Лучше уж в путь. * * * – …Как-то с моими родителями в Севастополе приключился случай занятный. Спускаясь по сходне на берег, матушка Екатерина Тимофеевна уронила в воду недавно подаренные ей батюшкой прекрасные, английской работы золотые часы. Матушка тут же остановилась и вскрикнула, а батюшка только и бросил что: «Утонули… ничего не поделаешь!» На том истории и конец, кабы не находчивость нашего брата черноморского моряка. Когда на берегу отцу рапортовали начальники частей, а поодаль стояла далеко не веселая матушка, к ней подошел знакомый портовый офицер, большой ее поклонник, и спросил, чем она опечалена. Узнав причину огорчения, он тут же сказал: «Очень сочувствую вашему горю и постараюсь всемерно помочь». В тот же день перед отъездом родителей домой он исполнил обещание. Часы были возвращены матушке. Их достали водолазы… Я и Лень слушаем рассказ юного Миши Лазарева, сидя в дилижансе. Следом за нами едет еще один. В нем Герасимов, отец Макарий (их тоже командировали из форта) и Митька Фадеев. И ехать нам предстоит из Петербурга далеко-далеко. Жаль только не по железной дороге – совсем их ныне мало построили. Есть Царскосельская и Варшаво-Венская. Не так давно по Николаевской из Питера в Москву начали поезда ездить. Могли хоть бы по ней до Первопрестольной нас довезти, а там… Но едем почему-то в дилижансе. Безобразие. Всенепременно подниму вопрос о ж/д транспорте во время очередной дискуссии с Петровым. Нынешней России нужна разветвленная железнодорожная сеть. Правда, понимание этой истины придет лишь после Крымской. Прежде были протесты и министерское нытье с доводами. Зимой дороги будет заметать на несколько месяцев, на дрова для паровозов переведут весь лес, перегруженные вагоны начнут быстро ломать рельсы, дорога «испортит нравственность», и… вообще… «непобедимость России в ее бездорожье». Вот вас бы самих по этому бездорожью прокатить, господа министры. Может и получиться прокатить в будущем. Ну а мы пока что еще едем по Питеру, прощаемся со столицей… Впереди окраина города. Длинные заборы, занесенные снегом огородцы, лачуги, постоялые дворы, лавки. Вскоре покажется низенький домик с желтыми стенами. По обоим концам черно-белого шлагбаума полосатые, словно зебра, будки. Дилижанс остановится, дверца его откроется, из морозных клубов покажется усатое лицо дежурного офицера. Сейчас начнется возня с бумагами, подпись подорожной, а после раздастся команда «Подвысь!», и, подчинившись инвалидному солдату, шлагбаум со скрипом пойдет вверх. Дилижанс дернется и покинет столицу Российской империи. И едем мы туда, куда нужно ехать. Путь наш лежит в славный город-герой Севастополь – место, где в самое ближайшее время будет решаться судьба не только России, но и этого мира. Часть III Глава 1 «– Знаешь ли ты, что история города Севастополя берет свое начало с князя Потемкина-Таврического, который однажды послал вице-адмирала Клокачева подыскать на Крымском побережье удобную стоянку для быстро разрастающегося Черноморского флота? – Не знаю. – Вот и плохо, что не знаешь. А меж тем в ходе поисков Клокачев наткнулся на так называемую Ахтиарскую бухту. Именно сюда когда-то заходили древние греки, а позже при татарах ее забросили. Именно сюда пришли первые русские поселенцы в количестве двух тысяч шестьсот душ. Пришли и начали строиться. Матросские руки из ноздреватого инкерманского камня стали возводить казенные дома, пристани, устраивать дороги, водопровод, адмиралтейский штаб, парадный причал. Следом за моряками потянулись лавочники, трактирщики, стряпухи и другие обыватели. Шли годы. Севастополь ширился. Появились хутора, виноградники, зашумел общественный сад в Ушаковской балке, ожили Артиллерийская и Корабельная слободки. А известно ли тебе, как возникла знаменитая Графская пристань?..» Известно, дядь Дима. Очень даже известно. Теперь я о Севастополе более чем хорошо знаю, поскольку прожил в нем полтора года, а прямо сейчас с началом здешней жаркой осени стою на склоне холма, именуемого Лысой горой, и смотрю на город. В прежние, еще мирные времена я бы неспешно побродил по севастопольским улицам. Прогулялся бы по Приморскому бульвару, где чисто, как на палубе. Завернул затем на Екатерининскую, где самые дорогие кофейни и лучшие лавки, где «Колониальный магазин» с разными антикварными побрякушками, где не так давно появилась европейская новинка дагерротип[91] – чудо техники и прямая конкуренция портретистам. Фотография только-только начинает свое развитие, поэтому даже дико древний, практически доисторический для меня способ фотографирования нынешним аборигенам кажется удивительной диковинкой. Им более привычны живые