– Спасибо, все хорошо. – Что у тебя опять на глазах? – Ресницы. Как у всех. – Выйди и смой эту гадость. Пока не смоешь, не смей возвращаться. Сколько можно повторять…. «Дура», – подумала Варя, дернув плечом. «Ты не имеешь права», – внятно сказала она про себя, проходя мимо учительского стола и глядя Евгеше в переносицу. Она бы повторила это и вслух, но жалела маму, которой после дежурства придется идти в школу и выслушивать про Варю неправду. – Все ходят в школу учиться, а Акулова – мальчиков завлекать, – донеслось ей в спину. Варя развернула плечи, чтобы никто не посмел подумать, будто она расстроилась, и вильнула бедром. Класс одобрительно взвыл. В туалете она быстро, чтобы не дышать смесью курева и хлорки, мокрыми пальцами кое-как стерла с ресниц старательно нанесенную тушь, на которую копила целый месяц («Все в восторге от тебя, а ты от Maybelline»). Тушь не смылась до конца и загадочной дымкой легла вокруг глаз. Варя стояла у зеркала, опираясь локтями на раковину, пока снова не смогла изобразить безразличие на лице. В класс возвращаться не хотелось. Варя забралась с ногами на широкий подоконник и раскрыла книгу, от которой не могла оторваться второй день – «Собачье сердце». За окном уже начинало темнеть, и было видно, как под бледно-желтыми фонарями роятся снежные мухи. Евгеша, бледная, сутулая, с мышиными волосами, собранными в жидкий пучок, тяжелыми веками в коричневых пятнах, длинными юбками, подметающими пол, со старушечьим платком в крупные розы, ничего не понимала в женской красоте. Варя не могла представить, чтобы она когда-нибудь стреляла глазами, кокетливо улыбалась, красила губы, накручивала волосы, носила каблуки, смотрела из-под ресниц – делала все то, чему Варя усердно училась перед зеркалом, когда никого не было дома. Она преподавала русский и литературу, серо и скучно, строго по учебнику, с обязательным вопросом «Что хотел сказать автор?». Еще она сама писала стихи и часто их зачитывала под конец урока. Стихи были все про родной край и такие корявые, что за Евгешу становилось стыдно. Хотя Варя старалась учиться без троек и вежливо отвечать на все нападки, Евгеша не любила Варю и цеплялась к ней чаще, чем к остальным. Наверное, было в ней что-то, раздражающее Евгешу, как красная тряпка для быка. Надина мама, при которой Варя однажды заплакала, объяснила, что Варя не обязана уважать Евгешу только из-за того, что она взрослая и учительница, что люди бывают сложные, злые или раненые, и нужно просто перетерпеть и переждать. Варя терпела и ждала. Изо дня в день красила ресницы перед школой в подтверждение своей правоты. Не грубила и не плакала, хотя очень хотелось. Однажды после урока так треснула кулаком о кафель в туалете, что разбила в кровь костяшки пальцев. Когда раздался звонок, Варя забрала из класса сумку и, заглядывая в зеркальце пудреницы, заново накрасила ресницы и губы. Евгеша бы не поняла: дело было вовсе не в мальчишках, а в том, что с голым лицом Варя виделась себе совсем еще маленькой и беззащитной. Она не хотела, чтобы ее видели такой. *** На физкультуру Варя не пошла, у нее было освобождение. Варя ненавидела козла и канат. Особенно канат – на прошлой неделе она залезла по нему на самый верх, а слезть не могла. Все смеялись, даже кривоногий крикливый физрук Саня-Ваня, и Варя, зажмурившись, кое-как съехала вниз, ободрав ладони и бедра. Дома она выревела у мамы справку об освобождении от спортивной каторги на два месяца. Пока все строились шеренгой в спортзале, Варя оделась и вышла из школы. Ледяной ветер моментально обжег ей щеки. Варя натянула шапку ниже ушей и глубже зарылась в капюшон. Ветер проникал между пуговиц ее старой дубленки и заледенил ноги