Почему я продолжаю врать? Я понимаю, что он все время будет думать о них, но у меня такое ощущение, что он отдаляется всякий раз, когда мы могли бы стать ближе. Что плохого в том, что мне хочется, чтобы Сэм сказал, как он рад, что я его спасла, и что он никогда еще не был так счастлив, и чтобы потом он заткнулся и поцеловал меня наконец? — Думаю, тебе стоит рассказать отцу про танцы, — говорит он. — Он тебя любит — это видно, и он хочет, чтобы ты была счастлива. Я не понимаю, злюсь ли я на него, потому что мне стыдно за свои чувства, которые видны невооруженным взглядом, или же мне грустно оттого, что он скоро от нас уйдет. Или, может, мне хочется, чтобы папа помогал мне добиваться желаемого так же усердно, как он пытается помочь Сэму. — Ты и двух недель не прожил на лодке, а уже думаешь, что все про нас знаешь? — огрызаюсь я. На его лице появляется недоумение. Я и сама поражена тем, как легко эти слова вылетели из моего рта. Их как будто произнесла не я. Но я в его жизнь не лезла; я не спрашивала, почему он сбежал и как он вообще оказался на пароме. А теперь он пытается мне указывать, будто знает моего отца лучше, чем я. — Ты со мной разговариваешь как с идиотом, — говорит Сэм. — Идиот — это слишком; скорее, как с оптимистом, который ошибается, считая, что убедить моего отца — это легко и просто. — Я пытаюсь говорить спокойным голосом. Ну почему все пошло наперекосяк? — Тебе нужно как-нибудь встретиться с моим братом Джеком, — говорит он, развернув «Пеликана» в сторону порта и взяв курс на то место, где стоит на якоре «Кальмар». — Я на его фоне тот еще пессимист. Я тоже задела его за живое. — У меня просто такая жизнь… сложная, — бормочу я. — Ага, я и понятия не имел, что так бывает, — отвечает Сэм. — У меня-то не жизнь, а сказка. Он принимается грести изо всех сил: на небе появляются тучи, а о борт «Пеликана» начинают биться небольшие волны. Мы карабкаемся обратно на борт «Кальмара», и я слышу голос морского радиста, доносящийся из репродуктора на палубе: — Морское судно «Матанаска» вызывает рыболовецкое судно «Кальмар». Как слышите, прием? Папа отвечает: — Я виски-альфа-джульетта-восемь-четыре-восемь-пять-кальмар. Вы десятый? — Роджер, десятый. Папа переключается с шестнадцатого канала, по которому можно вызвать береговую охрану, на десятый. Я представляю, как половина судов, вышедших в море, тоже переключаются на десятый. Просмотр мыльных опер, которые показывают по телевизору днем, рыбаки заменяют тем, что подслушивают чужие разговоры по радиосвязи. Лицо Сэма бледнеет на глазах, о нашей маленькой ссоре он явно забыл. Я привязываю «Пеликана» к корме «Кальмара», и мы подходим к дверям рубки. Не думаю, что папа слышал, как мы вернулись. — Так вот, вы спрашивали про мальчиков? Они сами сдались, — произносит скрипучий голос из глубин радиоточки. — В Принс-Руперте. — Получается, они отправились домой? — спрашивает папа. — Нет, их должны были передать властям, и это дело личного характера — кажется, какие-то домашние неурядицы. — Как давно они себя обнаружили? — Около полутора недель тому назад. Все это время Сэм был с нами, и я вижу, что он тоже пытается сосчитать в уме. — Куда их могли отправить? — Кажется, в дело вмешались социальные службы, и их сейчас переправляют в Фэрбанкс. Мы просто просматривали журнал вызовов и увидели, что вы этим интересовались. Сэм задерживает дыхание. Я жду, что папа скажет что-нибудь о Сэме, но он просто качает головой и говорит, что ошибся: этих мальчиков он не знает. — Спасибо за информацию. Виски-альфа-джульетта-восемь-четыре-восемь-пять-кальмар, конец связи. У Сэма такой вид, будто его сейчас вырвет. Но когда папа вешает микрофон обратно на крючок, Сэм говорит твердым тоном: — Хэнк никогда бы не сдался. Никогда. Слово Фэрбанкс, будто отскочив от стен рубки, эхом отдается в моей голове. Братьев Сэма отправили в мой город? Сэм открывает дверь рубки. — Вы ничего не сказали обо мне, — говорит он моему отцу. — Это не моя тайна, — отвечает папа, который совсем не удивился нашему появлению. — Я хотел сначала посоветоваться с тобой. Папа смотрит в окно. Мама его бросила, потому что, по ее словам, он неспособен заботиться о людях, а умеет обращаться только с лодками и моторами и еще убивать животных. Но она не права. Я знаю, что перебрать мотор — задача намного легче, чем принять решение, от которого зависит человеческая судьба. И тут меня осеняет: папа делает все это для Сэма, потому что знает, Сэм мне небезразличен. Папа делает все это для меня. — Хочешь поехать на север и найти братьев? — наконец спрашивает папа. Сэм молча кивает. — Тогда завтра мы будем в городе, — продолжает папа. — Ты хорошо потрудился, и тебе хватит денег на авиабилет. Наступает очередная бесконечно долгая пауза, и я думаю, как я буду без Сэма. Когда папа снова заговаривает, я едва слышу его слова. — Элис тоже нужно вернуться в Фэрбанкс, если она собирается пройти отбор в колледж. Вы сможете полететь вместе. — Папа? — Но он все так же смотрит в окно, а не на меня. Я делаю несколько шагов и кладу руку ему на плечо. Его мокрый, гладкий и не слишком приятно пахнущий дождевик напоминает мне нос косатки. От папы пахнет солью и ветром, а еще такой большой любовью, которой я, возможно, и не заслуживаю. Он треплет мои волосы и говорит, будто обращаясь к океану: — Нужно было просто спросить. — Но как ты будешь рыбачить без меня? — шепчу я. В рубке раздается громкий кашель дяди, сидящего на скамейке: — От меня тоже есть кое-какой толк, — говорит он. Я обнимаю папу за шею так крепко, что он едва может дышать. К такому он явно не был готов. Глава двенадцатая. Долгожданная встреча. Хэнк Помню, отец иногда говорил: «Ты можешь войти в жизнь другого человека, если просто станешь свидетелем того, что тебя касаться не должно». Я думаю о куриной хозяйке и о том, что она, возможно, единственная, кто знает, куда делся Сэм. Поэтому, как ни странно, она теперь связана с нами, хоть ничего нам и не сказала. Может, то же самое произошло и с той беременной девушкой, которая выбежала из магазина: она смотрела на меня, и вдруг на моих глазах у нее будто земля ушла из-под ног. Может, я стал частью ее истории? Изабель рассматривает вмятину на двери своего обожаемого «датсуна». — Беременные иногда такие эмоциональные, — говорит она. — Не то чтобы я это знала по собственному опыту; так обычно про них говорят. Изабель наклоняется и ключом соскребает немного зеленой краски с желтой двери своего автомобиля. — Не думаю, что мы сможем поехать дальше. — Она безуспешно пытается захлопнуть погнутую дверь. — Хорошо, что мы пока в Канаде. Здесь ремонт обойдется дешевле. Вы же не против, если мы задержимся еще на день? Я едва слышу, что говорит Изабель. Слишком увлекся мыслями о той девушке. Я никогда не видел, чтобы мои ровесницы были беременны. Во всяком случае та девушка выглядела очень молодо: когда она выбегала на улицу, я обратил внимание на ее развевающиеся волосы, собранные в хвост. На земле, как раз на том месте, где стоял зеленый пикап, я нашел красную ленточку, выпавшую из ее прически. Я поднимаю ленточку и прячу ее себе в карман. Изабель продолжает: — Может, здесь у них принято рано заводить детей. — Странно слышать такое от социального работника. Разве их не должны волновать такие проблемы, как подростковая беременность? Джек удивленно поднимает брови, но в то же время улыбается. Сразу видно, что Изабель ему очень нравится. Он засовывает мне в руку что-то квадратное и твердое и запрыгивает на заднее сиденье машины. «Мыло неустанной скорби», — написано на этикетке. Пахнет цветами. — Пойду поищу номер механика, — говорит Изабель, направляясь к таксофону, криво повешенному на внешней стене магазина. Он так долго не протянет; Изабель стоит поторопиться. Я наклоняюсь к открытому окну «датсуна» и шепчу Джеку: — Хочешь сказать, что мне нужно вымыться этим мылом для поднятия духа? — Это мыло в магазин привезли та девчонка с монахиней. У них с собой было несколько коробок. Прочти, что написано на обороте: