В отсутствие Риты Надя выдохнула почти с облегчением. Она прижимала к носу платок, пока кровь не остановилась. Потом она умылась холодной водой, пригладила мокрыми ладонями всклокоченные волосы и долго сидела на краю ванны, глядя, как течет вода, как если бы Наде надо было идти в школу, но она еще не проснулась. Надя прошлась по квартире и открыла все окна, впуская свежий воздух. Можно было бы выйти во двор, но Надя боялась пропустить маму. Она позвонила двум подругам, никто не снял трубку. Тогда она включила телевизор, не выбирая канал, и под тихий бубнеж заправила их с Ритой кровати, сложила книги в шкаф, составила стопками кассеты. Ветер кружил по квартире тополиный пух, шелестел листами Ритиных песенников и анкет, брошенных на столе. Простые действия, которые обычно приходилось делать из-под палки, дарили ощущение спокойного дня. Надя дважды сдергивала с клетки платок – ей чудилась привычная возня. Как ей не было неприятно, но она вынула поддон клетки, осторожно отставив в сторону домик хомяка, и поменяла мерзкую промокшую газету на новую, на всякий случай налила в поилку свежей воды и выбросила ржавые куски старого яблока. Пока она прибирала в клетке, ей вспомнилось, как в подарок на Новый год Рита выпрашивала у мамы домашнее животное, как утром под елкой они с восторгом нашли клетку с хомяком, как бабушка, закатив глаза, выговаривала маме: «Угробят мышь! Как пить дать! Им же нельзя ничего поручить!» Девочки, счастливые, весь праздник провели в обнимку с клеткой. Они нарезали на тонкие ломтики зеленое яблоко и поочередно совали их между прутьями, а хомяк поспешно уничтожал их, придерживая крохотными ручками. Потом он прикусил Рите палец до крови, та обиделась и сказала, что никогда в жизни любить его не будет и что вообще она хотела хомячка белого и доброго. Впрочем, как и предвещала бабушка, они довольно быстро наигрались, хомяк им поднадоел, и жизнь его стала спокойной и размеренной. К тому моменту он успел пережить путешествие по ванне в утлой лодчонке, дефиле в кукольных платьях, пеленание, полет в космос в старой фетровой шляпе с приземлением на кровать и прочие обряды, обычные для зверька, ставшего детским подарком. Кусался он редко, но больно. Если рядом оказывались взрослые, пальцы прижигали йодом и заставляли промывать ранку водой, заряженной через телевизионный экран экстрасенсом Чумаком. Бабушка не сомневалась, что эта вода может помочь от любой болезни, потому что так сказали по телевизору умные люди, и запасала ее впрок: в ее квартире целая полка в кладовке была заставлена банками всей размеров, в гости она приходила навьюченная, как ишак. Мама вроде бы и смеялась, а вроде и верила – при всякой болезни вода на всякий случай подносилась как еще одно лекарство. И Рита, и Надя верили в чудеса и пили целебную воду медленно, после каждого глотка прислушиваясь к изменениям в организме. Надя достала из шкафа пятилитровую банку с живой водой, завернутую в старую наволочку, и снова поменяла воду в поилке. Потом она вылила пару стаканов в ковшик, а чтобы было незаметно, долила в банку воды из-под крана и поставила ее на место. Зажмурившись, Надя достала хомяка из его домика. Ладонь ее сжимала что-то пушистое, и даже теплое, но твердое. Это существо еще вчера было шустрым и любопытным, а сегодня стало вот таким. Ощущение в руке было совершенно противоестественное. Вроде бы держишь вещь – но не вещь – но и не живое. Хотелось швырнуть это на пол и убежать в другую комнату. – Это что же, из-за того, что я тебя вчера уронила? Так не может быть! Ты ведь даже не пискнул, ты после этого бегал по клетке, как ни в чем не бывало! Я не виновата, правда ведь, не виновата? Надя положила Хомку в ковшик и села с ним на старый чемодан в кладовке, прикрыв дверь. На голову ей свисали старые пальто и плащи, потеснившие в угол вытертую кроличью шубу, и пахло пылью, средством от моли и старой бумагой, как в библиотеке. Надя любила кладовку, хотя однажды Рита, разозлившись на нее за что-то, заперла ее здесь на три часа и ушла гулять. Хомяк не шевелился. Он безучастно лежал на дне – промокший бесполезный клочок меха. Надя бросилась с ним в ванную и сквозь слезы, гладя его и успокаивая, сушила его маминым феном, чтобы никто не спрашивал, почему он насквозь мокрый и почему она такая глупая. В одной руке держала Хомку, в другой – фен, и все ждала, что вот-вот стукнет ей в ладонь крохотное хомячиное сердечко. Мама осторожно взяла хомяка в руки. На ее ладони он выглядел совсем маленьким и неживым. У Нади засосало под ложечкой. – Как ты думаешь, ему ветеринар поможет? – безнадежно спросила она. – Я не знаю, – ответила мама. Она осторожно перевернула хомяка на спинку и пальцем погладила его по животу. – Видишь же сама, как он сильно заболел. Бедный. Как же ты с ним играла? – Я с ним вообще сегодня не играла. Мы утром подошли к клетке, чтобы прибрать у него, а он вот. Рита говорит: не дышит! А мне кажется, что дышит. Рита плакала очень сильно. – А почему же он будто мокрый? – Мы решили, ему плохо, и я тогда водой на него побрызгала. Думала, вдруг очнется, – выговорила Надя. – Мы отнесем его к врачу? Мама подумала и ответила: – Да, я отнесу. Ты дома оставайся. Жди Риту. Только ничего не говори бабушке. Они нашли какую-то картонную коробочку, прорезали в крышке дырки, чтобы хомяк мог дышать. Надя постелила на дно носовой платок для мягкости и уюта, а поверх еще свою старую рукавичку, погладила на прощание маленькое пушистое тельце, и мама с коробкой уехала к ветеринару. – Возможно, я надолго, – предупредила она. – Сварите сами пельмени. На третий день хомяк вернулся домой. Болезнь изменила его до неузнаваемости. Он больше не шел в руки и страстно желал вырваться на волю. Казалось, что в его жизни появилась миссия – совершить побег. По ночам он висел на прутьях и без устали грыз их так, словно пытался перепилить их зубами. Несколько раз он действительно сбегал из клетки и становился причиной большого переполоха и внеплановой уборки. Около хвоста у него появилось крохотное белое пятнышко. Почти незаметное. Рита и Надя ни о чем не спрашивали маму – у них появилась новая маленькая, с хомячиное сердечко, тайна. А еще через месяц хомяк вместе со всей семьей приехал на дачу. Ночью он все-таки сумел отворить дверцу клетки и навсегда обрел свободу. Рита уверяла, что слышит его шорох из подполья и может отличить его писк от писка других дачных мышей, и Наде нравилось ей верить. АССОЛЬ – Я уеду в Крым. Возьму и уеду, навсегда уеду. Я уже немного денег накопила, и еще я возьму у них, я знаю, где они деньги прячут – вот там, в Джеке Лондоне. Куплю билет на поезд. Или на самолет. Так получится быстрее. Нет, слушай, а если без родителей меня не пустят в самолет? А знаешь, еще машины можно останавливать. Я в кино недавно видела: парень и девушка за город ловили попутные машины и ехали, куда им было надо. Даже на грузовиках, в кабине, представляешь? Вот и я так буду. Когда машина остановится, я заплачу и скажу, что родители уехали на автобусе, а я отстала. Меня тогда пожалеют и отвезут сначала в один город, потом в другой, и так я буду все время ехать, ехать, ехать, и в конце концов я доберусь до самого моря. Ленка говорила без остановки, чтобы не начать плакать. – Неужели ты совсем не боишься? – спросила Оля.