшейся мечты, а не чтобы с ней играть. *** Однажды случилось невозможно больное. Когда мама с Мадиной болтали на кухне за чаем, Оля зашла попить воды. Мадина по своему обыкновению спросила, как дела в школе. Оля ответила – хорошо, всего одна четверка за последнюю четверть. «А с мальчиками дружишь?» — спросила Мадина. Оля ответила – нет, потому что они глупые, говорят только про приставку и вообще. Она спросила, куда Оля собирается поступать и кем хочет быть. Оля объяснила, что вначале в гимназию, потом на экономический, а потом мечтает открыть свою небольшую фирму. Марина спросила, сколько Оля хочет иметь детей. Оля ответила, что в ближайшие двадцать лет не планирует думать ни о замужестве, ни, тем более, о детях. Оля никогда не могла смотреть Мадине в глаза. Опускала взгляд, стоило Мадине с ней заговорить. А в тот самый день Оля, потянувшись за чашкой, вдруг заметила, что Мадина с мамой переглядываются, едва сдерживая смех. К лицу Олиному подступил жар, еще чуть-чуть – и до слез, как если бы она глотнула чересчур горячего чаю. Они, конечно, думали, что смеются по-доброму, как над котиком, как над ребенком, который читает с табуретки непонятный взрослый стих, а Оля-то ребенком себя не считала: ей уже было двенадцать, какое же это детство? Оля, несомненно, была девушкой, юной девушкой, кажется, красивой и уж точно умной и целеустремленной. Весь мир открывался перед ней, до прекрасной жизни оставалось совсем немного времени, а они смеялись, над ней смеялись! Оля стояла перед двумя взрослыми женщинами, любимыми ею до костного мозга, стояла перед ними – как голая на медосмотре перед незнакомыми медицинскими тетками с холодными пальцами. Дышать – не дышала и, ссутулившись, бестолково прикрывалась руками. Они смотрели на Олю так, будто все-все знали о ней наперед. Хотя не знали о ней совсем ничего, ничегошеньки. И самого главного не знали – что нельзя поступать так с людьми. *** Оля долго пыталась забыть самый стыдный момент в этой дурацкой истории. Никто ни о чем не узнал. Но – так и было, так и есть: Оля оказалась воровкой. Тогда Мадина с мужем уехали к морю, потому что им деньги было некуда девать. Мама взяла ключи, чтобы присматривать за квартирой и поливать цветы. Потом ее на два дня отправили в командировку, и она оставила Оле с папой кастрюлю щей, сковородку котлет, ценные указания, как варить утреннюю кашу, ключи от Мадининой квартиры и ее адрес, второпях написанный на листке отрывного календаря над народным рецептом борьбы с бородавками. Следующим же утром Оля, едва позавтракав, поехала туда. Мадина жила в тесной двушке с маленькой кухней, окна которой выходили на цирк. Оля ожидала чего-нибудь этакого, но квартира оказалась самой обычной. Одна комната – спальня, в другой – длинный и приземистый, будто такса, диван, стенка с хрусталем и книгами во всю комнату, собрания сочинений: Чейз и Кристи – как дома, знакомые по урокам литературы Паустовский, Куприн и Толстой, пять серо-голубых томов какого-то Леонида Леонова и пара медицинских справочников. На серванте – черные чугунные часы с героями из «Хозяйки медной горы». Узорчатый ковер на стене, шершавый палас под ногами, в углу –телевизор с пыльным экраном и на нем – видеомагнитофон, прикрытый вязаной кружевной салфеткой. Воздух в квартире был спертый, с кислинкой – возможно, что-то испортилось, и Оля первым делом открыла все окна. Только что закончился дождь, и купол цирка блестел, как рыбья чешуя. За стеной, у соседей, кто-то неумело играл на пианино, все время одну и ту же мелодию, видимо, разучивая заданное на лето. Оля вспомнила свою бывшую подругу Ленку, ненавидящую пианино, но вынужденную заниматься по часу в день, и ей сделалось грустно. Оля провела пальцем по экрану телевизора и вывела в пыли: «Мадина». Стерла и ниже написала «Любовь». Стерла и еще раз написала «Любовь». Потом вымыла руки, намочила под краном свой носовой платок – тряпки не нашла, и впервые в жизни не из-под палки вытерла с мебели пыль. А на следующий день на два раза помыла полы, тщательно елозя под столами и кроватями сырой тряпкой, в прошлой жизни бывшей мужскими трико. Два дня подряд Оля ездила к ней. В первый день ей было в квартире страшно. Ей казалось, что вот-вот откроется входная дверь и на пороге появится Мадина или, что хуже, ее муж, который вообще не знает, кто такая Оля. И обязательно окажется, что Оля сделала что-нибудь неправильное, как в той сказке – сидела на стуле и сдвинула его с места, лежала на кровати и помяла ее. О кровати и не думала, но на диване лежала, прижимаясь щекой к вышитой подушке, чтобы хотя бы вот так соприкоснуться с жизнью Мадины: через чистые полы, через отпечаток подушки на щеке. Через отражение в зеркале. Старое яблоко, найденное в холодильнике. Комнатные растения, ради жизни которых Оле доверили ключи. Вид из окна. Взятый с тумбочки у кровати выпуск «Иностранной литературы» с непонятным романом «Невыносимая легкость бытия» (там у мужчины волосы пахли женским лоном, и читать о таком было стыдно и интересно одновременно). В спальне Оля видела свадебную фотографию, но рассматривать ее не стала. Взглянула мельком и положила рамку вниз лицом. Слева от Мадины на фото стоял муж – да кому он интересен, этот муж, невнятный и стареющий господин на пятнадцать лет старше Мадины. Оле хотелось принять в ее доме ванну, но