в тонких колготках. Глаза от мороза заплакали сами. Дорогие колготки из капрона пристывали к ногам. Идти пешком было немного теплее, чем ждать автобус на остановке. Варя быстро зашагала вперед, прикрывая варежкой нос, дыша шерстью и льдистой пылью, летящей ей в лицо. До университета было пятнадцать минут ходьбы, но когда Варя взбегала на крыльцо, она уже не чувствовала ни ног, ни лица, и даже варежки продуло насквозь. Обычно она ждала Антона на улице, то на другой стороне дороги, у магазина, то рядом с крыльцом, в телефонной будке. Реже заходила в главный корпус, сдавала дубленку в гардероб, стояла в холле у окна с раскрытой книгой в руках, украдкой наблюдая за студентами, и тогда ей казалось, что все они смотрят на нее, что она здесь чужая и что никогда ей не удастся сюда поступить. От последней мысли живот сводило резкой болью. Антона она видела редко, и каждый раз, даже если их разделяла сотня метров, она всем телом ощущала его появление. Ей становилось одновременно очень тепло и очень страшно. Сердце бухало в груди так, словно до этого оно никогда раньше не билось. Она, Варя, становилась настоящей, живой, и заново училась вдыхать и выдыхать. Она смотрела на него издали. Если везло – вблизи. Отворачивалась и делала вид, что разглядывает витрину, говорит по телефону, смотрит в окно, читает книгу, а сама чувствовала: Антон – и на много-много минут, до самого утра, наполнялась своим безыскусным счастьем. – Антон! – крикнул кто-то на весь холл. Варя вздрогнула и оторвалась от книги. Антон, стоя у раздевалки, натягивал куртку и поправлял шапку. К нему подошли другие ребята, и вместе они, над чем-то смеясь, гурьбой потянулись к выходу. Метель усилилась, и почти ничего не было видно. Привычно закрывая лицо, Варя, выждав минуту, шла за Антоном к остановке через дворы. Она увязала в снегу, в животе урчало от голода. Метель наглухо заметала машины, стоящие у подъездов, сверху, как декорация в театре, опускалось черное, беззвездное небо. Варя не понимала, куда именно они идут, но упорно шла за Антоном, как на невидимом поводке, пока не потеряла его из виду. Домой вернулась поздно. В подъезде надела спрятанные в сумку шерстяные рейтузы, но все равно отругали. Варя залезла в горячую воду и, отогревшись, плача, по миллиметру стянула тонкие колготки. Потом ушла в свою комнату, легла на диван, обняла подушку и много раз повторила про себя, будто слушала любимую кассету: Антон, Антон. Мама кричала за стеной некрасивым уставшим голосом, уже и не на Варю, а о том, как все надоело и когда все это закончится. Варя прошла на кухню, не глядя на нее, налила себе чаю, 6отрезала хлеба, забрала из холодильника плавленый сырок. Она села за уроки, раскрыла тетрадь и учебник, чтобы изобразить прилежание, сама же закатила рукав домашней кофты и стала писать на предплечье его имя, жирно обводя его фиолетовой шариковой ручкой. Мама распахнула дверь и резко спросила: – Влюбилась? – Нет! – возмутилась Варя и уткнулась в учебник биологии. Мама постояла, глядя на нее, и ушла на кухню, как обычно, забыв закрыть дверь. Варя не могла ничего делать с приоткрытой дверью и мечтала, чтобы ей врезали замок, потому что у человека в тринадцать лет должно быть личное пространство. *** Однажды с Варей уже случалось счастье. Ей было тогда восемь лет, еще была жива бабушка Нина – та, что служила в театре гардеробщицей, уборщицей и кем-то там еще. Мама много работала и не могла вовремя забирать Варю из школы, а продленку Варя не переносила: там надо было обедать в школьной столовой и спать, будто ты снова в детском садике. Театр был в двух домах от школы, и после уроков Варя прибегала туда и сидела с бабушкой до самого вечера. Варю