– У меня с ней ничего… Ну, ты понимаешь, ну, ничего не было! Она как дочка мне… – Сказывай… У тебя сколь таких дочерей-то было… – Вот побожусь! – А побожись! Он перекрестился, счастливо глядя на нее. Она закашлялась: – А че ж ты это выпендривался-то? Домой не шел! – А довела ты меня, Нюраха! Крепко довела. За человека перестала считать. Только и слышал, что петух да петух… Ну, я петух, а ты, стало быть, курица. Ты видала когда, чтобы курица петуха клевала-то? Птицы – и те понимают, что мужик – он голова… – Ну, ладно, Петька, ладно… Все, все… Успокойся… Теперь уж все… Слезы все же лилились из ярких ее, лучистых глаз, и она, стесняясь их, отвернулась. – Ой, че ж я? – утирая слезы, как бы спохватилась она. – Я ведь киселька наварила облепишного. – Да будет мне! – Ешь, кому сказала! Будешь мне ешо брыкаться. – Ох, Нюрка, Нюрок, ты мой нырок! – счастливо воскликнул он, захлебывая киселем. – Теперь я хоть помру спокойно… – Ага, счас, помрешь – гля-ди-ко! – со спокойной твердостью сказала она ему. – Да я тебя со дна могилы вытащу. Пока я жива, ты никогда не помрешь!.. * * * В конце октября его привезли домой. Вывели из гаражного автобуса под руки, и он вошел в дом, потрогал рукой натопленную печь, сел в своей комнате на свою кровать, увидал багряную рябинку и всхлипнул. Он вообще стал слезлив, и Нюраха боялась сказать ему что лишнего. Ходила за ним, как за малым дитем. Он, натосковавшись по родным углам, с ранней зорьки слонялся по своему двору, все проверяя, ко всему присматриваясь, притрагиваясь и печалясь, что двор ветшает и нужны руки, а он теперь совсем не тот хозяин, что прежде. – Были бы кости, мясо нарастет! – успокаивала его Нюраха. – Ты мне сейчас еще нужнее. Теперь их часто навещала Клавдия, с которой Нюраха сдружилась. Пили чай с лепешками. Клавдия всегда приносила какой-нибудь ягоды в баночках. Говорила степенно, рассудительно, всегда по делу. Петр Матвеич внимательно слушал ее, согласно кивал головою и думал: «Хорошо, что я на ней не женился!» От нее Казаковы узнали, что Варвара заболела и Яшка увез ее в город лечиться, а сам запил с Басмановым. Что Басманиха за это отоварила его граблями по спине, а Витька? запирает на замок и грозит снова уехать к матери. Поведала она также, что Надежда уехала в город, рассчитавшись совсем со столовой, которую собираются закрывать. – Глянь, уехала твоя, Петька, – не утерпела Нюраха. – Как жить-то теперь будешь?.. Петр при Клавдии смолчал, а Нюрахе вечером сказал: – Ты не трепи почем зря девку-то. Она ни в чем не повинная. Я тебе сказал, что греха у нас не было! Ты уж или забудь все, или… – Он махнул рукой. Нюраха побледнела и прикусила язык. По воскресеньям теперь она ездила в церковь, приезжала после обеда и все докладывала, за кого подала и кому свечку поставила. – За Надьку твою поставила, – сообщила она ему однажды, снимая с головы платки, – чтобы Царица Небесная послала ей доброго мужа. Петр Матвеич кивнул головой и улыбнулся. Стояли последние дни октября. Еще грело, лучась, стариковское последнее тепло. Лес еще опал не весь, и листва кружила в синем высоком небе золотистыми птахами. Нюрка с утра мыла крыльцо, и листва слетала на мокрые чистые плахи, а когда она несла воду с ручья, листья свежо желтели в ясной воде. Петр Матвеич сидел на завалинке и курил, а Нюраха вынесла из бани таз с настиранным бельем и вывешивала его на протянутую веревку. Петр Матвеич глядел, как ветер вздувает и хлещет ее цветастые юбки над красными резиновыми сапогами. Из-под юбок виднелись смуглые голые ноги, и он подивился их девической тонкости. «Жизнь прожила, – подумал он, – а зада бабьего не нажила». Нюраха как прочитала его мысли, обернулась и с неудовольствием глянула на него. – А знаешь, Петька, – чуть погодя сказала она ему. – Правильно ты сказал. Может, это и к лучшему, что наши дети так маются. Я вон посмотрела в телевизоре эти морды-то, начиная от козла… Дак подумала: они ить все, поди, и училися, и институты покончали и родители имя гордилися, а сколько они беды понаделали, дак не приведи господь! Вона всю Россиюшку обшманали да продали… Дак оно лучше, может, в лагерях сидеть, чем там вон. Ведь весь народ их позор видит, это одно, а Господь что с их спросит за это. А наши-то нагрешили, да отмоются в этой же жизни. Только свои жизни и попортили. Не то что эти козлы… Весь народ пограбили да обгадили. Может, Господь простит за муки деток наших… Защепив прицепкой последнюю наволочку, она подняла с земли таз и, проходя мимо калитки, беззлобно заворчала: – И ведь не мог ты сдохнуть, Петька. Что тебе трудно было калитку за Клавкой подпереть. Или задницу от завалинки отодрать не можешь!.. Недавно у них побывала Клавдия. Она принесла кружку свежей клюквы, собранной вчера в распадке. – Че ее подпирать-то днем?! Может, придет еще кто! – ответил он. – Кто к нам придет? Ворье одно тока… – Ну, кому нужны мы! Ворью-то? Чего у нас таскать-то?! Кальсоны вон мои! – О, счас такой народ пошел! Бичи вон и кальсоны за милую душу сгребут. А че это ты заприбеднялся-то?! Кальсоны у него одни. – Она обернулась и пошла на него, подперев бока руками. – Не одеван он! Для кого хорохоришься? – Нюрка! – Скажи лучше, все забыл с Клавкой-то. Видала я, как ты шары на нее пучил! – Опять начала! – Я еще не заканчивала. Она подсела к нему на завалинку и заботливо застегнула ворот его телогрейки, подкутав шарфом шею. – Че, калека? – спросил он. – Как за ребенчишком за мной теперь надо! – За тобой всегда надо было как за ребенком глядеть! Тебе ведь не жена нужна была, а нянька! Ты ешо к молодой побежал. – Как жить будем-то, Нюрка? – серьезно и горько спросил он. – А так и будем, – спокойно ответила она. – Рядышком! Это самое главное. Глядишь, Господь и нас не оставит! Они посидели еще, подперевшись плечами, глядя, как облетает сопки молодой, янтарный, в солнечных отблесках ястреб. – Снег ноне пойдет, – сказала она. – Поясница прям отваливается. Она поднялась с завалинки и, вновь подхватив таз под мышки, подалась к крыльцу дома. – Калитку-то подопри, – сказала она, обивая ноги перед крыльцом. – А то Боря Ельцин торкнется рогом – да в огород. Обдерет капусту нашу. Горбаться все лето, рости капусту, воду таскай да скорми ее козлу. – Этот Боря-то Россию сожрал, – вздохнул Петр Матвеич. Он все думал о том, как будут они жить на одну пенсию. С его здоровьем теперь и кабана не выкормишь. – Э, Петька, нас вдвоем никакой зверь не сожрет, не то что Россию. Не народится такой козел на земле, чтобы землю нашу пожрал. Ты понял? – Понял, – ответил он. К вечеру отзвенела нежная, светящая даль. Небо вспучилось, зацвело сизыми тучами, посыпала белая крупка снега. Когда Петр Матвеич нес в дом охапку дров, снег падал и таял на смолянистых сосновых поленьях. Дул колкий сиверко и несло морозцеватой свежестью, близкой зимой. Чай пили без света, с печными заревами. Было тихо, тепло и уютно. Ночью он проснулся от непривычного света. Глянул в окно, на белую зыбь снега. Небо очистилось, лучилось звездами, и луна, как ковчежек, медленно плавала в этой безбрежной воздушной стихии. Его рябинка серебристо мерцала в голубоватом этом сиянии, и, глядя на нее, он вспомнил о Надейке и до слез пожалел ее и свою Тамарку, и Юрку, и всех, так беспутно мучавшихся на этой красивой и так разумно устроенной Господом земле. Поднявшись с постели, он прошел на кухню, попил воды из ковша. На припечке пыхало Нюрахино тесто, наполняя дом кисловато-сытными запахами. Печь вытопилась вся, и от нее шло спокойное тепло. Он с удовольствием потоптался по дому, ощущая всей душою его родную, надежную, охранную, как чрево матери, жизнь, которая согревалась во всех углах и во всякой пяди его и Нюрахиными руками. Улегшись на постели, он прислушался к Нюрахиному дыханию, ровному и глубокому, и постарался пристроиться к нему, чтобы и во сне плыть с нею рядышком… 1996 Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь