В этот же ранний утренний час, в городе Йёнчёпинге, в одном из домов на Пильгатан, фру Свеа Мауритссон хлопотала у себя на кухне – пекла к завтраку булочки с корицей, чтобы порадовать возвратившегося домой блудного сына. Она пребывала в счастливом неведении о том, как в эти минуты отзываются о ее сыне в типовом домике в трехстах километрах от Йёнчёпинга. Но если бы она услышала, что ее ненаглядное дитятко называют крысой, святотатцу досталось бы скалкой по голове. Пронзительный звонок в дверь разорвал утреннюю тишину. Фру Мауритссон отставила в сторону противень с булочками, вытерла руки о фартук и засеменила в прихожую, шаркая стоптанными туфлями. Старинные часы показывали всего полвосьмого, и она бросила беспокойный взгляд на закрытую дверь спальни. Там спит ее мальчик. Она постелила на кушетке в гостиной, но часы мешали ему спать своим боем, он разбудил ее среди ночи, и они поменялись местами. Совсем выбился из сил, бедняжка, ему нужно как следует отдохнуть. А ей, старой глухой тетере, часы не помеха. На лестнице стояли двое рослых мужчин. Фру Мауритссон расслышала не все, что они говорили, но поняла: им во что бы то ни стало надо увидеть ее сына. Тщетно она пыталась объяснить им, что сейчас слишком рано, пусть приходят попозже, когда он выспится. Гости твердили свое: дескать, у них чрезвычайно важное дело; в конце концов она неохотно побрела в спальню и осторожно разбудила сына. Он приподнялся на локте, поглядел на будильник на тумбочке и возмутился: – Ты что, спятила? Будить меня среди ночи! Сказано было, что мне надо выспаться. – Тебя там спрашивают два господина, – виновато объяснила она. – Что? – Мауритссон вскочил на ноги. – Надеюсь, ты их не впустила? Он решил, что это Мальмстрём и Мурен разнюхали, где он прячется, и явились покарать его за предательство. Удивленно качая головой, фру Мауритссон смотрела, как ее сын поспешно надел костюм прямо на пижаму, после чего забегал по комнате, собирая разбросанные вещи и швыряя их в чемодан. – Что случилось? – робко спросила она. Он захлопнул чемодан, схватил ее за руку и прошипел: – Спровадь их, понятно?! Меня нет, я уехал в Австралию, на край света! Мать не расслышала, что он говорит, и вспомнила, что слуховой аппарат остался лежать на тумбочке. Пока она его надевала, Мауритссон подкрался к двери и приложил ухо к щели. Тихо. Небось стоят и ждут с пистолетами наготове… Мать подошла к нему и прошептала: – В чем дело, Филип? Что это за люди? – Ты давай спровадь их, – повторил он, тоже шепотом. – Скажи, что я уехал за границу. – Но я уже сказала, что ты дома. Я ведь не знала, что ты не хочешь встречаться с ними. Мауритссон застегнул пиджак и взял чемодан. – Уже уходишь, – огорчилась мать. – А я тебе булочки испекла. Любимые, с корицей. Он резко повернулся к ней: – Какие еще булочки, когда… Мауритссон не договорил. В спальню из прихожей донеслись голоса. Они уже идут за ним. Чего доброго, пристрелят на месте… Он лихорадочно озирался по сторонам, обливаясь холодным потом. Седьмой этаж, в окно не выскочишь, и выход из спальни только один – в прихожую, где его ждут Мальмстрём и Мурен. Он шагнул к матери, которая растерянно застыла у кровати. – Ступай к ним! Скажи, что я сейчас выйду. Заведи их на кухню. Предложи булочек. Ну, живее! Он подтолкнул ее к двери и прижался спиной к стене. Как только дверь за ней закрылась, Мауритссон снова приник ухом к щели. Голоса… Тяжелые шаги… Ближе, ближе… Не пошли на кухню, остановились перед его дверью. И до Мауритссона вдруг дошло, что означает выражение «волосы встали дыбом». Тишина. Потом что-то звякнуло – словно в пистолет вставили магазин с патронами. Кто-то прокашлялся, раздался требовательный стук, и незнакомый голос произнес: – Выходите, Мауритссон. Уголовная полиция. Мауритссон распахнул дверь и, застонав от облегчения, буквально упал в объятия инспектора Хёгфлюгта из Йёнчёпингской уголовной полиции, который стоял с наручниками наготове. Через полчаса Мауритссон уже сидел в стокгольмском самолете с большим пакетом булочек на коленях. Он убедил Хёгфлюгта, что никуда не денется, и обошлось без наручников. Задержанный уписывал булочки с корицей, любовался через иллюминатор солнечными пейзажами Эстергётланда и чувствовал себя совсем неплохо. Время от времени он протягивал сопровождающему пакет с булочками, но инспектор Хёгфлюгт только тряс головой, сжимая челюсти: он плохо переносил самолеты, и его основательно мутило. Точно по расписанию, в девять двадцать пять, самолет приземлился в аэропорту Бромма, и через двадцать минут Мауритссон снова очутился в полицейском управлении на Кунгсхольмене. По пути туда он с беспокойством пытался представить себе, что теперь на уме у Бульдозера. Облегчение, испытанное утром, когда его опасения не оправдались и все обошлось так благополучно, испарилось, и