От этих слов скромная маленькая душа, до этой ночи не сознававшая бездны скрывавшейся в собственных недрах яростной агонии, во второй раз ощутила прилив неведомой прежде радостной энергии. Джонсон хотел было упасть на колени перед докторами, но постеснялся. — Можно мне подняться? — Через несколько минут. — Поверьте, доктор, я очень… очень… — он пробормотал что-то нечленораздельное. — Вот ваши три гинеи, доктор Притчард. Хотел бы, чтобы они были тремя сотнями. — И я тоже, — ответил консультант и со смехом пожал клиенту руку. Джонсон открыл перед докторами дверь магазина, те вышли и немного постояли, дружески беседуя, а он услышал обрывки разговора. — Одно время было совсем плохо. — Очень рад вашей помощи, коллега. — Был рад помочь. Может быть, зайдем выпить по чашке кофе? — Нет, благодарю. Ожидаю следующего вызова. Твердые шаги направились в одну сторону, а пошаркивающие — в другую. С полным бурной радости сердцем Роберт Джонсон отвернулся от двери. Казалось, жизнь началась заново. Теперь он чувствовал себя более сильным и глубоким человеком. Возможно, только что пережитое страдание имело определенный смысл и могло стать благословением как для него самого, так и для жены. А ведь еще двенадцать часов назад подобная мысль не могла прийти в голову. Семена новых чувств упали на взрыхленную страданиями почву. — Можно мне подняться? — крикнул молодой отец и, не дожидаясь ответа, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел по лестнице. Миссис Пейтон стояла возле ванночки с мыльной водой и держала в руках маленький сверток. Из просвета в коричневой шали выглядывало странное, крошечное красное личико со сморщенными чертами, влажными приоткрытыми губами и дрожащими, словно ноздри зайца, веками. Слабая шейка еще не могла удержать голову, и та склонилась к плечу. — Поцелуй его, Роберт! — воскликнула счастливая бабушка. — Поцелуй своего сына! Но Джонсон почувствовал лишь неприязнь к этому маленькому, красному, моргающему существу, которому не мог простить долгую ночь страданий. Перехватив взгляд жены, лежащей с белым лицом в постели, он бросился к ней с любовью и жалостью, но никак не мог подобрать нужных слов. — Слава богу, что все закончилось! Люси, дорогая, это было ужасно! — Но теперь я счастлива. В жизни не чувствовала себя такой счастливой. Жена не отводила глаз от коричневого свертка. — Прекратите разговаривать, — приказала миссис Пейтон. — Только не уходи, — прошептала Люси. Роберт Джонсон молча сел возле постели, а жена взяла его за руку. Лампа светила тускло, в окно заглядывали первые холодные лучи рассвета. Темная ночь тянулась долго и мучительно, но теперь она закончилась. Наступал новый, полный радости и счастья день. Лондон просыпался, улицы наполнялись обычным шумом. Жизни приходили и уходили, а огромная машина по-прежнему работала, подчиняясь своей смутной и трагической судьбе. Влюбленные Врачу общей практики, утром и вечером регулярно принимающему пациентов, а днем посещающему их на дому, очень трудно найти время, чтобы вдохнуть немного чистого воздуха. Ради этого удовольствия приходится выбираться из постели очень рано и выходить из дома, когда ставни магазинов еще закрыты, а на улице не просто очень свежо, а настолько холодно, что все предметы очерчены четко, словно в мороз. Этот час обладает собственным очарованием: если не считать почтальона и молочника, тротуар полностью в твоем распоряжении. Даже самые обычные и привычные вещи выглядят обновленными, как будто и мощеная мостовая, и фонарь, и вывеска радостно встречают начинающийся день. В такие минуты даже далекий от моря город способен казаться красивым, а оскверненный дымом воздух — чистым. Но я жил у моря, в скромном городке, единственным украшением которого служило великолепное соседство. Разве кто-то думает о городе, сидя на скамейке на высоком крутом берегу и глядя на огромную, обрамленную желтым серпом пляжа голубую бухту? Я любил море в те минуты, когда его лицо было усеяно веснушками рыбацких лодок. Любил, когда вдалеке проходили большие корабли, с берега казавшиеся белыми холмиками без корпуса, с изогнутыми в виде корсажа парусами — такие серьезные и полные достоинства. Но больше всего я любил море в