Видимо человек этот уже не надеялся ни на что хорошее, смирился со своей горькой судьбой и готов был принять незаслуженную кару. Встав со своего топчана, он испуганно смотрел на меня и не верил своим ушам. – Вы – свободны! – повторил я и повел рукой в сторону выходной двери. Всякой реакции ожидал я от нашего мученика, но то, что произошло в следующую секунду, поразило мое сознание до самой глубины и врезалось в память на всю оставшуюся жизнь. Этот здоровенный мужик с простым грубоватым лицом и натруженными мозолистыми руками вдруг заплакал… Он плакал, как ребенок, дрожа всем телом, всхлипывая, и размазывая ядреными промасленными кулаками крупные слезы по щекам. Плакал и благодарил меня. Благодарил и никак не мог остановиться. А я, совершенно растерявшись, стоял и не знал, что ему ответить и как себя вести. Потом еще долго, встречая меня на улице, он здоровался со мной, как со старым знакомым, жал мне руку, улыбался и снова благодарил… На дворе стояли семидесятые годы и темные времена, когда за три колоска давали десять лет без права переписки, давно миновали. Но не мог, видимо забыть народ, как пропадали люди за шпалину или кусок угля, унесенный с террикона, и как исчезали без вести, попавшие по навету в руки тогдашнего правосудия. Двадцати лет не хватило, чтобы из людей вышел этот сковывающий страх перед "органами". Тех, кто видел и пережил ту мрачную пору, было уже не переделать. Еще будучи курсантом школы милиции, я убедился в этом, когда приезжал домой на каникулы. Мне приходилось снимать броскую фуражку с красным околышем и прятать ее подмышкой, прежде чем подойти к своему дому. Потому что мама моя, каждый раз хваталась за сердце, когда видела человека в милицейской форме, направляющегося к ее крыльцу. И только признав во мне сначала сына, а потом милиционера, она могла спокойно пережить мое очередное явление к родному порогу. Потому и почитал этот несчастный работяга меня своим благодетелем, хотя я всего лишь поступил по закону и сделал то, что должен был сделать.