Летом девочки похоронили Ленину училку по фортепиано. Оля видела ее всего однажды, в гастрономе. Ленка словно вдвое уменьшилась и, прикрывая лицо батоном, тонким минорным голосом пропищала «Здрасьте, Вера Борисовна!». Училка оказалась самой обычной теткой, толстой, с лицом, заранее выражающим недовольство, одетой в вязаную кофту, несмотря на жару. Она Ленку не расслышала, даже на нее не взглянула и, расталкивая всех локтями, устремилась в рыбный отдел. Для таких теток у Олиной мамы всегда было наготове оправдание: «Она злая, потому что у нее мужика нет». А похоронили Веру Борисовну так: взяли самую старую и некрасивую Ленкину куклу, которую девчонки и стригли, и подводили ей глаза шариковой ручкой, и остатки ее волос пытались обесцветить «белизной», чтобы превратить в блондинку. Куклу положили ее в обувную коробку, на крышке написали «Вера Борисовна», и Ленка долго и старательно втыкала в резиновую грудь все иглы, которые нашла в мамином швейном наборе. И в живот еще, и в голову, пока кукла не стала похожа на дикобраза. Ее даже сделалось немножко жалко. В молодости это была красивая кукла. – Это, — сказала Ленка, – называется «вуду». Так всякие дикие племена поступают со своими врагами. – И что должно случиться? Ленка закрыла глаза и, обхватив себя за живот, быстро-быстро зашептала: – Пусть она из школы уйдет вместе со своим пианино, и пусть там нового учителя не найдут, и больше никогда в жизни я ее не увижу и в музыкалку больше не пойду, а мама пианино продаст совсем-присовсем навсегда. Оля изо всех сил представила себе, что Вера Борисовна заболела, уехала в другой город, бросила неблагодарную работу и ушла торговать сникерсами в ларек (как их бывшая завуч), да все, что угодно, лишь бы Ленке больше не приходилось реветь над ненавистными черными и белыми клавишами под мамины крики: «Что ты опять рыдаешь? Лентяйка! В ноты смотри!» Коробку закопали за гаражами, вырыв небольшую могилу рядом с захоронением хомячков и попугайчика, почивших в бозе прошлым летом. Неизвестно, как у диких племен, но на Веру Борисовну колдовство не действовало. Стремительно промчалось лето, а больше ничего не произошло. Одно из сильных детских воспоминаний – страх. Когда торчишь в соседнем подъезде, изнывая от скуки, но домой идти боишься. Потому что там мама, а ты за диктант, без единой ошибки написанный, получила въедливые «четыре с минусом» с примечанием «за грязь». Или неслась, не глядя под ноги, упала в лужу, испачкала новое пальто, порвала бесценные колготки. Или на уроке переслала Ленке по рядам записку со смешным стишком про маленького мальчика, остроумно вставив туда имя одноклассника, а учительница отобрала, прочитала и раздулась от ярости, будто королевская кобра. Или вот — в тот самый день. Оля на большой перемене вышла из школы за беляшами без шапки и в расстегнутом пальто, отдельный грех, что за беляшами, и – невезуха – сразу же наткнулась на маму, которая должна быть на работе. «Дома поговорим», — сказала мама особым голосом. И белый свет померк. Оля знала: дома ее ждал долгий и нудный разговор, обидный тем, что родители ее считают маленькой, глупой, всегда и во всем неправой. Ей не было холодно без шапки, но кого это интересует? Наоборот, в кроличьей ушанке в любую погоду, кроме лютых морозов, голова потела и чесался лоб. Когда Оля станет взрослой, она никогда не будет носить шапку. Но маме этого не объяснить, она скажет одно из своих особенных слов, от которых сразу бросает в жар, как от большой неправды, и почему-то в третьем лице: «Фасонит». Вранье, но спорить – себе дороже. Нужно молчать. Горло станет каменным, голос – тяжелым: «Я все поняла, я больше так не