Сводка полиции от 28 июня 1970 года, 12:15. В полицию поступило сообщение о том, что мужчина избивает ребенка по адресу Мэрин-уэй, 200. Однако, когда полицейские прибыли на место, выяснилось, что мужчина и ребенок собирали одуванчики возле дома. Из полицейской хроники вы узнаете все, что бы вы никогда не хотели знать об этом месте. Вот пример того, как здесь ничего не происходит и как это ничего становится новостью: 29 июня 1970 года, 2:10. Поступило заявление от женщины о том, что из дома по Клондайк-аллее пропали три мальчика. Когда полицейские прибыли на место для организации расследования, мужчина, открывший дверь, сообщил им, что произошло недоразумение и что мальчики спят в своих кроватях. Понимаете, о чем я? Мальчики, спящие в своих кроватях, становятся сенсационной новостью. Странное это место. Я родилась в крошечном рыбацком городке на берегу Тихого океана, но совсем не помню, как там жила. Большая часть моей жизни прошла на лодке «Кальмар», а потом мои родители развелись, и мы с мамой переехали в Фэрбанкс поближе к ее сестре и моей тете Авигее. Моя кузина Сельма родилась там же, где и я, но тоже ничего не помнит. Тетя Авигея удочерила Сельму, когда той было всего несколько дней, и она не знает, кто ее родители. Однако Сельма любит их представлять, и порой бывает утомительно слушать, как она размышляет о них. Все, начиная с ее мамы, которую Сельма воображает получеловеком-полутюленем, и заканчивая ее отцом-путешественником, который в ее фантазиях водит нефтяной танкер из России на Аляску и обратно, — выдумка чистой воды. Но попробуйте доказать это Сельме. — Эй, Элис, можешь подобрать швартов на носу? Лодка слишком далеко отошла от причала, а мне надо разгрузить вот это все. По причалу идет мой дядя с полной корзиной продуктов. Упс. — Дядя Горький, прости, пожалуйста, я задумалась. Ходить за продуктами — моя обязанность. — Давай их сюда, — говорю я ему, а он молча кивает, слегка поводя плечами, как настоящий рыбак; затем спрыгивает в лодку. Так же молча он берет пару теплых перчаток и спускается в трюм для рыбы, чтобы подготовить лед. Он называет это «расправить кровати» для лосося, которого мы поймаем. — Нам впору работать на Holland America[13], — часто говорит он в шутку, намекая на то, что наш «Кальмар» — эдакий круизный лайнер для мертвой рыбы. Дядя занимается всем, что связано с заморозкой, — так сказать, укладывает рыб по кроватям, чтобы они лежали в холоде, пока мы не пропустим их через комбайн и не продадим. Когда мне было два года, я называла их лысыми малышами. Кажется, я целовала каждую рыбину, прежде чем она отправлялась в кроватку в трюме. Тогда рыбачили только я и мои родители без дяди. Мне рассказывали, что, если отец хотел ускорить процесс и тайком от меня скидывал несколько тушек в трюм, я принималась кричать как резаная до тех пор, пока папа не спускался и не приносил рыб обратно, чтобы я могла поцеловать их на ночь. Эту историю я постоянно слышу от обоих родителей. Пока мне не исполнилось пять, мы вместе жили на лодке. А потом мы с мамой переехали вглубь штата, где нет выхода к морю, а только горы, тундра и длинные ленты рек. Я знаю, что мама скучает по океану. Буквально пару дней назад, когда мы ждали рейс в аэропорту, она отдала мне спасательный жилет и, поднеся к глазам платок, захлюпала носом. — Я просто скучаю по этому, — сказала она. По этому, не по нему. — Не забудь, чтобы надуть жилет, надо потянуть за шнур, — напомнила она, будто мне два года. — Мам, да знаю я. Проводить меня в аэропорт пришли Салли и Иззи, мои подружки из балетной школы, и мне было неловко, что они слышат, как со мной разговаривает мама. — Пойдем в сувенирку за жвачкой, — прошептала Иззи. — Я не понимаю, почему после стольких лет она все еще распускает нюни, — сказала я девочкам. Но когда я обернулась и увидела маму с моей водонепроницаемой сумкой и резиновыми сапогами в руках, я почувствовала укол вины. У них с папой не срослось, поэтому она бросила все, что любила, и приехала сюда, где, по ее словам, она получает больше моральной поддержки. Салли и Иззи никогда не были за пределами Фэрбанкса, поэтому они надеются получить стипендию в колледже и уехать учиться балету подальше отсюда. Проблема в том, что отбор надо пройти летом перед выпускным классом — этим