— Ты не из нашего племени, ты не должен этого знать. — Но, может, так я смогу тебе помочь, — решил схитрить я. Признаюсь в своей слабости — мне было просто очень любопытно, что же они там видят и делают. Хотя я всё никак не мог понять, как у них получается организовывать такие массовые галлюцинации, да ещё всем вместе оказываться в одном видении. И любопытство раздирало меня. Девушка же явно обдумывала мои слова. Наконец, она решилась: — Мы выпиваем священный напиток, и он помогает проснуться нашему духу Тотуму. Мы переносимся в Солей-дас, вокруг нас те же поляны и деревья, как в нашем поселении. Но вместо костра на поляне большой пень, на котором сидит Солей и освещает всё вокруг своим светом. Мы поём ритуальные песни, наши тела охвачены ритуальным танцем. Мы поклоняемся богу и приносим ему в жертву животных или летающих Тотумов. Тем из нас, кто достиг этапа Сомес-вал (я выяснил, что это в племени означает детородный возраст, 17 лет), Солей выбирает пару. Это непременно бывает только между одинаковыми Тотумами: косули с косулями, змеи со змеями, черепахи с черепахами, тигры с тиграми и так далее. (Название не всех животных Кеикилани знала на моём языке. И как она описывала мне их! Как неподражаемо пыталась показать их повадки, чтобы я угадал! То она ползала на животе по земле, изображая медлительную черепаху; то извивалась, показывая змею. Сложнее всего пришлось с косулями, хотя я до сих пор не уверен, что правильно отгадал. Мы хохотали до упаду. Столько озорства и весёлости открылось мне в этой девушке! Столько непосредственности!) По какому принципу Солей выбирает пару для туземцев я так и не понял или Кеикилани не смогла понятно объяснить. Но невероятность их массовых галлюцинаций приводила меня не то, что в затруднение, она шокировала меня. Хотя мой трезвый ум человека науки твердил, что такого просто не может быть. Более вероятным казалось, что под действием какого-то галлюциногенного вещества вождь вводит людей в транс и внушает видения иного мира. Люди доверчивы и вполне внушаемы, особенно в таком непросвещённом месте, как это. А вот что делает её Тотум-Дракон девушка не стала рассказывать. Что ж, попытаюсь узнать в другой раз. И однако мне было очень интересно слушать рассказы Кеикилани о Солей-дас, о ритуалах, быте и жизни её племени. Я тоже рассказываю девушке о своей жизни. И каждый раз Кеикилани неизменно просит вылечить её. В один из таких разговоров я спросил её: — Кеикилани, почему ты и твой отец так уверены, что я могу тебя вылечить? И почему считали, что мой предшественник, доктор Ричардсон, мог? И почему ты вообще считаешь, что больна? Но вместо ответа девушка спросила: — Что такое «предшественник»? — она произнесла это слово по слогам. Я чуть не рассмеялся — каждый раз, когда она не знала какого-то слова, у неё было такое забавное выражение лица. И интонация — просто очаровательная. Кеикилани была любознательна, вдумчива и очень способная. — Это тот, кто предшествовал кому-нибудь в чём-либо, — пояснил я, но, видя, что девушка всё равно не поняла слово «предшествовал», снова объяснил: — Это тот, кто был до меня. Доктор Ричардсон был здесь у вас врачом до меня. — О-о! — воскликнула Кеикилани, при этом лицо её озарилось, что делало девушку ещё более привлекательной. — Твой предшественник, — девушка растягивала звуки, словно пробует новое слово на вкус, — тоже говорил, что я не больна, что это ничего страшного, что я другая, отличаюсь от сородичей. И он согласился с моей матерью, что Солей простил Далтиора. Но мой отец этому не верит, — при этих словах прекрасное лицо туземки погрустнело. — Отец уверен, что у меня Чёрный Тотум, и что врач может это вылечить. — Но откуда такая уверенность, что врач может вылечить тебя? Откуда вы знаете, кто такой врач и что он лечит? — не унимался я. Но тут надо кое-что уточнить. В записях моего предшественника было описано, почему его оставили в живых, тогда как всех его товарищей принесли в жертву. Когда их вели в пещеру, одному из туземцев стало плохо, он просто свалился и не дышал. Несмотря на отсталость людей племени во