буду». Мама скажет: «Ну поплачь, поплачь, поссышь поменьше». Посреди выговора никто не позволит уйти, но когда все закончится, Оля запрется в туалете, сядет на кафельный пол, уши заткнет пальцами, запрокинет голову, чтобы слезы стекли вовнутрь, и станет изо всех сил мечтать о своей собственной квартире в какой-нибудь далекой стране, где она будет жить совсем одна. Сколько раз она представляла себе свой настоящий дом, например, такой: маленькая квартирка в центре Парижа, в мансарде с треугольным потолком. Из окна – вид на Эйфелеву башню. Книжные полки. Гардеробная, как в кино. Просторная ванна, в которой можно валяться в любой позе. Туалетный столик. Всякие-разные флаконы духов. Никаких дурацких ковров, ежедневно требующих пылесоса. Джо Дассен в магнитофоне. Встречи с друзьями в кафе. Круассаны, горячий шоколад – не пробовала ни разу, но названия завораживали. Конечно же, зверье, Оля заведет рыжего кота, рыжего хомяка и рыжую собаку. Уеду, думала Оля, закусив губу. Вырасту, выучу язык. Пускай все остаются прозябать здесь, а я уеду, я не хочу такой жизни бессмысленной, уродской. Никто меня не любит, кусала губы Оля, никому я тут не нужна. Уеду, не вернусь. Всем будет только лучше. Хочу домой, хочу домой, хочу домой, думала Оля, спиной прижимаясь к стене туалета. Слезы на вкус были горькими, а животу от них — твердо. Следующим вечером Ленка ждала Олю в сквере за домом. За ее спиной болтался настоящий туристский рюкзак, истрепанный и подпаленный в нескольких местах. «Нашла в кладовке, — сказала она. – Мама в молодости в походы любила ходить». Одета она была в лыжные штаны и старую теплую куртку с капюшоном, скрывавшим лицо. – Ремнем? – неловко спросила Оля. – Да всем подряд! Ты же ее знаешь! Я ей должна в субботу три этюда сыграть без запинки. Ну уж нет, хватит. Она мне вечно говорит, что я ей такая не нужна, что она возьмет из детдома девочку, которая будет послушной и благодарной. Ленка встряхнула головой и решительно добавила: – Вот и пускай берет себе на радость. Пускай эта девочка играет ей и гаммы, и этюды, и сонатину фа мажор. А я не заплачу. Оля и представить себе не могла, что Ленка взаправду решила уехать. Мы же просто играем в побег из дома, думала Оля, мы хотим заставить родителей волноваться, вечером мы уже будем дома, все немного испугаются, нам не попадет. Но Ленка шла к автовокзалу и перечисляла, что она взяла с собой – купальник, шорты, две футболки, зубную щетку, зеркальце, теплую кофту, дневник, чтобы показать его в новой школе, три пирожка с ливером на сегодняшний ужин, свою фотографию с котенком, которого притащил отчим в подарок на день рождения и унес обратно после того, как Ленка не выучила очередной этюд. Она говорила, что нужно доехать на автобусе до соседнего города, запутать следы, и там выйти на трассу и останавливать попутные машины. «Выйти на трассу» — звучало, как настоящее приключение. Оля все пыталась заглянуть в ее лицо и понять, когда закончится игра, но Ленка пряталась в капюшоне и отвечала так, будто Оля, увязавшись следом, ей мешала и нужно было под любым предлогом от нее избавиться. Оля уже передумала уезжать, но бросить Ленку одну она не могла. Девочки добрались до автовокзала и долго стояли то на перроне, то внутри. Было промозгло и ветрено. Они смотрели, как сменяют друг друга грязно-оранжевые автобусы, буксуя в грязном снегу, и почему-то не спешили покупать билеты. Через час не утерпели и съели пирожки. Люди торопились или, наоборот, стояли в очереди, переминаясь с ноги на ногу, или сидели в зале ожидания рядами, почти как в театре, и смотрели на Ленку и Олю с осуждением и с подозрением. По залу прогуливался милиционер, и