Варя привычным жестом увлекла Надю за собой. Она была счастлива. Впереди виднелось почти все лето – бездельное, разнеженное, бесконечное. ЖИВАЯ ВОДА – Он умер, умер! Рита вбежала в комнату, бросилась на диван вниз лицом и глухо закричала в диванную щель: – Это не я, честное слово, не я! Надя закрыла книгу, заложив пальцем недочитанную страницу. Она нехотя убрала с дивана подушки и села рядом с сестрой. Рита била ногами в тугой диванный валик, словно куда-то бежала, и громко, с упоением ревела в диван. Мамы, как назло, не было дома, и просто выйти из комнаты, не попытавшись утешить Риту, Надя не могла. – Рита, – окликнула Надя, положив руки сестре на плечи.– Кто теперь умер-то? Услышанное «умер» не испугало Надю. Рита была чувствительной натурой и могла долго оплакивать героя фильма, горько, до заикания, плакать из-за смерти персонажа книги. Она открыто рыдала над книгами о подвигах, о животных, о болезнях, да много о чем другом, чем заработала от бабушки прозвище «актриса из погорелого театра». – Рита, Рита! Перестань. Ты так на тренировку опоздаешь. Давай рассказывай уже. Рита передернула плечами, стряхивая Надины руки, и еще глубже вдавилась в диван. – Нервные клетки не восстанавливаются, – сказала Надя. – Представляешь, сколько ты сейчас их губишь понапрасну. – Иди ты отсюда! – Скажи, чего ревешь, и я сразу же пойду. Рита оторвала от подушки красное некрасивое лицо: – Я даже говорить такое не могу…. Так страшно! – Да что же такое случилось, нормально скажи? Рита лицом в диван ответила: – Кажется, с Хомой плохо. – Что значит кажется? – встревожилась Надя. – Я же сказала! – подскочила Рита. – Он не дышит! Он спит и не дышит! Иди посмотри! У Нади задрожали губы: – Я не хочу одна, пойдем вместе. – Я боюсь на него опять смотреть! – закричала Рита и снова упала лицом в подушку. Клетка стояла на кухне, куда ее обычно уносили на ночь, чтобы хомячья возня не мешала маме выспаться. Надя присела перед ней и пригляделась. Хомяк спал в своем домике: вход закрывал пушистый рыжий бок. Газетные обрывки на полу клетки промокли, сбились и плохо пахли. Надя не помнила, чья была очередь чистить клетку. В кормушке осталась нетронутая еда. – Видишь, он не поел сегодня, – всхлипнула Рита. – Даже к себе еду не утащил, совсем ему плохо. – Ему уже складывать некуда. Спит человек, не мешай. – Да ты посмотри внимательнее! Не видишь – он не дышит! Хомячий бок выглядел вполне обыкновенно. Надя нагнулась к клетке и подула на хомяка. Он не вздрогнул, не пошевелился, и Надя подула сильнее. – Я его спицей тыкала, – сказала Рита за ее спиной. – Он и не шевельнулся даже. – А ты бы зашевелилась, если бы тебя спицей тыкали? – Да, — ответила Рита. – Я бы да. Она сидела на корточках, закрыв лицо руками, чтобы не смотреть в сторону клетки. – Хомочка, Хома! – ласково обратилась к хомяку Надя. – Что же ты спишь и спишь? Нахомячился и спит, а мы за него волнуемся. Разве можно столько спать? Ну хорошо, ты только выйди из домика, покажись нам, мы увидим, что ты живой, и отстанем. И можешь дальше спать. – Ты в руки его возьми, – попросила Рита. – Нет, не хочу. Он меня однажды укусил, когда я его спящего схватила. Надя пошевелила домик – не помогло. Она принялась осторожно раскачивать клетку; хомяк летал, как на качелях, продолжая неслышно и бездвижно спать. Надя качала клетку выше и быстрее, трясла ее – без результата. Она вернула клетку на ее обычное место и призналась: – Кажется, ты права. Он заболел. Сорвавшись с места, Рита убежала в комнату и захлопнула за собой дверь. Надя осталась на кухне. На разные голоса гудел холодильник, шумела вода в трубах, тикали часы, шелестело дерево за окном, всхлипывала Рита, в подъезде кто-то поднимался по лестнице в ругани и ссоре. Соседская девочка за стеной упорно подбирала мелодию на пианино. В клетке по-прежнему было тихо. Надя включила чайник, сложила в стопку на окне разбросанные журналы «Бурда Моден», расставила по местам вымытые после завтрака тарелки и чашки: ей надо было чем-то занять руки и дождаться маминого возвращения. Надя попыталась вспомнить, что читала утром, но напрочь забыла и название книги, и о чем там было вообще написано. Заходить в комнату к Рите она не хотела. – Хома, Хома, давай просыпайся уже. Вставай, просыпайся, рабочий хомяк, – сказала Надя, снова встряхивая клетку. – Ничего, что заболел. Вот придет мама, и мы отвезем тебя к ветеринару. Он тебе поможет. Она еще раз присмотрелась к хомяку и сама не поверила, что не заметила этого раньше: вместо хомяка в его домике валялась какая-то рыжая пушистая штука, как если бы туда засунули меховой помпон от шапки. Сжалось сердце, похолодело в ногах, а лицо, напротив, бросило в жар. Плечи покрылись гусиной кожей. Все звуки стали далекими, будто в уши попала вода. Та штука в клетке была чем угодно, только не живым хомяком, и надо быть полной дурой, чтобы этого не понять. Надя поспешно