многих вопросах, медицина была у них в какой-то степени развита. Доктор Ричардсон описал это в следующих поступках: туземцы слушают дыхание больного и даже проверяют зрачки. Ещё у них развито использование мазей (разумеется, травяных) и повязок. И вот когда туземец упал, его прослушали. Оказалось, он не дышит. Всё это доктор Ричардсон понял интуитивно. Он начал вырываться и показывать знаками, что хочет помочь. (Мы, врачи, неисправимый народ). На удивление, доктору Ричардсону позволили подойти к больному, хоть и под строгим присмотром. Опытному врачу хватило нескольких секунд, чтобы понять, что перед ним напряжённый пневмоторакс. Читая это, я сразу вспомнил страницы учебника, где был описан этот случай. (Напряжённым пневмотораксом называют скопление воздуха в плевральной полости под давлением, сдавление лёгких и уменьшение венозного оттока по направлению к сердцу). Итак, мой предшественник быстро поставил диагноз и даже сумел спасти несчастного, отобрав нечто наподобие кинжала у одного из туземцев и сделав необходимое отверстие в груди между рёбрами пострадавшего. Вместо трубки, он использовал полость шариковой ручки, которая, к счастью, оказалась в его нагрудном кармане. Так, туземцы оценили способности доктора и оставили его в живых, правда, заточили в пещере. А вождь требовал излечить дочь-дракона. Но вот почему они уверены, что врач может излечить Чёрный Тотум я и пытался выяснить у Кеикилани. Ведь это немного другая «болезнь». Хотя, признаюсь, я всё же немного лукавил, поскольку больше пытался добиться другого результата. Я хотел, чтобы эти люди поняли, что вылечить эту, на мой взгляд, надуманную болезнь невозможно. Я не занимаюсь психиатрией. Подобного рода болезни мне не по силам. Однако ответ дочери вождя был неизменен: — Ты врач, ты умеешь лечить. И ты из большого мира, там вы умеете всё. Полагаю, что о большом мире ей тоже рассказал доктор Ричардсон. Итак, мне нужен был план. Мне нужно было что-то, что переубедит этих туземцев. 31 августа Снова пишу, больше мне ничего не остаётся. Мир заключён в этой странной формы пещере. Я всё чаще вспоминаю ту жизнь. Ту, где я был жив, ходил в университет, гулял, дышал свежим воздухом, любовался солнцем. Сейчас же я словно мёртвый. Даже беседы с Кеикилани не облегчают моего существования. Я по-прежнему очарован этой девушкой, но заточение с каждым днём действует всё более угнетающе. Сегодня мы, как всегда, беседовали с туземкой: я сидел на земле с одной стороны решётки, Кеикилани с другой. Невдалеке стояли туземцы её племени, которые за мной присматривали, они о чём-то оживлённо разговаривали. Девушка переводила мне. Одного из них звали Сетом-гой, второго Калам, третьего Сохом-ата, четвёртого Одвал-менг. Они говорили о рыбалке, об охоте и прочих туземных делах. Мужчины шутили, пересмеивались. Я наблюдал за ними и слушал перевод Кеикилани лишь от скуки. Затем к ним подошёл ещё один туземец, его звали Натам-вой. Он привлёк моё внимание своей, как бы это сказать, непохожестью на остальных товарищей, у него было какое-то странное выражение лица. Он несколько раз приносил мне еду, и я обращал внимание на его глаза. Знаете, это такие глаза, в которых читается интеллект, но и глупость одновременно. Я нередко видел такие глаза и всегда пытался понять, как такое вообще может быть. Наравне с интеллектом глаза выражают ужасную пустоту, от этого даже становится не по себе. Когда Натам-вой подошёл к товарищам, Кеикилани поморщилась и объяснила, что он какой-то дальний родственник шамана, поэтому всем приходится его терпеть. А сам туземец то ли пользуется своим статусом, то ли просто по природе своей жестокий. Я пригляделся к остальным туземцам: их лица сразу поменялись, видно было, что они не питают приязни к Натам-вою, но вынуждены терпеть его присутствие. Тем временем Натам-вой вёл себя как ни в чём не бывало, шутил и очень громко смеялся, настолько громко, что даже у меня уши закладывало. Он пошутил насчёт Сохом-ата (с такой грубой и противной интонацией), назвав его слепым кротом на охоте и долго смеялся этой шутке. Напряжение повисло в