Из подворотни вышел Хофман с «глауберитом» в руке. — Вот это, как раз, и есть мой аргумент, — пожал плечами Биг Босс. — И вокруг, за окнами, еще больше аргументов. Но вы же хотели предоставить вам один. — Послушай, ты… — Не буду я слушать. Я зачитаю вам ваши права. Остальное скажете в прокуратуре. — Да ты понятия не имеешь, с кем задрался! — мужчина совершил ошибку, протянув руку к карману пиджака, где у него, скорее всего, был телефон. А Биг Босс сумел этим воспользоваться. — У него оружие!!! — заорал он. Хофман выстрелил, попав точно в лоб. Второй мужчина сделал резкое движение, и Хофман застрелил его тремя пулями. Вся штука была в том, что прицел был сбит. Третий, наиболее молодой, был самым шустрым. Он рванул назад, за залом стены. И, черт подери, возможно ему бы и удалось, потому что полицейские в окнах всего не предусмотрели — у них было очень мало времени на подготовку операции — если бы мужчина не совершил самой большой шибки в своей жизни: пренебрег старичком, который стоял под стеной, и от которого нещадно несло чесноком. А не следовало им пренебрегать. Нельзя пренебрегать Дариушем Томецким — не выгодно. Томецкий лишь глянул на лежащее тело и вытащил из бумажного пакета бутерброд с яйцом вкрутую. Блин, просто он их ужасно любил. Хофман подошел к Матысику, нацелив в того «глауберит». Офицер Войска Польского слегка усмехнулся. — Теперь я? — руки к кобуре он не протягивал. Возможно, такое решение ему нравилось даже больше. В его змеиных глазах не было видно ни тени страха. — Ты убивал людей, сучий потрох. А я — полицейский. Я здесь для того, чтобы их защищать. От тебя защищать. «Балаболка» хихикала, сидя под стеной. Биг Босс созывал людей. Бардак нарастал. — Убивал, — спокойно ответил Матысик. Без тени страха. Два змея глядели друг на друга. — Я делал это ради добра государства. Ради того, чтобы не повторился 1939 год. Я не убивал ради удовольствия. — Right or wrong, my country. Определение шовинизма. Я с тобой не согласен. — Тогда стреляй. — Я не соглашаюсь с этим! — Хорошо. Но поверь хотя бы в такое: я убивал из убеждений, не ради удовольствия. — Я тебе не верю. — Хофман неожиданно опустил нацеленный в голову офицера автомат. — Я это знаю. Он отвернулся и пошел вдоль улицы. И настолько изумил этим Матысика, что тот едва смог выдавить из себя: — Откуда ты знаешь? — Я был там, — Хофман на миг отвернулся. — Тогда, в Печисках. — Господи Иисусе… Я же знал, что твои глаза мне откуда-то известны. Это и вправду ты? Тридцатью гдами ранее, в Печисках, Фелициан Матысик Отвернул ветки рукой. В другой руке у него был автомат. Палец на спусковом крючке. Но не мог. Он весь дрожал. — Пацан! К серой траве прикасался? «Почти пятилетний» Маек Хофман раскрыл сжатые от страха глаза. — Нет, проше пана. Матысик тяжело дышал. Было видно, что еще немного, и он начнет блевать. — Господи Боже, Боже… Тогда беги! — Да, проше пана. — Убегай! И ничего никому не говори! Марек схватился на ноги и побежал. Он плакал от страха. Потом упал на дерево и накололся на сломанную ветку, что могло выглядеть как огнестрельная рана. А потом вопил: «У них были трубки! У них были трубки, которые выходили изо рта!». Ему исключительно повезло. Взрослый Марек Хофман шел в пуленепробиваемом жилете, с автоматом в руке, по одной из вроцлавских улиц. Среди прохожих началась паника. Сам же он был в шоке. Все время мать ему твердила: «В Печисках пришельцев не было!». Она вынимала стекло с фотографии деда и давала ему понюхать. — Вот скажи. Ты запах стекла чувствуешь? — Нет. Ничего не чувствую. — Вот точно так же, как нет запаха стекла, так и пришельцев в Печисках не было. Никто там людей не убивал! Это только наваждения. Хофман, с автоматом в