Ленка скорее потянула Олю к выходу. Снаружи пахло бензином и куревом, воздух был мутным от холода и газа. Вокруг были закутанные люди, они толкались сумками, локтями, ругались, жевали на ходу, кого-то искали в толпе, кто-то друг на друга кричал. Нужно было делать все то же самое, что и остальные: протискиваться сквозь толпу, покупать билеты в кассе, дожидаться автобуса, садиться в него, закидывать рюкзак на верхнюю полку, а потом в окно смотреть, как убегают назад улицы города, в котором Ленка и Оля родились и прожили без малого по десять лет. Оля сказала: – Лена, я не поеду, наверное. Подруга отвернулась и ответила: – Тогда пока. Она не смотрела на Олю, пока та уходила. Оля не обернулась, но спиной почувствовала, что Ленка попрощалась с нею навсегда. Поздним вечером, когда Оля пыталась уснуть, в дверь позвонили: пришли Ленкина мама и отчим. Олю подняли из постели и вынудили рассказать, куда девалась Ленка. Оля сказала только – уехала на автобусе. Остальное сохранила в тайне. Ленку привезли домой под утро. Как выяснилось потом, она проехала всего одну остановку и, передумав, вышла из автобуса, но заблудилась и полночи бродила по окраинам, ища дорогу домой. Чудо, что с ней ничего не случилось. С той поры они перестали быть подругами, хотя этого никто не понял. Они по-прежнему учились в одном классе, часто ходили вместе в школу и домой, иногда Оля на перемене давала Ленке списать математику или сверить дневник погоды. Но если по правде, то Оля и Лена стали друг для друга чужими: как если бы Ленка уехала в свой намечтанный Бахчисарай, а в ее квартире поселилась новая девочка, одноклассница, не больше. Видеть Лену еще долго было неуютно, хорошо хоть, что гулять та не выходила: то ли ей было некогда, то ли ее не выпускали, то ли сама она не хотела проводить время во дворе, с Олей и ее новыми подругами. Потери детских дружб давались Оле тяжело. Теперь ей за тридцать, и ни одно расставание с мужчиной Оля не оплакивала так, как в детстве рыдала из-за своих подружек. Все было хорошо, но вот в груди пищало. Сжималось все и пищало, как детская резиновая игрушка. Плачь — не плачь, думать не думай, а домой идешь и видишь: в Ленкином окне свет, и снова хочется в дверь ее позвонить, чтобы хоть на лестничной площадке поболтать пять минут, каждую новую шутку ей рассказать. Она, быть может, и выйдет, и поговорит, и посмеется, но та дружба уже не вернется. Хоть волком вой, ничего не исправить. Конечно, прошло. К лету почти забылось. В последней четверти седьмого класса классы расформировали и согнали заново, перемешав и разбив по специализациям. Ленке – видимо, по материнскому велению – предстояло осенью пойти в математический класс, а Оля сдала экзамены в гуманитарную гимназию. Апрель с маем пролетели незаметно. Оля давно мечтала о гимназии, два года готовилась, жила в предвкушении, и, поступив, утратила всякий интерес к любым событиям в классе. У нее теперь было будущее, она почти вырвалась, а все прежние одноклассницы из простой школы остались позади. Ленка сидела за соседней партой, но Оле не было до нее никакого дела. Однажды в апреле по дороге домой Оля увидела, как одноклассницы бьют Ленку за школьной теплицей, трое на одну, мутузят, повалив ее на остатки почерневшего, размякшего снега, таскают за волосы, и как та пытается не то отбиться, не то от них отползти, закрывая лицо своей шапкой. Или это была не Ленка, просто куртка похожа? Конечно, не Ленка. Ее в классе не любили, смеялись и за спиной, и в лицо, пакости делали, вещи портили, но еще ни разу не били. Оля отвернулась, поправила шарф и накинула на голову капюшон. Какое ей дело до неизвестной девочки? Она шла домой медленно, осторожно, балансируя, чтобы не растянуться на ледяных колдобинах, держась подальше от хлопьев дорожной грязи, летящей из-под колес, и думала о скорой поездке в Крым, обещанной родителями за поступление в гимназию. Смотрела на себя в витрины, виделась себе изящной и хрупкой, как мамины любимые хрустальные вазочки в серванте, и, кажется, была довольно-таки красивой. Какой-то незнакомый парень приветливо ей улыбнулся. Конечно, там была не Ленка. Она ведь отпросилась с последнего урока и вечером, как обычно, занималась на пианино, рассыпая по этажам бойкие веселые нотки. *** Ольга не видела Лену двадцать с лишним лет, но сразу узнала ее. Это случилось в филармонии, после концерта. Приезжал известный пианист. Ольга была на работе, представляя спонсора. Лена окликнула ее в толпе детским прозвищем и, словно крейсер, бросилась навстречу, раздвигая неорганизованную толпу в гардеробе и волоча за собой на буксире сонного, вусмерть окультуренного мальчика младшего школьного возраста. – Олька, дорогая! Ты совсем не изменилась! – Ленкино лицо светилось внезапной радостью. – Ты как вообще? – Нормально, Лен, все хорошо. Ну и ну, как же она запустила себя, поразилась Ольга, а вслух машинально сказала: – Лена, ты прекрасно выглядишь. Такая свежая! Ленка пригласила ее к себе на чашку кофе. Ольга сначала идти не хотела и по дороге к Ленкиному дому, к своему бывшему дому, жалела, что согласилась. Она не была склонна к ностальгии, она даже не зарегистрировалась на Одноклассниках: ей прекрасно жилось без лишней информации о людях, с которыми у Ольги давно не было ничего общего. Ленкин муж был в отъезде. Ольга и Лена сдержанно, по-светски беседовали о детях, о работе. Посмотрели фотографии из последних Ленкиных поездок в Турцию и в Египет. Ольга чуть смущенно рассказала, как отдыхала в Мексике. Зачем-то обменялись телефонами. Почти нехотя перебрали имена тех, с кем играли когда-то во дворе, с кем прятали секретики, с кем Оля целовалась по указанию горлышка бутылки: Надя – биолог, живет в Америке, Валерка – разбился на мотоцикле в пятнадцать лет, Юрка – убит в случайной драке, светленькая девочка из углового подъезда, как ее там – по-прежнему живет здесь, мать троих детей. – Кстати, ты в курсе, что Санька умер в прошлом году? – спросила Ольга. – Помнишь, из соседнего подъезда, бегал еще за тобой постоянно. – Во-первых, он за мной не бегал, – рассердилась Ольга. – Во-вторых, для наркомана он прожил долгую жизнь, ты не находишь? Ты извини, но я к таким людям плохо отношусь. Он сам свою судьбу выбрал. Это же слабость, понимаешь? Ничего, кроме слабости. У него и семья такая хорошая была, родители дружные, дедушку я его помню, все к моему в гости ходил, в шахматы играли у нас на кухне, даже со мной иногда партию-другую. А он вот так. Противно, и все. – Да, конечно, – Ленка стушевалась. – Но знаешь, мне уж очень мать его жалко. Старая совсем, едва ходит, слепая, как курица. Мы с Игорем приносим ей продукты. Помолчали. – Оль, а у меня мама в прошлом году умерла. Ольга кивнула: – Сочувствую. Я тоже своих похоронила. Маму год назад, а отца…. Мне четырнадцать было, может быть, ты помнишь. Вот так. Вот так…. Она посмотрела на часы – пора было собираться. – Кстати, – снова заговорила Ленка, – ты помнишь, как мы моего папу на вокзале встречали? Как я с цветами пришла, которые я на газоне надергала у нашего подъезда, бабки ругались потом? Я тогда еще плакала очень сильно, что он не приехал, обещал, маме позвонил, а сам не приехал? Поезд приехал, все вышли, я на каждого мужчину на перроне смотрела – не он ли? А его не было. – Конечно, помню. – Ты же поняла, что я придумала все?