те редкие моменты, когда величавое могущество природы не нарушалось мелким присутствием человека и лишь по воде скользили солнечные лучи, упорно пробиваясь сквозь просветы между подвижных туч. Тогда в легкой серой дымке удавалось рассмотреть подернутый завесой дождя дальний край бухты, в то время как мой берег казался золотым. Солнце сияло на пенных бурунах, заглядывало в глубину волн и освещало пурпурные лоскуты водорослей. Раннее свежее утро с ветром в волосах, солеными брызгами на губах и пронзительным криком чаек в ушах способно придать новые силы, помочь доктору вернуться в тяжелую, затхлую атмосферу комнаты больного и в скучное, утомительное однообразие практики. Именно в такой ранний час однажды я впервые увидел своего старика. Он подошел к скамейке в тот самый момент, когда я собрался встать, чтобы уйти. Впрочем, этого человека я непременно заметил бы даже на оживленной улице, поскольку он отличался высоким ростом, статным сложением и красивой внешностью с особым выражением губ и гордо посаженной головой. Тяжело опираясь на палку, он с трудом шагал по тропинке, как будто широкие плечи стали слишком тяжелыми для ослабевших ног. Когда же он подошел ближе, наметанный глаз врача сразу принял поданный природой сигнал опасности: тот голубоватый оттенок носа и губ, который свидетельствует о проблемах с сердцем. — Пожалуй, склон слишком крут, сэр, — обратился я к незнакомцу. — Как врач советую отдохнуть, прежде чем продолжить путь. Он склонил голову в неторопливой старомодной манере и опустился на скамью. Видя, что старик не желает вступать в разговор, я тоже умолк, однако краем глаза продолжал следить за удивительным представителем первой половины века. В шляпе с низкой тульей и волнистыми полями, в атласном черном, застегивающемся сзади на пряжку галстуке, а главное, с испещренным сетью морщин большим, полным, гладко выбритым лицом, джентльмен казался анахронизмом. Должно быть, прежде чем потускнеть и ослабеть, эти глаза смотрели с козел почтовой кареты и наблюдали, как толпы землекопов строят коричневую дамбу. Эти губы расплывались в улыбке над первыми главами «Записок Пиквикского клуба» и сплетничали о написавшем их многообещающем молодом авторе. Это лицо представляло собой альманах семидесятилетней давности, где каждая морщина сохранила следы и личных, и общественных горестей. Глубокая складка на лбу, скорее всего, свидетельствовала о восстании сипаев в Индии; настороженная линия губ, возможно, сохранилась с Крымской войны, а вот эта сетка мелких морщинок, как подсказала мне разыгравшаяся фантазия, вероятно, возникла после смерти Гордона. Пока я предавался глупым размышлениям, человек в блестящем широком галстуке растворился в пространстве, а вместо него ранним утром на морском берегу материализовались семьдесят лет жизни великой нации. Однако вскоре незнакомец вернул меня на землю: отдышавшись, достал из кармана письмо и, надев очки в роговой оправе, принялся очень внимательно его читать. Без всякого намерения шпионить, я все же заметил женский почерк. Дойдя до конца, он прочитал письмо снова, а потом, с печально опущенными уголками красивых губ, устремил рассеянный взгляд в морскую даль и сразу превратился в самого одинокого пожилого джентльмена, которого мне доводилось встречать. Все доброе в моей душе встрепенулось навстречу живому воплощению грусти, однако, зная, что незнакомец не расположен к общению, и вспомнив о завтраке и пациентах, я встал со скамьи, чтобы отправиться домой. Занятый собственными делами, я ни разу не вспомнил о старике до тех пор, пока следующим утром он снова не появился на берегу и не уселся на скамью, которую я давно привык считать своей. Прежде чем расположиться, любезно поклонился, однако, как и накануне, не проявил намеренья вступить в разговор. За прошедшие сутки джентльмен заметно изменился, причем не в лучшую сторону. Лицо потяжелело, морщины углубились, а после подъема на холм зловещий голубоватый оттенок проявился еще более отчетливо. Чисто выбритые вчера щеки покрылись заметной седой щетиной, а крупная красивая голова утратила ту благородную посадку, которая поразила меня при первой встрече. Он снова достал письмо — не знаю, то же самое или новое, но опять написанное женским почерком — и, по-стариковски невнятно что-то бормоча, нахмурившись и уныло опустив уголки губ, принялся читать. Я ушел, пытаясь догадаться, кем мог быть этот человек и почему один-единственный весенний день так заметно его изменил. Следующим утром интерес заставил меня дожидаться встречи. И действительно, в то же самое время я увидел незнакомца, поднимающегося по склону — однако очень медленно, с обреченно согнутой спиной и тяжело опущенной головой. И снова изменение во внешности потрясло меня до глубины души. — Боюсь, наш воздух вредит вам, сэр, — осмелился я заметить, но старик снова не проявил склонности к общению. Показалось, что он хотел что-то мимоходом ответить, однако ограничился невнятным бормотаньем и тут же умолк. Каким слабым, больным и старым он казался! По крайней мере десятью годами старше, чем во время первой встречи! Больно было смотреть, как на глазах гибнет прекрасный, хотя и пожилой человек. Трясущимися руками он вновь развернул свое вечное письмо. Кем была та женщина, чьи слова привели его в это состояние? Должно быть, дочерью или внучкой, которая должна была быть его лучом счастья, но вместо этого… я улыбнулся при мысли о собственной грусти и о том, как быстро воображение сплело вокруг небритого старика и его письма целый роман. И все же весь день образ его не выходил у меня из головы, а перед мысленным взором то и дело возникали сжимавшие листок бумаги трясущиеся узловатые руки. Я потерял надежду на новую встречу. Скорее всего, еще один день увядания заставит незнакомца остаться дома, а то и вовсе лечь в постель. Каково же было мое удивление, когда, подходя к обычной скамье, я увидел, что он уже был на месте! Однако, приблизившись, не поверил собственным глазам. Тот ли это человек? Та же самая шляпа с волнистыми полями, тот же черный атласный галстук и те же очки в роговой оправе, но куда пропала безвольная сутулость, куда делось жалкое, покрытое неопрятной седой порослью лицо? Моему изумленному взору предстал полный воли к жизни чисто выбритый джентльмен с твердыми губами и ясным взглядом, с головой, сидевшей на широких плечах гордо и уверенно, словно орел на скале. Спина выглядела такой же прямой и крепкой, как спина бравого гренадера. Более того, незнакомец с молодой живостью гонял тростью камешки. В петлице тщательно вычищенного черного сюртука сиял золотистый цветок, а из нагрудного кармана выглядывал элегантный уголок красного шелкового платка. Этот человек вполне мог оказаться старшим сыном того слабого, усталого человека, который сидел здесь сутки назад. — Доброе утро, сэр, доброе утро! — энергично помахав тростью, бодро приветствовал уже знакомый незнакомец. — Доброе утро! — с готовностью отозвался я. — Как прекрасна сегодня бухта! — Да, сэр, но видели бы вы этот пейзаж до восхода солнца! — Значит, вы уже давно пришли? — Пришел, как только рассвет позволил различить тропинку. — О, вы очень рано встаете. — Иногда, сэр, только иногда! — Он взглянул, словно оценивая, достоин ли собеседник откровенности. — Дело в том, сэр, что сегодня ко мне возвращается жена. Похоже, выражение моего лица предательски показало, что я не в полной мере оценил всю важность сказанного. Но в то же время глаза, должно быть, выразили симпатию и сочувствие, поскольку он придвинулся очень близко и заговорил — тихо и доверительно, словно даже чайки не должны были услышать исповедь. — Вы женаты, сэр? — Нет, не женат. — Ах, в таком случае не сможете в полной мере меня понять. Мы с женой прожили вместе почти пятьдесят лет и до сих пор ни разу не разлучались. — Разлука продолжалась долго? — уточнил я. — Да, сэр. Сегодня уже пошел четвертый день. Ей пришлось уехать в Шотландию. Долг обязывает, видите ли. А мне доктора не позволили ее сопровождать. Конечно, я не стал бы их слушать, но она придерживалась того же мнения. И вот, слава богу, путешествие завершилось, и с минуты на минуту жена окажется здесь. — Здесь! — Да, именно здесь. Это место и эта скамья стали нашими добрыми друзьями еще тридцать лет назад. Дело в том, что, сказать по правде, люди, у которых мы живем, не слишком деликатны, так что остаться наедине трудно. Вот почему предпочитаем