накрыла клетку старым маминым платком, задвинула за кухонный диван подальше от глаз, и села за стол ждать маму. Она знала, что когда мама придет, все станет если не прежним, то по меньшей мере понятным. Мама могла все исправить, но она ушла на рынок и по другим делам – к портнихе, на маникюр. Она звала с собой Надю, и лучше бы Надя не заленилась, а пошла. Она любила бывать на рынке: там можно было попросить у мамы кружку кваса, там был целый ряд с книгами, в том числе такими, какие не купить в обычном магазине, и самое интересное место – длинный стол с аквариумными рыбками. Однажды Надя увидела среди скучных обиталищ мальков большой круглый аквариум со странным существом. Молочно-белое, со странными отростками вокруг головы, с почти человеческими руками, оно смотрело на нее из воды так, словно было разумным и молило ее о помощи. Продавец сказал, это аксолотль – редкое животное. Надя поняла, что он все наврал и что это инопланетянин, который попал в плен, но она ничем не смогла ему помочь: мама наотрез отказалась покупать этот ужас даже в счет подарков на день рождения и Новый год на три года вперед. Надя грызла всухомятку крекеры-рыбки из вазочки, слизывая с пальцев соленые крошки. Печенье было невкусным, как будто картонным. Время тянулось долго, словно оно поломалось. Мама не возвращалась, Рита затихла в комнате. Наде не плакалось и не думалось ни о хомяке, да и вообще ни о чем. Клетка никуда не исчезла из-под платка, и оттого, что она стояла вон там, между окном и диваном, тело наливалось непривычной глухой тяжестью. Недавно, незадолго до каникул, с Надей случилось нечто похожее. Она не сделала домашку, потому что впервые за три года не поняла тему, но именно ее вызвали к доске. Она стояла с мелом в руке, и все смотрели на нее – одноклассники, учительница, Лев Толстой с портрета, и юноша с фотографии, который пятьдесят лет назад ушел на войну и погиб, и все видели, что она ничего не знает, и были готовы смеяться: ждали только того, кто засмеется первым. Надя судорожно глотнула воздуха и пропала; ей не было стыдно или страшно, но она не чувствовала ни живота своего, ни сердца, ни ног. Словно кто-то внутри Нади решил ее уберечь и закрыл ей глаза руками, как делала мама маленькой Наде, если в телевизоре показывали страшное или поцелуи. К вечеру остались пятна мела на мятом подоле школьной юбки, ответ «не знаю» на мамин встревоженный вопрос, как же так получилось, и тройка с минусом в дневнике (знак жалости к старательной отличнице), который Надя в первый же день каникул изодрала в клочья. Рита вышла из комнаты с очень прямой спиной, высоко поднятым подбородком и насухо вытертыми глазами. На ней был ее любимый спортивный костюм, на котором так и было написано: «Рита». – Вот ты знаешь, – сказала она. – У меня сегодня горе. Но я все равно пойду на тренировку. И все равно я буду улыбаться и танцевать лучше всех. Она говорила это зеркалу, перед которым ловко сделала высокий хвост на затылке. Потом она прошла в кедах на кухню и посмотрела на накрытую клетку. – Хороший был, – сказала Рита. – Правда ведь, хороший? Другого такого уже не будет. Пушистый, игривый. Такой молодой! Я так его любила! Ты чего молчишь? Ну и молчи сиди…. – Ты не опаздываешь? – Нет, еще рано. Слушай, – Рита присела перед клеткой, – а вдруг он все-таки спит. Да? Помнишь, бабушка однажды спала так крепко, что мама на всякий случай скорую вызвала? Давай все-таки попробуем его достать. Рита сняла с клетки платок, просунула руку в дверцу и попыталась вытрясти хомяка из домика. Коснувшись хомяка, она отдернула руку так, будто ее укусили. – Не могу я, – пискнула Рита. Надя засмеялась. Не потому что ей было весело или смешно. Она просто засмеялась; слов или слез у нее не было, а растерянный смех, похожий на долгое откашливание, сам собой рвался из горла. Рита коршуном налетела на нее и толкнула Надю вниз лицом на кухонный диван. – Ты совсем бесчувственная, злая! Ты даже не заплакала! – закричала она. – Такая беда случилась, а ты не заплакала! Сидишь себе спокойно! Ты человек или кто? Тебе не жалко его, совсем не жалко! И меня тебе не жалко! – навалившись на Надю сверху, она больно колотила ее острыми кулачками куда попало. – Так нечестно, нечестно! Я все расскажу маме! Надя, вывернувшись, что есть силы схватила Риту за волосы, саданула в подбородок. Обе они скатились с дивана под стол. Надя ударилась переносицей об угол стола, и от боли из глаз брызнули злые слезинки. Рита первой выпрямилась и отдышалась. – Если бы я могла выбирать себе сестру, я бы никогда тебя не выбрала, – сказала она. – И я бы тебя не выбрала, – ответила Надя из-под стола, зажимая ладонью сочащийся кровью нос. – Если бы я тебя увидела заранее, я бы вообще передумала рождаться. – Можно подумать, мне не все равно! – сказала Рита уже за дверью. – Можно подумать, мне не все равно, что тебе все равно, – буркнула Надя.