– Никто не застрахован от царского окрика: «Налево кругом! В Сибирь шагом марш!» Короче, строго все. – Тебя послушать, так Павел – самодур, каких поискать. – Это мнение его врагов. На самом деле был Павел Петрович не так глуп, как о нем пишут. Крут? Пожалуй. Но не глуп. Образован, набожен, ценил правду, ненавидел ложь, умел признавать свои ошибки, считал, что матушка Екатерина со своими фаворитами развалила державу и что его долг – навести в стране порядок. Он предпринимал решительные меры по борьбе с коррупцией, инфляцией, обнищанием народа, казнокрадством. Его любили солдаты за простоту и прямоту. А уж как он обленившихся чинуш тряхнул. Те работать начинали с пяти утра и до глубокой ночи. Или дворянство. При Екатерине золотой век для них настал, вот и разболтались донельзя. Недоросль с рождения в гвардию записан, в полку числится, жалованье получает, а ни дня реально не служил. В имении такой вот Митрофанушка отъедается, деньгу тратит на столичную жизнь, служить и тем более воевать упорно не желает. Одним словом, непорядок, произвол и маниловщина. И как со всем этим справиться? Только хорошей встряской…» Вспоминаю всю эту беседу, а с самим начинает происходить какая-то чертовщина. Сначала исчезли звуки окружающего мира. Затем очертания замка изменились. Сделался он темным, неприветливым, страшным. Окна чернеют, словно глазницы черепа. Все, кроме одного, а в нем… стоит покойный Павел Петрович. Смотрит на меня с грустью и скрывается за занавеской. Видение вновь расплывается в одну большую бесформенную кляксу, из которой отчетливо раздаются голоса: – Группа наиболее уважаемых людей страны, поддерживаемая Англией, поставила себе целью свергнуть жестокое и позорное правительство и возвести на престол наследника великого князя Александра… – Мне показалось, что я задыхаюсь, и у меня не хватает воздуха, чтобы дышать. Я чувствовал, что умираю… Разве они хотят задушить меня? – Государь, это, вероятно, действие оттепели… – Le voila![84] – Вы арестованы, ваше величество! – Что вы делаете, Платон Александрович?.. – Еще четыре года тому назад с тобой следовало бы покончить! – Что я сделал?.. – Что ты так кричишь!.. – С ним покончили… Наваждение пропало столь же внезапно, как и началось. Стень. Так это называют в народе. Когда наяву мерещится всякое. И совет на этот случай тоже есть – перекреститься и подальше от наваждения уйти. Или уехать. Куда уехать? Опять же знаю. – В Коломну езжай… – прошептал я едва слышно, но Трифон понял. Снег опять захрустел под санями, а я тряхнул головой и, сделав несколько простых дыхательных упражнений, восстановил статус-кво. Только раскиснуть мне еще не хватало сейчас, столкнувшись с привидением Инженерного замка и его чарами. Прочь от них! Прочь! Глава 10 Здравствуй, родная Коломна! Как про тебя однажды сказал Гоголь: «Не столица и не провинция». Это вы метко, Николай Васильевич, заметили. Тут даже не окраина Петербурга. Тут целая «страна» мелких чиновников, ремесленников, отставных унтеров, бедных актеров, вдовушек, живущих на пенсии покойных мужей. Простирается она за Крюковым каналом между Фонтанкой и Мойкой. Свое название получила от слова «колонна». Еще при Петре, когда Петербург только начинал строиться среди лесов и болот, для освещения почвы в лесу прорубались просеки. Архитектор Доменико Трезини называл их «колонны», а сами питерцы «коломны». Отсюда и пошла Коломна. «Страна» тихая, но если кто-то приезжает из центра, то любопытных хватает. Всюду глаза и уши, но меня не узнали. Во всяком случае хорошо знакомая Лермонтову дворовая девка отставного надворного советника Мунке Аннушка, как всегда болтавшая в это время с молочницей Евдокией, не сразу заприметила подъехавшего к двухэтажному дому старичка. Есть же дела поважней. О них и нужно говорить: – …Спасу нет уже мне от эдакого изверга. Загонял окаянный. «Аннушка, завари кофию! Аннушка, подай барину сюртук! Аннушка, беги за маслом!» Хуже нет доли, чем у бедного господина жить и служить. – Правда твоя. Мне ведь тоже несладко приходится. Как воры позавчерась в царские хоромы сунулись, так покою нет от будочника[85]. Ходит и ходит все со своим топорищем[86] да глазищами зыркает… Упомянутый Евдокией будочник Макар Кузьмин виден тут же неподалеку. Стоит в своем укрытии, высовывает наружу красный нос, периодически делает обход (вперед четыре шага, назад четыре шага), терпеливо отвечая на вопросы Никитки – резвого подмастерья портного и горького пьяницы Ивана Рюхина. И раз Никитка у будки ошивается, значит, Рюхина хмель свалил и можно поболтать с будочником: – Дядя Макар, а дядя Макар? – Чего тебе? – А шпицрутены из чего режут? – Шпицрутены-то? Знамо дело, из сырых тальниковых палок. Длиной одна и одна вторая аршина и в палец особы мужского пола шириной… – Дядя Макар? – Чего еще? – Смотри, какой господин важный подъехал. – Где?! – В-о-о-н там… Огромное спасибо тебе, Никитка, за пролетарскую бдительность. Теперь только с Макаром бесед мне не хватало… Обошлось. В Багдаде все спокойно. Не узнал меня служивый. Значит, к дому родному пройдусь. Хотя, с другой стороны, зачем? Квартиру свою Лермонтов еще перед отплытием на три года в аренду сдал, предварительно рассчитав прислугу. Вот только кому именно сдал, не помню. Но зайти в знакомую серую двухэтажку стоит. Неизменные виды. Дверь все так же скрипуча, как и лестница. В коридоре темно, но я не унываю, поднимаюсь, постукиваю тростью по ступеням, ищу знакомую дверь с медными львами. Вот и она. Позвонить в колокольчик, что ли? Звоню. Дверь открывается, но на пороге не лакей, а явно одевшаяся на прогулку хорошенькая такая девушка лет двадцати с обалденными зелеными глазами. Немая сцена и… вспышка. Сомнений нет – передо мной Тамара Севастьянова, она же таинственная Т. С. Причудлива человеческая память. А плоть тем более причудлива, как и женская интуиция. Я не знаю, как за всеми этими масками и гримом Тамара узнала Лермонтова, но точно знаю, что не совершу преступления, воспользовавшись обстоятельствами. Могу я, в конце концов, позволить себе маленькие радости жизни, когда бушует стихия? Наверное, могу. Сначала нахлынула река вопросов: «Миша, почему вы тут, ведь плавание продлится три года?!», «Зачем весь этот маскарад?!», «Почему вы мне не писали?!». Реку пришлось перебить морем объяснений: «Добравшись до Копенгагена, я пресытился вояжем и решил вернуться домой сухопутным путем», «На «Палладе» нашелся один актер; от него я и научился гриму. И забавы ради в таком неузнаваемом виде прибыл в город», «Никаких писем от тебя я не получил, а мои, должно быть, еще в дороге». Наконец все слова сказаны, лакей Захар надолго отправлен вон с рублем денег в кармане, как и горничная Глашка, а Тамара упорно тянет меня в океан страсти, заставляя справляться со всеми этими пуговками, застежками, завязками на платье. Я не сопротивлялся. Вот еще. Сколько уже месяцев без женщины. Для здоровья вредно. * * * – Любовь!.. Но знаешь ли, какое Блаженство на земле второе Тому, кто все похоронил, Чему он верил, что любил![87] …А я ведь тоже писать начала. Вот послушай… Замечательная картина. Глядел бы и глядел, не отрываясь. Завернувшись в простыню, но умышленно оставив левое плечо и грудь открытыми, нимфа Тома легко соскочила с кровати и, подхватив со стола лист с рукописью, направилась к шкафу. Начала читать какую-то оду, а я слушаю, успевая одновременно и нимфой любоваться и окружающую обстановку лермонтовской спальни оценивать. Надо же. Контраст, однако. Помнится, в прежние времена все тут было как в берлоге холостяка, а ныне, когда Лермонтов отсутствовал, оставив «ключи от квартиры» своей очередной большой любви, убранство приобрело вид эдакого семейного гнездышка. И это не метафора. В том, что Тома решительно и бесповоротно задумала женить на себе отставного гусара еще в пору знакомства с ним на балу у графини Н. сомневаться не приходилось. Она может. Даже несмотря на то, что происходит из тех барышень, о ком сказано: «Разделены ее досуги между роялем и канвой». Вспомнилась мне и ее незамысловатая история. Родилась Тома в Питере в сугубо статской семье. Воспитывалась в Смольном. Почти прямо оттуда же вышла замуж, но счастья не испытала. Муж Анатоль – душа ветреная. Даром что в департаменте внешней торговли служит. Клуб и карты – вот и весь его досуг. Детей заводить и не думал. За папенькиным имением под Новгородом не следил, потому все там вскорости расстроилось: от крестьян ни оброку, ни податей; управляющий Аким – плут и пьяница; прислуга ворует. В итоге год уже как имение в опекунском совете заложено – долгу на тридцать тысяч. И платить нечем. Абсолютно. Значит, судьба одна: продадут имение с молотка, и ступай, куда хочешь. Правда, есть надежда на бабушку Варвару Дмитриевну. Живет здесь же в Петербурге на Фонтанке у Аларчина моста. Богата, но скупа, аки Коробочка. Зато обожает внучку и занимательные беседы на предмет всевозможной мистики и чудес. А Томе только того и надо. Городская, но от деревенской няньки сколько всего нахваталась, верила в гадания, приметы. Помню их и я. «Если топится печка и летят искры – будут гости». «Если петух поет в небывалое время – нужно снять его с насеста и пощупать ноги: теплые – к вестям, холодные – к худому». Вот и теперь, дождавшись от меня похвалы, Тома с коварной улыбкой опять нырнула в кровать, произнеся какой-то заговор. Ну, я сейчас тоже великим Мерлином побуду, совершу своим мечом-самотыком сильно могучее колдунство… Спустя еще минут н-цать энергичных кувырканий довольная Тома откинулась на подушку, немедленно начав обычную женскую болтовню против моего обычного мужского желания спать. И жалобы на французском тоже присутствуют: – Я уже говорила тебе, что разлука с тобой была для меня страшной мукой? – Да. – Я отправила два письма к тебе в Копенгаген. – Я знаю… А как же твой Анатоль? Не ревнует, когда ты отлучаешься из дома, пишешь мне? – Я ушла от него три дня тому назад, – Тома погрустнела. – Тайно живу теперь здесь, но навещаю бабушку. К ней я и собиралась, как вдруг ты… Но теперь мы снова вместе и не расстанемся уже никогда… Даже не знаю, что и делать теперь со всем этим свалившимся на голову личным счастьем господина Лермонтова. Слушаю Тому, а сам, с большим трудом переборов сон, думу думаю. Как быть? Положение спас звонок колокольчика. Точнее, уверенный удар по двери. Это кто там такой буйный, смелый и бессмертный? Захар? Но тот, если верить Томе, коль деньги получает, то пропивать точно не станет, а тем паче буянить. Трифон? Этот тоже не сможет. Не знает он, куда именно я пошел, и, кроме того, строго получил приказ ждать моего возвращения. Тогда кто? – О-от-крывай! – раздался за дверью визгливый пьяный голос, когда я, накинув атласный вышитый цветами халат, очутился в прихожей и взялся за дверной засов. – О-от-крывай!! Я знаю, что ты тут! – Боже мой, это Анатоль! – в ужасе прошептала Тома, прижавшись ко мне так, словно ее казнить хотят. – Он нашел меня! Нашел! Но как?! – Сейчас узнаем, – дипломатично ответил я и, прежде чем Тома что-либо успела возразить, открыл засов и резко распахнул дверь. А знаете, нечто подобное уже со мной случилось в юности. Правда, там ситуация сложилась несколько иная. Юный балбес и одиннадцатиклассник Мишка Крынников на квартиру к дяде Диме (он как раз тогда на рыбалку поехал и ЖП оказалась свободной) пригласил в гости ученицу 10 «в» Ольгу Чикину. Посидеть, музыку послушать и прочее. Уж не знаю, как мой будущий тесть Олег Юрьевич про встречу эту прознал, но только пришел, вломился и давай поучать уму-разуму будущего зятя. Не помню, кто из нас тогда победил. Он майор в отставке, МС по борьбе. Я тоже кое-что тогда уже умел. Во всяком случаи морды мы друг другу побили хорошо. Можно сказать, с той самой поры начало моей семейной жизни было положено. Ныне обстановка схожая. Открываю дверь, из подъезда в прихожую вместе с запахом перегара вваливается разодетый крендель и, не в силах совладать с законами центробежной силы и земного притяжения, растягивается на ковре. Вскочил он, однако, удивительно быстро и ловко. Дальше полагалась смазливая бытовуха в виде гневных бесед с высокопарным слогом, разоблачения и неминуемым картелем. Следом – трагический исход. Оскорбленный муж-рогоносец и коварный разрушитель его счастия стреляются с десяти шагов. Неверная жена льет слезы скорби. Хладный труп убиенного кладут в гроб, а его погубитель едет в Сибирь отбывать наказание за содеянное и спасать свою грешную душу покаянием.