встречаться здесь. Точно не знаю, каким именно поездом она приедет, но если выберет самый ранний, то увидит, что я уже на месте и жду. — В таком случае… — начал я, поднимаясь. — Нет, сэр, нет. Прошу, останьтесь. Надеюсь, моя откровенность вас еще не утомила? — Нисколько. Напротив… — За эти несколько дней я до такой степени ушел в себя! Ах, что это был за кошмар! Возможно, вам кажется странным, что старик испытывает подобные чувства. — Нет, напротив, это очаровательно. — Моей заслуги здесь нет, сэр! Любой человек на планете проникся бы такой же любовью, имея счастье быть женатым на подобной женщине! Наверное, глядя на меня и слушая рассказ о нашей долгой совместной жизни, вы решили, что она тоже стара? Джентльмен от души рассмеялся, а от одной лишь мысли о возможном заблуждении глаза лукаво заблестели. — Она принадлежит к тем редким женщинам, кто хранит молодость в сердце. Поэтому очарование не покидает лица. В моих глазах жена остается точно такой, какой была в сорок пятом году, когда впервые взяла меня за руку. Ну, может быть, только немного поправилась. Правда, если в молодости у нее и был какой-то недостаток, то заключался он в легкой худобе. По положению в обществе жена меня превосходила: я служил клерком, а она была дочерью моего работодателя. О! Это был настоящий роман, доложу вам, и я сумел ее завоевать. До сих пор удивляюсь собственной настойчивости. Подумать только! Эта прелестная, обаятельная девушка прошла со мной через всю жизнь, а мне каким-то образом удалось… Джентльмен внезапно умолк, и я с удивлением обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. Старик трясся с головы до ног, вздрагивал каждой частичкой большого тела. Руки судорожно сжимали трость, а ноги суетливо ерзали по гравию. Не составило труда понять, что произошло. Он попытался встать, однако настолько разволновался, что не смог совладать с собственным организмом. Я хотел вытянуть руку, чтобы поддержать его и помочь, однако вежливость высшего порядка заставила тут же отказаться от намеренья, отвернуться и посмотреть на море. А спустя мгновенье собеседник уже самостоятельно преодолел слабость и поспешил вниз по склону. Дело в том, что к нам поднималась женщина. Когда муж ее увидел, она уже оказалась совсем близко — самое большее на расстоянии тридцати ярдов. Не знаю, соответствовала ли она когда-нибудь описанию, или в сердце влюбленного жил идеальный образ. Представшая передо мной пожилая особа действительно оказалась высокой, но при этом толстой и бесформенной, с красным расплывшимся лицом и в гротескно задранной юбке. Украшенная зеленой лентой шляпа раздражала мой вкус, а корсаж в виде блузки выглядел чересчур пышным и неуклюжим. И все же это была та самая прелестная, вечно молодая девушка! Сердце мое дрогнуло при мысли о том, что подобная женщина вряд ли способна оценить поклонение благородного рыцаря, да и вообще недостойна столь пылкой любви. Жена поднималась по тропинке твердым, размеренным шагом, в то время как муж по-стариковски шатко семенил навстречу. И вот наконец они встретились. Осторожно, краешком глаза поглядывая в сторону пары, я заметил, как он порывисто вытянул обе руки, а она, стесняясь объятий в присутствии постороннего, ограничилась скромным пожатием одной ладони. В этот момент я увидел ее поднятое к мужу лицо и успокоился за своего собеседника. Дай-то Бог, чтобы, когда мои руки задрожат, а спина ссутулится, женские глаза смотрели на меня с такой же глубокой преданностью! Супруга физиолога I Профессор Эйнсли Грей не спустился к завтраку в обычный час. Стоявшие на каминной полке, между терракотовыми бюстами Клода Бернара и Джона Хантера, подаренные массивные часы пробили сначала половину девятого, а потом и без четверти. Сейчас золоченые стрелки уже показывали ровно девять, а хозяин дома до сих пор не появился. Это был беспрецедентный случай. За все двенадцать лет, в течение которых младшая сестра вела хозяйство брата, он ни разу не опоздал даже на секунду. И вот сейчас она сидела возле высокого серебряного кофейника и гадала, пора ли распорядиться, чтобы звали к столу, или продолжить ожидание в тишине. И тот и другой вариант мог оказаться ошибочным, а ошибок брат не допускал.