летом, ведь администрации колледжей пытаются продумать все наперед. Когда окончишь школу, будет слишком поздно. Мы всегда вместе, и в колледже мы должны были быть тремя мушкетерами, исполняющими партии из «Лебединого озера». Девочки пытаются не показывать этого, но я чувствую, что предаю их, уезжая рыбачить. Я не могу представить ни одну из них на лодке, чтобы они работали и трогали скользкую рыбу, не могу даже вообразить, чтобы их изящные ножки ступили на забрызганную кровью палубу. — Ты узнала, сможешь ли ты приехать через пару недель на отбор? — спросила Иззи, разглядывая толстовку, на которой изображена мультяшная лосиха с огромными глазами и ярко накрашенными губами. «С любовью из Аляски». Туристы купят все что угодно. — Летать туда-обратно слишком дорого. И я нужна папе все лето; у нас много работы. — Жалко, что мама не может тебя подменить, — сказала Салли, глядя на маму, которая вцепилась в мой спасательный жилет, как будто он нужен ей, чтобы удержаться на плаву даже в стоящем вдали от водоемов аэропорту. Но мама больше никогда не поедет рыбачить, а я не могу отказать папе. Хуже пропущенного отбора могут быть только подготовительные курсы, которые, если тебя примут, надо будет пройти следующим летом, прежде чем начнутся занятия в колледже. Я бы не смогла не рыбачить целое лето: это единственная возможность увидеть папу. Салли и Иззи хотят как лучше, но у них нормальные родители: они живут вместе и с радостью вызываются подмести со сцены бутафорский снег после «Щелкунчика». Каждая моя зима посвящена «Щелкунчику», в котором мне дают незначительные роли. Девчонки тренируются все лето, и они явно в лучшей форме, чем я. Мама ходит на спектакли — она часто занимается продажей билетов, но папа ни разу не видел, как я танцую. Наши с ним жизни пересекаются на лодке. Если бы не я, кто бы расфасовывал лососевую икру и следил за тем, чтобы рыба была хорошо выпотрошена? Это входило в мои обязанности, сколько я себя помню. Папа говорит, что даже дядя Горький не отрезает рыбам головы так аккуратно, как я, прямо по шейному позвонку. Салли и Иззи я этого не рассказываю. Это другой мир, другой язык. Когда объявили посадку на мой рейс, мы медленно поплелись обратно к маме, которая предприняла последнюю попытку продемонстрировать моим подругам, как хорошо она разбирается в рыболовстве. — Не забывай добавлять в машинку баночку колы, чтобы вывести из одежды запах рыбьей крови, — сказала она. — Папа говорит, что тебя тошнило весь сезон. Как ты можешь скучать по лодке? — спросила я. — Твоему отцу стоит попробовать порыбачить на шестом месяце беременности. Класс, мам. На шестом месяце беременности. Мной. Конечно, я во всем виновата. Салли и Иззи молчали, натянуто улыбаясь, как будто смотрели балет, в котором мы с мамой по очереди, в зависимости от того, чья партия звучит громче, исполняем роль трагической героини. Она любит рыбачить, а не папу. Я люблю папу, и мне надоело рыбачить. Особенно сейчас, когда приходится выбирать между рыбалкой и другими вещами, которые я люблю. — Добро пожаловать с небес на землю, Элис, — говорит папа, перекидывая ноги через борт и спрыгивая на палубу. Он поймал меня у рыбного трюма, где я, восхищаясь своей растяжкой, тянула носочек в резиновых сапогах. — Ты разложила продукты? — спрашивает папа. — Конечно; и пометки на жестянках проставила. Консервы мы храним в подполе камбуза, и в мои обязанности входит указывать сверху на каждой банке ее содержимое, чтобы надпись можно было прочитать, заглянув в люк сверху. Кажется, писать я научилась, выводя на жестянках «тушенка» и «фасоль». Все на этой лодке напоминает или обо мне, или о жизни родителей моими глазами. — Хочешь спать на большой койке? — спрашивает папа. — А что, можно? Это замечательная кровать. Папа хотел порадовать маму и, будучи человеком дела, а не слова, расширил спальное место для беременной жены и решил, что этого достаточно для сохранения их отношений. Наверное, какое-то время так оно и было. Я лечу на бак[14] и занимаю место, пока он не передумал. Слышу, как дядя что-то переставляет на палубе, и, даже не видя его, знаю, что в зубах у него зажата сигарета и где-то рядом стоит кружка с кипятком, в котором плавает не меньше шести чайных пакетиков Lipton. Дядя Горький — завязавший алкоголик, и