картины, например… Рыбацкой пристани. Там всегда кипела работа. Там разгружают улов или перекидывают арбузы из телеги-маджары в шаланду, чтобы увезти из Севастополя морем в Евпаторию и Ялту. Но теперь, когда война вот-вот вступит на земли Крыма, все эти лики прошлого померкли, сделались чем-то безмерно далеким. А вот неприятельский флот очень даже близок. И я отчетливо помню, сколько именно вражеских вымпелов сюда идет. Если говорить о составе ордера союзников во время перехода от острова Змеиный к Евпатории, то он таков: Французы: Линейных кораблей пятнадцать (из них четыре – винтовые), пять парусных фрегатов, тридцать пять военных пароходов, восемьдесят парусных транспортников и еще сорок судов, предназначенных для перевозки провианта. Англичане: Сто пятьдесят больших коммерческих судов – среди них много паровых, оснащенных двумя парусами. Турки: Всего девять парусных линкоров. Есть и строгое построение. Французы выстроились двумя эскадрами. Первая: «Виль де Пари», «Шарлемань» (винтовой) и «Юпитер». Далее идут «Сюфрен», «Иена», «Маренго», «Фридланд». Вторая: «Монтебелло», «Жан Барт» (винтовой), «Анри IV». Флагманский корабль – винтовой «Наполеон». Все это ядро орешка, а вот и скорлупа. Она английская. За бритыми целиком и полностью охранение. Идут они в походном ордере, но могут перестроиться и в боевой. Винтовые линкоры буксируют парусные, но в случае чего способны покинуть колонну и образовать отдельный отряд. По внешним границам параходо-фрегаты и винтовые корветы плюс для усиления много вооруженных пароходов… – Михаил Юрьевич, – раздался позади голос Миши Лазарева, – вас к себе Павел Степанович зовет. Нужно провести совещание. – Сейчас иду… Короткая беседа получилась, но много говорить я не стану. Хотя это правило на господина Петрова не распространяется. Уж с ним-то я как раз поговорил бы долго, продолжая тему, начатую еще в январе пятьдесят третьего. Надави я тогда посильнее, недомолвок и непонимания между нами возникло бы гораздо меньше. И еще ясности прибавилось бы в разы. * * * «– Вы и остальные немедленно отправляетесь в Севастополь. По прибытии вскроете пакет и ознакомитесь с инструкцией. – А нельзя ли без всего этого официоза, бумажной волокиты и попроще? – Нельзя, Михаил Иванович. Никак нельзя. Времени у нас остается катастрофически мало. Есть веские опасения, что Англия и Франция могут вступиться за Турцию значительно раньше обычного срока. – Насколько раньше? – Возможно, уже в нынешнем году…» На этой сухой дежурной ноте наш разговор с Петровым завершился. Но лично у меня до того момента и далеко ни единожды назревал мучительный риторический вопрос: раз уж на дипломатическом уровне невозможно заменить Меншикова на кого-либо более тактичного и война неизбежна, то тогда почему бы не попытаться выиграть ее на раннем этапе? Например, помочь нашим войскам на Дунае и Кавказе? Пусть действуют там более решительно и разгромят Турцию, прежде чем союзники хватятся. Я вам больше скажу. Поскольку товарищ Петров неведомым мне способом может перетаскивать целые подлодки и корабли из другой реальности и времени в эту, то почему не повторить перенос вновь? Пока Балтику от всевозможных ранних посягательств англо-французов стерегут «Щука» с «Морти», мы за счет помощи из будущего способны совершить вот что: 1. Как следует даем по шеям Австрии, чтоб та заткнулась и фланговым ударом нам не грозила. 2. Стращаем Пруссию. 3. Берем с моря или посуху Константинополь и ставим весь мир перед свершившимся фактом гибели «больного человека Европы». А дальше… посмотрим. Однако мои расспросы и мечтания Петров разрушил одним-единственным словом: «перегруз». Вот засада! И какая! Даже в нескончаемой хронобитве дедушки и внука есть свои правила. Они довольно строги и жестки. Каждая партия включает в себя определенное количество ходов, комбинаций, решений, ограничений. И обходить ограничения не рекомендуется. В противном случае игрока ждет неизбежная, беспощадная и скорая расплата. Всякая фигура здесь имеет свой размер и вес, поэтому внезапное появление на шахматной доске с деревянными граммовыми пешками железного многотонного ферзя приведет к неминуемому опрокидыванию и разрушению всей доски-реальности. И без исключений. Ядерный подарок кайзеровским воякам от Штерна в партии «ПМВ 1914–19..» как раз такой случай. Повторять нечто подобное здесь, в партии «Крымская война 1853–18..», нежелательно. Мне, во всяком случае, начинать все с нуля невесть где, когда и в чьем теле совсем не хочется. А посему пришлось брать пакет и ехать в Севастополь, прихватив с собой других, теперь уже бывших «узников». Для чего? Узнал только после чтения документа, а