руке и в пуленепробиваемом жилете, подошел к ближайшей трамвайной остановке. Люди начали убегать. Поскольку на руках были боевые перчатки, он трахнул кулаком в стекло. Поднял один из осколков и понюхал. Запах у стекла был! Сейчас он его чувствовал. Теперь уже знал! Вот сейчас он уже с собой примирился. Примирился со всеми кошмарами детства. У стекла имеется запах. Теперь он его чувствовал! М не важно, что он находился в состоянии шока — он примирился сам с собой. Такое странное, мимолетное мгновение, когда все, казалось, было в порядке. Когда все прощаешь самому себе. Он еще раз понюхал обломок в ладони. Стекло обладало запахом! Сейчас он это чувствовал… Матысик, похоже, гнался за ним, потому что запыхался. Но смог сказать: — Они запустили аппаратуру. Даже если и выключат, то, все равно, через полгода появятся Эффекты, — он с трудом хватал воздух. — Кто будет их ликвидировать? — Еще одна попытка вздохнуть поглубже. — Ты? Бомба Гейзенберга «Огненноглазая», которую солдаты прозвали «Сортиром», добралась на вершину холма, скрежеща гусеницами, которые давили деревья, деревенские хижины, рисовые посевы и любые конструкции, возведенные человеком в этом забытом всеми закутке мира. Практически двухсоттонное самоходное орудие Королевских Интервенционных Сил оставляло после себя лишь быстро набирающиеся водой колеи. Вишневецкий открыл люк и выставил голову и приложил к глазам бинокль. Следующий холм находился на расстоянии километра три. — Нормально, Юрас. — Вишневецкий заменил бинокль на дальномер. — Давай пристрелочные. — Уже делаю, шеф… — Оруженосец у массивного зарядного устройства трехсотмиллиметровой пушки включил подачу. — Сколько? — Давай-ка три. «Пинг, пинг, пинг»… Это был единственный звук, который услышал Вишневецкий. Прерыватель в его шлеме короткими тресками в нужный момент свернул в его ушах барабанные перепонки, чтобы не допустить абсолютной потери слуха. Правда, этого чуда техники, сохранявшего уши в целости, не имела рота обслуживания, окружавшая броневого монстра. Пехотинцы в маскировочных мундирах хватались за уши, блевали, кричали что-то, чего Вишневецкий со свернутыми перепонками все равно слышать не мог. Он подтянулся на руках и выбрался на панцирный корпус самоходного орудия. Блин! Долбаный Тонкин! Или Вьетнам, как называли эту страну американцы. Долбаная, никому не нужная война. Лишь бы задобрить долбаных швабов! Долбаная жара! Долбаный… а, блин… В последнее время он все посылал к известной матери. Подключился к интеркому и включил радио. — …С громадным сожалением принял это сообщение главнокомандующий Войска Польского, генерал Розвадовский. Известие о смерти в бою воздушного аса, князя Мачех Любомирского разошлось по всему миру. Королю Генриху XI Ягеллону, потомку по прямой линии победителей Грюнвальда, поступают телеграммы с соболезнованиями от наших приятелей: канцлера Адольфа «Фюрера» Гитлера, Бенито «Дуче» Муссолини, императора Хирохито, генерала Франсиско Багамонде Франко… Император Австро-Венгрии приказал опустить флаги на правительственных зданиях… Вишневецкий переключился на другой канал. Голос с явным американским акцентом тут же известил: — Польские, литовские и еврейские солдаты! Вы не надо сражаться за прогнилая так называемая Жечь Посполитая Трех Народов! Вам самое милое дело сдаваться. Мы для вам пускаем Ханку Ордонку, чтобы вы подумать, что делаете… Шикарно вражеская пропагандистская радиостанция, по крайней мере, крутила Ганну Ордонувну вместо траурных маршей по причине смерти Любомирского, как официальные станции, или союзной «Лили Марлен», которая уже проела плешь на немецких станциях. — Любовь тебе все простит… — зазвучали аккорды новейшего шлягера польской певицы.