во время рыбалки он поддается другим слабостям. Папа запускает мотор, и здесь внизу он ревет просто оглушающе, но я знаю, что к этому звуку можно довольно быстро привыкнуть, и тогда он будет казаться не громче урчания котенка. Я вдыхаю запах топлива, запах моего детства и ночей, проведенных под палубой этой лодки, где сны всегда были яркими. Мне нигде не спалось так хорошо, как здесь, на «Кальмаре». А теперь я еще буду спать на большой койке, над которой даже прибита небольшая полочка для моих любимых книг, чтобы уголок был уютнее. Понимаете, как сильно папа старался? Из деревянной балки торчит гвоздь, на который, помню, мама вешала букетики диких цветов, хотя считается, что цветы на корабле — плохая примета. Может, так оно и есть? Я вешаю на гвоздь свои пуанты и провожу рукой по лентам, чтобы распутать их. Папа уже что-то передает по радиосвязи; кажется, говорить ему нравится только в такие моменты. Медленная тягучая речь, которая слышится с другого конца, скорее всего, принадлежит папиному старому приятелю-рыбаку Солнышку Сэму. Рыбаков знают под именами, состоящими из названия лодки и имени шкипера. Чатем Фрэнк, Дикси Дон, Шанти Кен. Мне не нравится, что папу все называют Кальмар Джордж. Но менять название лодки — плохая примета, так что ему следовало думать, когда он покупал «Кальмара». Плохой приметой также считается возить на борту бананы, свистеть, стоя на руле, и выходить из порта в пятницу, но все это хоть раз да случалось с нами. Папа говорит, что если бы он менял название лодки, то она бы стала рыболовецким траулером «Элис», и его бы тогда называли Элис Джордж, а это немногим лучше Кальмара. Я слушаю, как папа и Солнышко Сэм разговаривают на своем странном морском языке. — Ах, да… — Долгая пауза. Бесконечно долгая пауза. — Да, Марти у мыса. — Долгая, долгая пауза. — Двадцать два фунта… — Хм… — Долгая пауза. — Это когда он всадил себе в ногу острогу? Похоже на какой-то шифр. — Станцуешь для меня? — спрашивает дядя, протягивая мне кружку чая. Я пожимаю плечами — перехожу на морской язык с такой же легкостью, с какой надеваю дождевик. Папа с чуть более сосредоточенным видом, чем обычно, разворачивает карты и прокладывает курс, как будто мы в первый раз выходим из порта. Я знаю, что он слышал вопрос дяди, но, глядя на него, догадаться об этом невозможно. Я смотрю, как его мозолистый палец скользит по морской карте. Он пытается решить, куда взять курс — лучше всего встать на якорь в защищенном на случай непогоды и расположенном неподалеку от рыбных угодий месте. У нас есть один день в запасе, так что мы сможем расставить сети прямо к началу сезона. Каждая минута, потраченная на путь до рыбных угодий, — потерянные деньги. Папа любит, чтобы все было готово к открытию сезона — ровно в полночь первого июля. Карта, на которую смотрит папа, потрепана от частого использования, и несколько мест, в которых бумага начала со временем рваться, заклеены кусочками скотча. Некоторые бухты, изображенные на карте, залиты кофе и присыпаны морской солью с папиных мокрых перчаток; бумага смялась в местах, за которые ее слишком крепко держали во время шторма. Я замечаю засохшую каплю крови на месте бухты Убийств — тихой укромной заводи с жутким названием. Багрянистое пятнышко на карте, напоминающее синяк, может быть рыбьей кровью, а может и человеческой, если кто-то рукой зацепился за крючок или у кого-то пошла кровь носом. Чем старее карта, тем больше в ней истории. Названия бухт могут о многом рассказать, некоторые из них годами были причиной моих ночных кошмаров, ведь мы стояли на якоре в бухте Убийств и в заливе Мертвеца и даже шли против ветра, дующего со скоростью пятьдесят узлов, по проливу со зловещим названием Погибель. Кто бы ни дал этим местам такие названия, он явно пытался о чем-то предупредить. Мне больше нравятся пометки у некоторых бухт и других ориентиров, нацарапанные знакомыми каракулями дяди: «Хорошая якорная стоянка», «Поймали десять палтусов на удочку» или «Куча крабов!». Нехорошо подглядывать в чужие карты. Они сродни дневникам, которые ведут мужчины, доверяющие только морю. Если ты вдруг попадаешь на чью-то лодку и видишь карту, разложенную на столе, смотри, чтобы тебя не поймали за ее разглядыванием. Людей выкидывали за борт просто за случайный взгляд.