пока день за днем мы одолевали версты пути. До бешенства однообразная процедура. Станция, смена лошадей, хруст снега, опять станция, смена лошадей, хруст снега. За это время намучались мы с Мишей вдоволь. Особенно я. Телевизора и кино нет, Интернет и колонки с музыкой отсутствуют, дорожные разговоры всецело в лапах Гончарова. Чего только он нам ни поведал. Часто вспоминал о своем плавании на «Палладе». Например, под таким углом: «– …Тяготею к морю с детства. Был у меня крестный Николай Николаевич Трегубов. Отставной моряк. Служил артиллеристом на корабле чуть ли не под началом самого Ушакова и даже получил «Владимира» за боевые действия против французов в Средиземном море. Квартировал он во флигеле нашего симбирского дома. Его комната буквально дышала морской стихией. Морские инструменты и приборы, шкафы, забитые книгами о путешествиях… Как же давно все это было… Лишь позже я узнал, что Николай Николаевич состоял в ложе. – В ложе? – поинтересовался я тогда. – Да, именно так. Он и сам мне рассказывал об этой части своей жизни. – Не поделитесь?..» Не зря я спросил. Про масонов речь пошла. И картина выходила следующая: собирались в комнате, обитой черной материей, «посвященные в тайны мира сего» дворяне, надевали особые костюмы и белые длинные перчатки, говорили разные речи, все больше о благотворительности, о религии разума и всеобщем братстве, зачитывали какие-то протоколы, проекты, реляции… Даже деньги собирали. Притом не только для нужд милосердия, но и чтобы просто устроить попойку с шампанским или чем покрепче. Но себя считали тайным обществом и, ни много ни мало, вершителями судеб вселенной. Кстати, как обстоит дело с ними в николаевской России? Хотя с момента запрета Александром Первым всякого масонства прошло уже тридцать лет, ложи действуют подпольно, не особо обращая внимание на «строгий контроль со стороны государства» в виде обязательной клятвы для всякого поступающего на госслужбу: «Я, нижеподписавшийся, объявляю, что я не принадлежу ни к каким ложам масонским или иным тайным обществам, внутри Империи или вне ее существовать могущим, и что я и впредь принадлежать отныне не буду». А вот как рассуждал о масонах Гойда еще во время нашего малого окопного сидения в пятнадцатом: «Есть на свете молокане, хлысты и другие неправые, а есть фармазоны. Только фармазоны намного похуже выйдут молокан. Молокане, к примеру, пусть по-своему, но в бога веруют, молоканин, к примеру, и обратиться может на путь истинный, если захочет – преграды ни в чем не встретит. А от фармазонов этого не дождешься. Фармазон не может обратиться на путь истинный, хотя бы он и желал, – вот что скверно. Фармазоны, видишь ли, не принимают ни бога, ни его силы небесной, а признают сатану и силу его нечистую. Кто к фармазонам записывается, тот душой и телом пропадет…» Не знаю, как фармазоны, – неофиты пропадают, а я точно пропадал, от отчаяния и скуки. Ехал словно в каком-то густом тумане. Пункты пути почти не запоминались. Разве что Бахчисарай. Там я побродил по городу, осмотрел ханский дворец, а после зачем-то сунулся на рынок, где, сидя на корточках, крымские татары продавали свой нехитрый товар. Сам не пойму, для чего-то купил у них бурку, сафьянные туфли, сухофруктов и баранину, которой тут завались. Наконец добрались мы до Севастополя. На дворе все еще зима. А зима пятьдесят третьего в Севастополе выдалась суровой. Снег не выпадал, но непрерывно дули норд-остовые холодные ветра с дождями. Льдом скованы мелководные бухточки, снежная пороша покрывала овраги и балки, Рудольфову и Зеленую горы, Макензиевы и Инкерманские высоты. Само море бушевало с такой силой, что до весны и думать нечего о постановке перед входом на рейд. А ведь Лермонтову про Крым еще Ухтомский на «Палладе» совсем другое рассказывал: «– …На Неву в октябре только безумец полезет, а вот Буг и Ингул реки ласковые. В них хоть сейчас купаться можно… Но еще лучше и краше в Севастополе. Там Кача, Херсонес Таврический, Балаклава, а далее Байдары и южное побережье. Эх, туда бы сейчас…» Принадлежностью к морякам-черноморцам Ухтомский тоже гордился: «– …Наше племя черноморское особое. Его еще раскусить надо. Слышали что-нибудь про «Меркурий» Казарского? – Нет. – Я расскажу. Дело было в двадцать девятом, когда мы с турком дрались. Однажды два линейных корабля неприятеля спасовали перед «Меркурием». А почему? Потому что офицеры решили драться до смерти и, в крайнем случае, взорвать корабль. Вот что значит черноморцы…»[92] Впервые въезжая в Севастополь, мне предстояло не только проверить все эти слова и утверждения, но и познакомиться с городом. И знакомство это я не забуду никогда.