– А ночевать ты где будешь? А еду покупать? – Оля, я все продумала. Я денег возьму побольше, чтобы хватило на всю дорогу. Буду пирожки на вокзалах есть, по два пирожка в день, и спать тоже на вокзалах. Я была, я видела, люди ложатся и спят прямо в одежде. Никто их не трогает. Там, знаешь, стулья есть специальные, в ряд поставлены. – Лен, ну ты чего сочиняешь, твои сразу же пойдут в милицию. Тебя поймают и насильно отправят домой. – Не поймают. Я же обычная, без особых примет. А когда я до Крыма доберусь, меня уже папка никому не отдаст. Он ведь мой папа, он меня родил, если бы не он, то меня бы на свете не было. – Лена! Не плачь! Слышишь, не надо плакать! Ну ты что, в первый раз, что ли? – Я все равно уеду, я уеду, ты поняла? Я же решила! Я копить начала, я уже вторую неделю булочки на большой перемене не покупаю. Еще мне мама на Новый год денег подарила. Она, правда, сразу их забрала и спрятала, чтобы я не потратила на что попало, но я знаю, где они лежат. – А если тебя по дороге поймают? – Я же сказала тебе, что не поймают! – Ну а если? – беспокоилась Оля. – Мне нельзя, чтобы меня поймали. Они же меня убьют тогда. Так говорила Лена, сидя на корточках в кладовке, уткнувшись мокрым лицом в подол старой каракулевой шубы. В тот день она узнала, что матери позвонили из музыкальной школы. Лена прогуливала второй месяц, надвигалась катастрофа. Оля сидела рядом с ней, неумело гладила по плечу и не знала, какие слова придумать в утешение. – Хоть бы мне заболеть сегодня, – говорила Ленка. – Что можно такое сделать, чтобы у меня взаправду температура поднялась, а? Вот бы было здорово: они с работы придут, а я тут лежу больная, лучше без сознания. Оля представила себе, как через полчаса придет с работы Ленкина мама, как Ленка, заранее зареванная, осторожно выйдет ей навстречу, надеясь на снисхождение, и как Оля, уже сидя в своей комнате этажом выше, врубит музыку погромче, чтобы не слышать их крики. Ее скрючило от жалости. – Лена, я тебя не брошу, я с тобой поеду! – вырвалось у нее. Оле было шесть лет, когда она призналась дома, что сильнее всех на свете, больше мамы и папы, больше бабушки и дедушки, она любит Лену, и хлестко получила по губам влажным кухонным полотенцем. Оля с Леной постоянно играли, словно они сестры. Их любимые одинаковые куклы были сестрами-двойняшками, и медвежата тоже были сестрами. Обе они в детский сад не ходили, а дни проводили дома у Лены под присмотром Лениной бабушки. Обе попали в первый «А» и мечтали, как будут вместе ходить в школу, держась за руки, и сидеть за одной партой. Велико же было горе, когда первого сентября выяснилось, что по дурацкому правилу девочка должна сидеть с мальчиком, а когда Оля с Ленкой стали болтать через проход – их рассадили по разным углам класса. Близорукую Ленку усадили за первую парту, и Оля со своей галерки видела только ее коротко стриженый затылок и худые сутуловатые плечики. Когда Ленка не могла решить задачу, Оле казалось, что она тихонько плачет. Ленку редко отпускали гулять во двор даже летом, и постепенно у Оли появились другие подружки, соратницы по играм, Варя и Надя. Ленка ревновала страшно, но напрасно: именно Ленку Оля считала своим настоящим другом, хотя и старалась скрывать ее от остальных. После школы Оля по-прежнему рвалась к Лене домой. Не отпустить к Лене – хуже наказания не придумаешь. Ленка возвращалась из музыкалки, сразу звонила ей, и Оля скорее бежала вниз по лестнице. Они вместе учили уроки. Ленка за Олю рисовала и клеила, Оля потихоньку давала Ленке списывать математику: подруге устраивали разнос даже за четверки, она панически боялась сделать в тетради ошибку. Потом возвращалась Ленкина мама и