на подобную наглость она не решилась. Зато на второй день Оля открыла шифоньер Мадины и чуть было не забралась туда вся, с головой. В глубине висела шуба, и Оля ласково погладила ее по рукаву, словно здороваясь со знакомой собакой. Оля хорошо помнила, как Мадина купила свою шубу. В городе было невозможно найти что-нибудь приличное, и несколько раз в год приходилось ездить в Новосибирск на ночной вещевой рынок, когда на специальном автобусе для челноков, когда несколькими семьями на машине. Выезжали туда поздно вечером, чтобы добраться до рынка к рассвету. По узким торговым рядам бродили в потемках, все вещи казались одного тусклого цвета и вообще одинаковыми, и Олины мечты о том, как ей купят вещей красивых, прямо из журнала, развеивались уже после второго ряда. Ходили, и ходили, и ходили, с трудом протискиваясь через толпу и боясь потеряться; повсюду, почти в каждом контейнере висели одинаковые вещи, будто все продавцы закупались на одних и тех же точках в гигантском китайском вещевом аду, в королевстве синтетики, страз и узких джинсов, едва державшихся на копчике. Когда на глаза попадался предмет одежды, кажущийся Оле или маме менее страшным, задергивалась занавеска, Оля заходила за нее, раздевалась выше или ниже пояса, стоя на узкой картонке, и показывалась продавцу и маме. Первый восторгался во весь свой русский словарный запас, мама хмурила брови и говорила «Вроде нормально» или «Снимай». Зеркал, как правило, не было, Оля себя не видела, но заранее себе не нравилась, особенно в том, что называлось «нормально». Когда уходили восвояси, вслед бежал обездоленный продавец, горько причитая: купи-станы, купи-станы, осень класивая. Мощные тетки возили тележки с беляшами, горячим кофе, семечками; ветер раздувал подолы развешанных сарафанов; Оле купили для школы пляжную сумку как самую вместительную и дешевую, и осенью над ней будут смеяться все одноклассники. Мадина отстала в первом же ряду, затерявшись в толпе, и прибежала только к автобусу. Она тесно прижимала к животу большущий пакет, из которого выглядывало что-то пушистое, похожее на пойманного зверя. «Норочка», — сказала она ласково и выдохнула. Мама говорила потом, что только полная дура может купить на последние деньги короткую шубу и таскать ее по трамваям, но в чем здесь глупость, если, когда Мадина спала в автобусе на обратном пути, обеими руками обхватив драгоценный сверток, на ее лице было самое настоящее счастье. Оля больше ни разу в жизни, даже в кино, даже ни на одной из свадеб не видела такую красивую и счастливую женщину. *** В ванной, на стиральной машинке, лежала незакрытая косметичка. Из нее высовывался черный столбик губной помады. В какой момент помада оказалась у Оли в руках, Оля так и не поняла. *** Дома родители вдвоем смотрели «Поле чудес» — отец с дивана, мама из-за гладильной доски. В квартире пахло жареными пирожками. Закрыв дверь на щеколду, Оля крутанула краны и легла в еще пустую ванну, холодящую спину, глядя, как сантиметр за сантиметром вода скрывает ноги, живот, плоскую грудь и подступает под шею. Тогда Оля чуть отодвинула затычку, но воду отключать не стала и подставляла под струю поочередно каждый из пальцев на ногах. Оля физически чувствовала, что на вешалке в прихожей висит ее сумка, в которой сегодня болталась та самая помада. Когда Оля шла домой через мост, она выбросила помаду в реку, но ладонь все еще ощущала горячий пластик маленькой чужой вещи. Оля почти не испытывала стыда, все чувства застилал страх: все узнают, все, и Мадина, и родители. Ей казалось, что если она пролежит в ванне долго-долго, то рано или поздно растворится, превратится в воду, утечет в сток. Меня не будет больше, думала Оля, и хорошо, что не будет, зачем я такая нужна. Зажмурившись, она с головой уходила под воду. Еще раз, и еще, и еще. Мокрые волосы струились по плечам, как водоросли, сердце глухо билось в ушах, и больше ничего не слышала Оля, кроме его загнанного стука. Все остальное в ее глупом голом теле молчало, а живот был словно каменный, совсем неживой. Наверное, так чувствует себя гусеница, затвердевая в кокон, чтобы когда-нибудь стать бабочкой. И вот через этот страх влюбленной девчонки, что наругают и накажут за – честное слово, нечаянно – украденный огрызок дешевой помады, прорывалась непереносимая радость, что случилась сегодня перед зеркалом, когда Оля стояла с красными губами, томным взглядом, гордо вздернутым подбородком и красивой была – до совершенства. АLL YOU NEED – Акулова! Варя Акулова, я к тебе обращаюсь! Где твоя тетрадь? Почему ты пишешь на листочке? Варя, вздрогнув, вскочила на ноги. Все смотрели на нее, втайне радуясь, что пока ругают Варю, остальные «в домике». – Я тетрадку дома забыла, Евгения Сергеевна. Я потом все перепишу. Выразительный тяжелый вздох. – А голову ты дома не забыла, Акулова? Класс привычно засмеялся. – Нет, – спокойно сообщила Варя. – Голову я дома не забыла. Скажите, разве я могла бы ходить без головы? У меня ведь на ней глаза. – И еще я в нее ем, – подсказал кто-то сзади. – Акулова, – снова вздохнула Евгения Сергеевна. Варя однажды на уроке подсчитывала ее вздохи и поставила на последнем тетрадном листе сорок восемь палочек. – Ты не устала из себя корчить непонятно кого? Там забыла, тут потеряла, там не расслышала. Призадумалась бы уже. И что у тебя с глазами?