воздухе, но шутник ничего не замечал: ни исказившихся лиц товарищей, ни покрасневшего от гнева лица Сохом-ата, ни косых взглядов. Кеикилани сказала, что Натам-воя не трогают из-за его родства. Любого другого за такие слова уже ждала бы расправа. Туземцы её племени не терпят оскорблений. Видно было, что остальные пытались не обращать внимания на выходки Натам-воя, но тот лез в каждый разговор, перебивал и хохотал, прямо заливаясь. И я думал о таких людях, как Натам-вой. Такие есть абсолютно везде, и в моём университете был такой — это был племянник ректора. И даже здесь, на затерянном острове, далеко от цивилизации, есть наглый, грубый и жестокий Натам-вой, которому абсолютно безразличны чувства других людей. Племянник ректора в университете даже гордился собой, он считал себя искренним и открытым человеком, что он никогда не обсуждает людей за их спиной, а всё говорит прямо в лицо. И легко может высмеять как себя, так и других. При этом хвастал он постоянно, но считал это довольно заслуженным. А когда на занятии по этике преподаватель произнёс фразу, что любая правда может быть вежливой, этот самый племянник ректора (не буду называть его имени) возразил: «Зачем мне лицемерить и приукрашивать правду? Я вполне могу сказать человеку то, что о нём думаю. И это будет честно». Преподаватель ответил, что тогда и другие могут высказывать о нём грубую правду, которая может обидеть. «А я на правду не обижаюсь, — самоуверенно ответил племянник ректора, — и считаю, что и другие не должны обижаться на правду. Не люблю телячьи нежности, лицемерие и притворную доброту». Того, что доброта может быть не притворной, а вежливая правда — не лицемерие, ему было не понять. Я хотел было и дальше порассуждать на тему ограниченности ума некоторых людей, но только при одном воспоминании о племяннике ректора мне сделалось противно. И ведь такие люди искренне и очень однобоко верят в свою правоту и даже не пытаются допустить возможности других вариантов или правоты других людей. Таких людей действительно много, и живут они как в цивилизованных странах, так и на затерянных островах. Я сталкивался с ними и в книгах, и в реальной жизни. Они по какой-то причине просто не допускают других вариантов, не могут увидеть мир или ситуацию шире. Зависит ли это от их воспитания или среды, в которой они выросли, но их узколобость порой доводит до отчаяния. И я всегда старался избегать таких людей. Объяснять им что-то невозможно, а терпеть нет ни малейшего желания. Да, какие только воспоминания и рассуждения не приходят ко мне во время заточения в этой пещере. И всё бы ничего, если бы знать, что я отсюда выберусь. 4 августа Я не писал несколько дней. Было совершено не до этого — мне пришлось проводить ампутацию ноги. Да, вот так, на затерянном острове, посреди океана, без медицинских инструментов, без препаратов. Да я даже руки нормально вымыть перед операцией не смог! Я был в ужасе от происходящего! Мало того что я в жизни никогда не проводил ампутацию, так я даже не специализировался в этом направлении. Мы изучали эту тему, конечно, в университете, даже практика была. Но делать это самому! В таких условиях! Но выбора у меня не было. И не только потому, что вождь просто приказал мне: лечи! Я сам не мог пройти мимо человека в беде. Дело было так. Едва минул обед, как вернулись охотники. Вышли они только утром, на рассвете, а вернуться должны были на закате. Но вот вернулись гораздо раньше. И по их поведению сразу стало понятно, что что-то не так. Младший брат вождя, искусный охотник Тахо-наклан, попал в зубы тигра. Нога туземца была ужасно изуродована. Его принесли на ветках, сложенных в виде носилок (не перестаю восхищаться этим народом). Тахо-наклан был абсолютно без сознания. Я только глянул в его сторону, сразу понял — он не выживет. Шансов не было. Но передо мной, как из-под земли, вырос вождь Укалан-тахо и произнёс лишь одно слово, выученное на английском: лечи! Я уж хотел было сказать, что раненый не выживет, но что-то заставило меня промолчать. Может, это взгляд вождя, в котором теплилась надежда, может, это докторский долг. Так или иначе, я лишь кивнул и указал на решётку, закрывавшую меня в пещере. Меня выпустили, но строго наблюдали. Я подозвал Кеикилани, которая сидела рядом с дядей, держа его безжизненную руку. Я начал отдавать распоряжения, а девушка переводила. Мне требовался очень острый нож такого размера, которым можно за один раз отрезать изуродованную плоть. Ниже колена у пострадавшего от ноги осталась только разорванная плоть и переломанные кости. Я объяснил Кеикилани, что нужно вскипятить воду. Нож пришлось дезинфицировать огнём, а руки мыть обычной ключевой водой. И если я до этого скучал по мылу, то теперь почувствовал в нём острую необходимость. Я мысленно пытался вспомнить страницы учебников, выискивая знания по ампутации. Как же мне их сейчас не хватало! А также я вспоминал практическое занятие, на котором присутствовал. Но мало было просто отрезать плоть, нужно было ещё перепилить кость. Я прекрасно знал, что для этого нужна специальная мелкозубая пила (в голове отчётливо всплыл её образ), но где её взять? Я попытался объяснить Кеикилани, что мне нужно, и, на удивление, девушка кивнула и тут же куда-то убежала. Она вернулась с большим ножом в руках. Только у этого ножа лезвие было не ровным, а с зубьями, почти такими, как у хирургической пилы. Я в изумлении уставился на туземку. Из объяснения Кеикилани я не совсем понял назначение этого ножа, но сейчас это было неважно. И хотя зубья этой своеобразной пилы были довольно широковатыми, я всё же надеялся на успех. Не стану описывать все подробности проведённой мной операции, скажу лишь, что прошла она, на удивление, удачно. И брат вождя выжил, хотя я всё же сильно боялся заражения крови — всё-таки о стерильности здесь говорить не приходилось. В течение следующих нескольких дней Тахо-наклана поили каким-то напитком, и он довольно быстро начал поправляться. Я регулярно осматривал его и был вполне удовлетворён состоянием больного. После этого дня моё житьё намного улучшилось: мне стали давать больше еды, даже какие-то вкусные фрукты и напитки; подстилку заменили на более мягкую. Я всё ещё жил в пещере, но уже более удобно. Несколько раз Кеикилани и её мать звали меня для лечения туземцев, но как только это стало известно шаману, моё участие прекратилось. Из виденного мной я понял, что лечением в этом племени занимается шаман — такой древний старик, украшенный перьями, костями и сетками морщин по всему лицу. Ко мне он отнёсся более чем враждебно. Он долго кричал, обращаясь к племени и вождю, потрясая своим посохом. Особенно когда узнал, что мне позволили лечить Тахо-наклана, а его не позвали (он вроде как был в какой-то дальней пещере, молился Солею. Позвать меня, а не шамана было идеей Нароми, матери Кеикилани). Кеикилани объяснила мне позже, что шаман категорически против, чтобы чужеземец вмешивался в их жизнь. Их законы не позволяют этого, а бог Солей не одобряет. И только строгое соблюдение их законов обеспечивает им хорошую жизнь и милость Солея. Несмотря на это, Кеикилани и её мать всё же периодически и очень тайно звали меня для лечения больных. Несколько туземцев были посвящены в нашу тайну, и нам пока всё сходило с рук. Признаюсь, я лечил туземцев не только из благих намерений, хоть это и было основной причиной моего врачевания. Но заметив связь между помощью туземцам и их отношением ко мне, я стал ещё более усердным и прилежным. Да, я проявил слабость, но кто бы на моём месте поступил иначе? Я даже стал выказывать старание в лечении Кеикилани. Мне кажется, девушка заметила разительную перемену в моём отношении к её «болезни», но не подавала вида. Просто я долгое время пытался убедить девушку, что она вовсе не больна, хотел, чтобы она приняла себя такую, какая есть. Но теперь же я делал вид, что лечу её. Ведь моя покладистость дала мне и другую поблажку — мне разрешили прогулки по острову! Конечно, в сопровождении воинов, но всё же. Что, к слову, снова вызвало гнев шамана, но мать Кеикилани тоже имела свой вес в племени и пока ухитрялась сдерживать напор старика-шамана. Но было видно, что долго он не будет это терпеть.