в театре привечали, подкармливали бутербродами и разрешали смотреть все спектакли, даже взрослые. Ей казалось это скучным. Куда веселее было играть с Петькой, сыном второй гардеробщицы – прятаться в чужих пальто и шубах, выискивать на их воротниках самый приятный и самый противный запах духов, смотреть, что у кого в карманах, разбегаться и скользить по полу холла. Правда, после того, как они ради смеха поменяли местами несколько шуб и обеих гардеробщиц чуть не уволили, Петьке больше не разрешили приходить в театр. Играть одной было совсем не то. Варя стала ходить на все спектакли подряд и влюбилась в самого молодого актера. Его звали Сергей, он был великолепен – длинноволос, стремителен и смешлив. Пел так, что Варя впервые почувствовала свое сердце. Всегда спрашивал бабушку, как у нее дела, подмигивал Варе, однажды на крыльце подал ей потерянную рукавицу. Она трижды писала ему письма, полные признаний в любви и просьб подождать, пока она вырастет, но так и не решилась их передать. А он взял и уехал в Москву сниматься в кино. Варя плакала весь вечер, потому что понимала, что он ее там не дождется. Он и правда не дождался: стал сниматься в сериалах и женился на очень худой актрисе с узкими глазками. Варя смотрела на их фотографию в «Космополитене» и не могла понять, что он в ней нашел. *** Надо быть гордой, говорили вокруг. Нельзя показывать мальчику, что он тебе нравится. Надо смотреть на него как на пустое место, а лучше окружить себя другими мальчиками и заливисто смеяться. Можно глазами – в угол, на нос, на предмет, но только один раз. Улыбаться, но не слишком радостно. Как будто улыбаешься сама себе, нежно и лукаво. Не то что Варя, которая на нервной почве начинает ржать как лошадь. Звонить первой – ни в коем случае. Девушка должна быть гордой. Даже если мальчик позвонил, перезванивать ему нужно не раньше, чем через два дня. Прописные истины. Рита звонила Антону. Его номер она тайком переписала из блокнота Нади. С детства она была наслышана о подвигах Надиного двоюродного брата. Антон прыгнул со второго этажа и сломал ногу. Антон устроил пожар на кухне и сам же его потушил. Антон на даче подрался с пацанами, трое против одного, отобрал у них ведро с лягушками, пойманными для надувания, и это самое ведро случайно опрокинула бабушка по пути в ночной туалет. Антон выиграл соревнования по плаванию. Антон поступил на физфак. Антон собирается летом поехать в Америку работать по программе для студентов. Тот самый Антон, с которым два года назад у Нади и Риты на даче втроём жарили на костре сосиски и полночи слушали «Битлов» в его магнитофоне, теперь казался недосягаемым. У него была взрослая, далекая жизнь, все прошлое лето он зарабатывал деньги на фабрике окон, чтобы поехать к морю, и Варя долго его не видела. Слушала кассету «Битлов», которую выучила наизусть, и повесила их постер над письменным столом. Когда время стекалось к полуночи и мама ложилась спать, Варя пробиралась к телефону в коридоре, набирала давно выученный наизусть номер и вслушивалась в длинные пунктирные гудки. На шее пульсировала вена. Телефонная трубка казалась горячей. Антон обычно сам снимал трубку и говорил или «да», или «слушаю». В «слушаю» было на целых четыре буквы больше. Варя слушала его молчание, считая до трех, вешала трубку, вихрем неслась в свою комнату и бросалась лицом в подушку. От счастья невозможно было отдышаться. В день рождения Антона Варя, услышав его хрипловатое «да», приложила трубку к динамику магнитофоне. «Битлы» запели «All you need is love». Варя сидела на полу, держа на коленях магнитофон, пока не закончилась песня, и, закрыв глаза, вместе с музыкой утекала по телефонным проводам. Антон дослушал до конца и что-то заговорил ей в трубку, и тогда Варя, выдернув шнур телефона из розетки, выскочила на балкон и ревела там, вытирая щеки снегом, пока не замёрзла. После этого она целый месяц не встречала его около университета и не заходила к Наде, хотя она звала. Разве расскажешь кому-нибудь о таком? Конечно же, нет. Варя скучала по Наде, но сторонилась её. Они снова учились в разные смены и почти не виделись в школе. На Новый год Надя заболела гриппом, потом ветрянкой, и Варе нельзя было навещать её. Чем реже она говорила с ней, тем сложнее было взять и прийти в гости, позвонить, позвать гулять или в кино, и эта муторность была куда хуже ссоры. Звонила первой только Надя, и Варя не знала, о чем с ней разговаривать. Они перемывали кости знакомым девочкам. Варя спрашивала про Надину маму – та познакомилась с настоящим немцем и дважды летала к нему в гости, про Риту и потом, будто случайно вспомнив, про Антона, и боялась, что Надя обо всем догадается. У Вари до сих пор остался тонкий, едва заметный шрамик на руке – след от пореза бритвой, символ вечной дружбы, и ей было неприятно смотреть на него. Она помнила, как ей было обидно, когда Надя отказалась резать руку. Когда-то, во втором классе, Варя поняла, что Земля вертится. Все время, что ты по ней идешь и скачешь: например, когда ты прыгаешь, ты приземляешься уже на другое место. Хоть на миллиметр, но на другое. Ее это увлекло; прыгнув, она старалась зависнуть в воздухе, чтобы планета под ней прокрутилась дальше. Варя рассказала об этом Наде, и она поняла. Считала, пока прыгала Варя, и сама тоже прыгала. Раньше Варя могла рассказывать Наде то, над чем другие бы смеялись. Куда все ушло? *** Когда Варя была у Нади в последний раз, она украла у неё фотографию с Антоном. Это случилось в ноябре. Варя зашла к Наде после школы поздравить её с прошедшим днём рождения. Пока Надя на кухне раскладывала по тарелкам торт и разливала остатки десертного сиропного вина, Варя разглядывала постеры на стенах. Над Ритиным столом висели три плаката: Нирвана, Металлика, Цой. Над Надиным – прикноплена цветастая россыпь из открыток, розовых валентинок (Варя узнала свою), журнальных фотографий моря и небоскрёбов, здесь же – портреты Марины Цветаевой и Тома Круза, два маленьких постера – BackstreetBoys и SpiceGirls. Ниже, как лоскутное одеяло – множество снимков друзей. На одном из них Варя и Надя, мелкие, вдвоём на узкой доске качелей: у Вари глаза как щелки, волосы собраны в мальвинку, некрасиво выпирает боковой зуб, который Варя долго училась скрывать. На другом, полароидном снимке – темнота, блики костра на лицах Нади, Вари и Антона. Сидят на бревне, Антон обнимает девчонок за плечи. Снимала, кажется, Рита. Она пыталась вспомнить тот вечер в деталях, но он ускользал из памяти, как что-то неважное. Варя положила руку себе на плечо и представила, что это рука не её, а Антона. Оглянувшись, Варя открепила фотографию, согнула её так, чтобы не повредить себя и Антона, поглубже спрятала в карман джинсов. В подъезде, как всегда, горела одна лампочка на пять этажей. В полумраке спускаясь по лестнице, Варя увидела две фигуры – это были Оля и Санька из соседнего дома. Они целовались, прислонившись к почтовым ящикам, и не заметили Варю. На батарее сохли промокшие от снега Олины варежки – розовые, пушистые, совершенно детские. Такие должны были принадлежать девочке, которая весь вечер каталась с горы на ледянке и валялась в снегу, а не той, что целуется в подъезде с мальчиком, придерживая ладонью его затылок. – Привет, – сказала Варя. Никто ей не ответил, хотя Оля точно увидела ее и только прижалась теснее к своему мальчику. Варя задержалась у дверей своей