отправляла Олю домой, Ленка должна была поужинать и минимум час играть под маминым неусыпным надзором. Ни разу Ленкина мама не предложила Оле сесть с ними за стол, а той хотелось очень: дома у подруги на ужин подавали такие блюда, которые Олина мама не готовила никогда: например, магазинные пельмени, сардельки или макароны, обжаренные на сковородке. Пианино, огромная черная бандура, занимало половину Лениной комнаты, и при взгляде на него каждому становилось понятно, что оно вечно и неизбежно. Ибо – гармоничное развитие ребенка, избавление от тлетворного влияния улицы и «ты мне еще спасибо скажешь». Лена всем сердцем ненавидела музыкальную школу, музыку, пианино и всех мертвых композиторов. Она мечтала сломать инструмент, но никак не могла придумать такой способ, чтобы поломка выглядела случайностью, а не продуманной диверсией. Едва ли не каждый вечер Оля слышала, как Ленка пытается играть, а потом сдавленно рыдает над клавишами, и как кричит на нее мать: «Купили пианино! За бешеные деньги купили! Все для Лены, все для тебя, играй, Леночка, сколько душе угодно! Перли его на пятый этаж, чуть грыжи не заработали!» Олина мама пыталась поговорить с мамой Ленки, но безуспешно. Математика и музыка – два кита, на которых строится личность, так сказала Ленкина мама, и если она права, то Оля в лучшем случае могла стать только половиной личности. Олю музыкальная каторга обошла стороной. Она знала про себя, что лишена хотя бы зачатка музыкальных или спортивных способностей, неуклюжая, косорукая, непонятно, в кого такая уродилась. Оля не умела рисовать, ее выгнали из танцевального кружка, ее поделки на уроках труда выставляли на всеобщее посмешище. По рисованию, труду и физкультуре у Оли стояли хилые натянутые четверочки. Правда, по пению была пятерка, но это не считается: пятерки по пению стояли у всего класса. Учитель находился попеременно в двух состояниях тела: запой и похмелье. На каждом уроке он проникновенно исполнял две любимые песни: про сурка и «Ах, зачем я на свет появился?», потом оглядывал класс красными благодарными глазами, ставил какую-нибудь бесконечно скучную пластинку, возвращался за стол, клал голову на скрещенные руки и крепко засыпал до самого звонка. Однажды пластинку заело, но, хотя все смеялись, он не просыпался до тех пор, пока его не разбудила завуч. Лену били ремнем по ногам. Как говорилось – воспитывали. Хотели сделать из нее человека. После такого воспитания Оля часто видела на ее ногах сине-зеленые полосы. Физрук по прозвищу Саня-Ваня требовал от девочек надевать в спортзал короткие шорты, похожие на трусы, многие отказывались: стеснялись, и получали двойки за неготовность к уроку. Лена упорно приходила в спортивных штанах, чтобы скрыть разукрашенные ноги, и Саня-Ваня не пускал ее в таком виде в зал. Если у Оли была очередная справка об освобождении (она вечно болела), то они с Ленкой вместе сидели в раздевалке в ожидании звонка. Вдвоем в раздевалке никогда не бывало скучно. Оля с Ленкой тренировались читать задом наперед и писать левой рукой. Играли в виселицу, в морской бой. Составляли из одного большого слова множество маленьких, как в передаче «Звездный час», куда они обе писали письма, надеясь участвовать в игре. Листали учебник природоведения, и при виде изображения какого-то страшного, противного или смешного животного было нужно успеть сказать: «Это ты!» или «Это твой муж!» Иногда они делали мелкие пакости одноклассникам: рисовали в чужих тетрадях страшные рожи, девчоночьи сумки закидывали в мужской туалет – все вот такое, не со зла, от скуки. Ни разу никто их не заподозрил: и Оля, и Лена в классе считались тихонями, а