на смену пришла тревога. Бульдозер Ульссон нетерпеливо ждал прибытия Мауритссона. Ждали также избранные представители спецгруппы, а именно Эйнар Рённ и Гунвальд Ларссон; остальные под руководством Кольберга готовили намеченную на вторую половину дня операцию против шайки Мурена. Сложная операция, естественно, требовала тщательной разработки. Когда Бульдозеру доложили о находке в бомбоубежище, он от радости чуть не лишился рассудка и ночью от волнения никак не мог уснуть. Он предвкушал великий день: Мауритссон практически у него в руках, Мурена и его сообщников тоже в два счета накроют, как только они явятся в банк на Розенлундсгатан. Пусть даже не в эту пятницу – уж в следующую наверное. А сегодняшнюю операцию в таком случае можно будет считать полезной генеральной репетицией. Словом, шайке Мурена недолго осталось гулять на свободе, а там он и до Вернера Рууса доберется. Телефонный звонок нарушил радужные грезы Бульдозера. Он схватил трубку и через три секунды выпалил: – Сюда его, живо! – Бросил трубку, хлопком соединил ладони и деловито сообщил: – Господа, сейчас он будет здесь. Мы готовы? Гунвальд Ларссон буркнул что-то; Рённ вяло произнес: – Угу. Он великолепно понимал, что ему и Гунвальду Ларссону предназначена роль зрителей. Бульдозер всегда обожал выступать перед публикой, а сегодня у него, бесспорно, бенефис. Исполнитель главной роли, он же режиссер, раз пятнадцать передвинул стулья других действующих лиц, прежде чем остался доволен. Сам он занял место в кресле за письменным столом; Гунвальд Ларссон сидел в углу около окна, Рённ – справа от стола. Стул для Мауритссона стоял посреди кабинета, прямо напротив Бульдозера. Гунвальд Ларссон ковырял в зубах сломанной спичкой, поглядывая исподлобья на летний наряд Бульдозера: костюм горчичного цвета, сорочка в синюю и белую полоску, галстук – зеленые ромашки на оранжевом поле. Раздался стук в дверь, и в кабинет ввели Мауритссона. У него и так было нехорошо на душе, а тут он и вовсе скис, видя, какая суровость написана на уже знакомых ему лицах. Правда, этот рослый блондин – Ларссон, кажется, – с первого дня на него взъелся, а второй, с малиновым носом, должно быть, родился с такой угрюмой рожей, но вот то, что даже Бульдозер, который в прошлый раз был добродушным, как Санта-Клаус в сочельник, сейчас глядит на него волком, – это дурной знак… Мауритссон послушно сел на указанный ему стул, осмотрелся и сказал: – Здравствуйте. – Не получив ответа, он продолжил: – В бумагах, которые дал мне господин прокурор, не говорится, что я не должен выезжать из города. И вообще, насколько я помню, у нас такого уговора не было. – Видя, какую мину изобразил Бульдозер, он поспешил добавить: – Но я, конечно, к вашим услугам, если могу помочь чем-нибудь. Бульдозер наклонился, положил руки на стол и переплел пальцы. С минуту он молча смотрел на Мауритссона, потом заговорил елейным голосом: – Вот как, значит, господин Мауритссон к нашим услугам. Как это любезно с его стороны. Да только мы больше не нуждаемся в его услугах, вот именно, теперь наша очередь оказать ему услугу. Ведь господин Мауритссон был не совсем откровенен с нами, верно? И его теперь, разумеется, мучает совесть. Вот мы и потрудились устроить эту маленькую встречу, чтобы он мог спокойно, без помех облегчить свою душу. Мауритссон растерянно поглядел на Бульдозера: – Я не понимаю… – Не понимаете? Может быть, вы вовсе не ощущаете потребности покаяться? – Я… честное слово, не знаю, в чем я должен каяться. – Вот как? Ну а если я скажу, что речь идет о прошлой пятнице? – О прошлой пятнице? Мауритссон беспокойно заерзал на стуле. Он поглядел на Бульдозера, на Рённа, опять на Бульдозера, наткнулся на холодный взгляд голубых глаз Гунвальда Ларссона и потупился. Тишина. Наконец Бульдозер снова заговорил: – Да-да, о прошлой пятнице. Не может быть, чтобы господин Мауритссон не помнил, чем он занимался в этот день… А? Разве можно забыть такую выручку? Девяносто тысяч – не безделица! Или вы не согласны? – Какие еще девяносто тысяч? Первый раз слышу! Мауритссон явно хорохорился, и Бульдозер продолжал уже без елея: – Ну конечно, вы понятия не имеете, о чем это я говорю? Мауритссон покачал головой: – Правда не знаю. – Может быть, вы хотите, чтобы я выражался яснее? Господин Мауритссон, вы этого хотите? – Прошу вас, – смиренно произнес Мауритссон. Гунвальд Ларссон выпрямился и с раздражением сказал: – Хватит представляться! Ты отлично знаешь, о чем речь. – Конечно знает, – добродушно подтвердил Бульдозер. – Просто господин Мауритссон ловчит, хочет показать, что его голыми руками не возьмешь. Так уж заведено – поломаться для начала. А может быть, ему трудно сформулировать свои мысли? – Когда стучал на своих приятелей, небось подобных трудностей не испытывал, – желчно заметил Гунвальд Ларссон.