бывшей квартиры, непроизвольно потянулась за ключом и прислушалась – за дверью кто-то тяжело дышал. Варя вспомнила, что теперь там живет семья с большой собакой. Подъезд казался ей чужим, и Надя тоже – Варя словно была в гостях у незнакомого человека. Они плохо поговорили. Надя была какой-то задумчивой, ничего не рассказала о себе, почти не слушала Варю и, казалось, все время ждала, что она сейчас уйдет. По дороге домой, в промерзшем гремящем трамвае Варя достала фотографию и, вглядываясь в нее, снова пыталась вспомнить тепло руки Антона у себя на плече. *** Февраль близился к концу. Медленно брели, переваливались тоскливые, хромые, бесконечные дни. Все время хотелось спать. Единственной радостью, помимо Антона, был университет. Варя приходила туда не только ради Антона. Ей было там хорошо. Варя бродила по уже знакомым коридорам, наблюдала за крупными ленивыми рыбами в аквариумах, сидела на подоконниках, исподтишка разглядывала студентов и преподавателей. Иногда она приезжала туда еще до школы, чтобы пообедать в студенческой, а в не в школьной столовой, покупала в общей очереди картофельное пюре с серой неказистой котлеткой или пирожок с печенкой, брала стакан с холодным сладким чаем и садилась за свободный стол. Невзрачный с виду обед оказывался куда вкуснее, чем дома или в школе. В столовой было уютно и, несмотря на толпу студентов, спокойнее, чем в библиотеке. К Варе подсаживались за стол, жевали рядом с ней такие же котлеты и не обращали на нее никакого внимания. А в читальном зале библиотеки она не могла избавиться от ощущения, что библиотекарь пристально наблюдает за ней и собирается изгнать ее с позором, как самозванку. Из столовой Варя выходила во внутренний дворик, где было шумно и накурено, и стояла без шапки, в расстегнутой куртке, будто она была такая же, как все, будто она только что выскочила с лекции. Холодный солнечный свет ложился на февральские сугробы, в воздухе висела дымка, пахло табаком и духами Кензо. Окружающие казались Варе красивыми, взрослыми, свободными и недоступными. Ей сложно было поверить, что когда-нибудь она тоже станет такой. Четыре года, оставшиеся до выпускного, равнялись бесконечности. Их нужно было перетерпеть, их невозможно было перетерпеть. Однажды по дороге к остановке ее заметил Антон. Варя не хотела, чтобы он видел ее такой: вчера в школьной раздевалке у нее украли куртку, и ей пришлось надеть старое зимнее пальто – глупое, в красно-зеленую клетку, тесное в рукавах и в груди. Она пыталась спасти дело шарфом, но получилось еще хуже, и так расстроилась, что не стала красить ресницы. Антон обрадовался ей. Он сразу подставил руку, чтобы Варя не поскользнулась на раскатанной дороге, и Варя легко, как само собой разумеется, взяла его под локоть. Он оказался куда выше, чем она помнила – Варя едва доставала ему до груди. По телу растекалось знакомое медовое тепло. Наверное, прохожие думали, что они на свидании. – Давно тебя не видел, – сказал Антон. – Как твое ничего? Что ты тут делаешь? Они столкнулись неподалеку от университета. – Гуляю. Я люблю гулять. – А в школу не опоздаешь? Варя мотнула головой. Она не хотела, чтобы он начинал разговор о школе, будто они были взрослым и ребенком. Взрослые всегда спрашивают об учебе, словно больше не о чем нельзя поговорить. – Как Надя? – спросила Варя. – Она куда-то пропала. – Она и мне не пишет, – ответил Антон. – У тебя же есть ее электронка? У Вари дома не было компьютера, и электронной почты у нее тоже не было. Интернет стоил дорого, но иногда в гостях у сестры ее пускали за компьютер. Варя не очень понимала, что там можно делать, и читала статьи про любимые группы или искала информацию для рефератов.