Ленка еще и знатной плаксой. Ленка часто говорила о своем отце. Ее настоящий папа Виктор жил в Крыму, в Бахчисарае. У него были свой дом, фруктовый сад вокруг дома, много книг, рыжая собака и рыжий кот, маленькая комната на чердаке, в которой Лена будет жить и куда не поместится пианино. Папа – очень добрый и спокойный человек, лицом похожий на писателя Чехова. Отчим тоже спокойный и кажется добрым, но на самом деле он ко всему равнодушный, как осенняя муха, а папа – нет! Он тоже ненавидит музыку, он разрешит Лене гулять допоздна и не будет ругать ее за двойки, он научит ее плавать, кататься на велосипеде, возьмет в настоящий поход, у него есть машина, и по выходным они будут ездить к морю и жить в палатках на берегу. Велосипед был несбыточной Лениной мечтой: для него не было места в квартире, а еще одной несбыточной мечтой – море: в семье вечно не хватало денег. Другое, отдельное южное счастье, с воодушевлением говорила Ленка – не носить толстую плюшевую шубу и меховую шапку, от которой потеет челка и мнутся волосы, не натягивать на себя колючие рейтузы и носки из собачьей шерсти. Там нет физры на лыжах и не надо таскать с собой в школу лыжи и палки. А еще он умеет управлять катером и будет катать Ленку по морю…. Папа! Ленка, большая, ни разу с ним не встречалась. Даже фотографий его в доме не держали. Когда она последний раз видела отца, родители давно расстались. Ленке тогда не исполнилось и трех лет, но она уверяла, что помнит, как сидела у него на плечах и держалась за уши. На нем была бандана, у маленькой Ленки руки ко всему прилипали, вымазанные арбузным соком, а коленки ее то и дело прикасались к его небритым щекам, и ей было щекотно и радостно. Ленка часто писала отцу на адрес, найденный в маминой старой записной книжке. Кроме этого адреса, никаких следов отца дома не нашлось, и сколько не пыталась Ленка, она не смогла отыскать свое свидетельство о рождении. Впрочем, она звалась Елена Викторовна, и этого было для нее достаточно. Ленка писала отцу каждый раз, когда нужно было чем-то поделиться, поздравляла его со всеми праздниками, но ни разу не получила ответа: его письма наверняка рвали или мама, или отчим. Ленка прочитала в Большой советской энциклопедии все про Бахчисарай и нарисовала рядом с ним красную звездочку на карте несуществующего Советского Союза, висящей над ее кроватью с малолетства. Она все считала, через сколько лет она будет достаточно взрослой, чтобы отправиться туда без маминого разрешения. Получалось – шестнадцать минус девять – ждать еще семь лет. Можно начинать копить деньги. Она и копила. Оставляла себе сдачу, потихоньку таскала мелочь из маминой сумки, всегда на улице внимательно смотрела под ноги. Однажды Ленка показала Оле старую фотографию с обломанными уголками. С черно-белого снимка, улыбаясь во весь рот, смотрела Ленкина мама. Она стояла во дворике то ли храма, то ли крепости, явно какой-то местной достопримечательности с высокими острыми башенками. На обороте фотографии было напечатано «Ханский дворец. Бахчисарай» и дописано размашистым почерком: «Виктору на память от Анюты. 14.07.1984». Ленка сказала мне тогда: «Это она на него смотрит. Вон как радуется!» Оля не могла себе представить, что Ленкина мать, высокая поджарая женщина с очень прямой спиной и в будто бы затуманенных очках, когда-то ласково звалась Анютой. Всякий раз, когда Оле доставался счастливый билет, или же она оказывалась между девочками с одинаковыми именами, или видела автомобиль с двумя нулями в номере, она, зажмурившись, сжимая кулаки, твердила про себя: «Пусть мне купят «Денди», собаку и настоящую Барби, а Ленку пусть заберут из музыкалки».