III Об этой необычной семейной истории судачили мало. У профессора Эйнсли Грея практически не было друзей: он редко появлялся в обществе. Женитьба прошла так тихо, что большинство знакомых продолжали считать его холостяком. Возможно, миссис Эсдейл да еще пара человек что-то обсуждали, но поле для сплетен оказалось слишком узким, поскольку они могли лишь гадать о причине внезапного расставания. Профессор все так же пунктуально читал лекции по физиологии и столь же безупречно руководил лабораторной работой учеников. Его собственные научные исследования продвигались с лихорадочной энергией. Часто, спускаясь ранним утром, слуги слышали доносившийся из кабинета скрип неутомимого пера или встречали господина на лестнице, когда он, серый и молчаливый, поднимался в свою комнату. Напрасно друзья с беспокойством предупреждали, что подобный образ жизни способен подорвать здоровье. Он не ложился спать, превратив день и ночь в одну нескончаемую работу. Постепенно изнуряющий режим дня начал сказываться на внешности. И без того резкие, сухие черты лица заострились и приобрели болезненный вид. На лбу и на висках залегли глубокие морщины. Щеки ввалились, лицо стало бескровным. При ходьбе колени нередко подгибались; однажды, покидая лекционную аудиторию, профессор упал, и студентам пришлось на руках отнести его в экипаж. Это случилось в самом конце семестра, а на каникулах те из коллег, кто остался в Берчспуле, с прискорбием услышали, что профессор с кафедры физиологии так плох, что надеяться на выздоровление не приходится. Два самых авторитетных доктора регулярно проводили консилиум, однако никак не могли установить поразившую профессора болезнь, единственным симптомом которой стала неуклонная потеря жизненных сил. Парадоксальным образом телесная слабость сохранила ум незамутненным. Профессор и сам живо интересовался собственным состоянием: даже регулярно записывал субъективные ощущения, чтобы способствовать установлению диагноза. О приближающемся конце он рассуждал в обычном неэмоциональном, педантичном ключе. — Имеет место подтверждение свободы индивидуальной клетки, противопоставленной объединению клеток. Иными словами, происходит расчленение кооперативного сообщества. Чрезвычайно интересный процесс. И вот одним серым утром его кооперативное сообщество окончательно распалось. Очень тихо, мягко, незаметно профессор Эйнсли Грей погрузился в вечный сон. Вызванные для оформления свидетельства о смерти два самых авторитетных доктора испытали легкое замешательство. — Трудно сформулировать диагноз, — заметил один. — Очень трудно, — согласился другой. — Если бы почивший не был столь неэмоциональным человеком, я бы сказал, что он не вынес внезапного нервного потрясения и умер от того, что в просторечии называется разбитым сердцем. — Нет, бедняга Эйнсли Грей не был таким человеком. — Давайте обозначим причину смерти как сердечную недостаточность, — предложил старший из коллег. Так они и поступили. Вопрос дипломатии Министр иностранных дел слег с острым приступом подагры. Целую неделю он не выходил из дома и пропустил два заседания кабинета подряд, причем именно в то время, когда внешняя политика государства требовала пристального внимания искушенного политика. Конечно, на месте оставались как безупречный заместитель, так и прекрасный персонал министерства, однако глава ведомства представлял собой столь опытного и мудрого дипломата, что в его отсутствие работа остановилась. Пока штурвал держала твердая рука, огромный государственный корабль уверенно и гладко двигался по намеченному фарватеру. Но как только рука ослабла и опустилась, корабль начал раскачиваться, опасно отклоняясь от курса, и до такой степени утратил устойчивость, что дюжина различных штурманов возомнила себя всезнающими моряками и выдвинула дюжину различных направлений, каждое из которых претендовало на звание единственно верного пути к безопасности. В результате оппозиция принялась выступать с вредными речами, и обеспокоенный премьер-министр взмолился о возвращении незаменимого коллеги. Министр иностранных дел сидел в гардеробной своего огромного дома на Кавендиш-сквер. Шел месяц май, и раскинувшийся перед окном парк напоминал пышный зеленый занавес. Однако, несмотря на яркое солнце, в комнате, потрескивая, пылал камин. Государственный муж сидел в глубоком темно-красном плюшевом кресле. Голова тонула в мягкой шелковой подушке, а больная нога покоилась на обитой бархатом скамейке. Испещренное глубокими морщинами точеное лицо казалось высеченным из камня, а полуприкрытые тяжелыми веками глаза смотрели на украшенный лепниной и росписью потолок с тем непроницаемым выражением, которое однажды раз и навсегда привело его континентальных коллег в восхищение и отчаянье. Случилось это на знаменитом конгрессе — в тот самый день, когда дипломат впервые вступил на скользкий лед европейской политики. И все же сейчас знаменитая способность скрывать чувства дала сбой: в линиях четко очерченного рта и складках широкого крупного лба проявились недвусмысленные свидетельства охватившего министра беспокойства и нетерпения. Весомый повод для нервозности действительно присутствовал, ибо министру предстояло многое обдумать, а способность к тонкому, изощренному мышлению его покинула. К примеру, остро стоял вопрос об урегулировании положения в Добрудже и навигации в устье Дуная. Российский посол прислал великолепно написанную ноту по данной проблеме, и честолюбие диктовало министру необходимость ответить столь же достойным образом, причем как можно скорее. Далее следовала блокада острова Крит: британский флот стоял возле мыса Матапан в ожидании распоряжений, способных изменить ход европейской истории. Не выходили из головы три пропавших в Македонии туриста, чьи семьи с безнадежным отчаяньем и ужасом ждали, что со дня на день бандиты пришлют отрезанные пальцы или уши, поскольку заплатить за похищенных родственников огромный выкуп они не могли. Чтобы разгневанная общественность не обрушила недовольство на Даунинг-стрит, силой дипломатии следовало немедленно вызволить захваченных в горах заложников. Все эти острые проблемы требовали немедленного разрешения, в то время как министр иностранных дел Англии распластался в кресле, сосредоточив все свои помыслы на косточке большого пальца правой ноги! Унизительное, крайне унизительное положение! Разум никак не мог смириться с беспомощностью. Министр всегда глубоко уважал себя и свою сильную волю, но что это за машина, которую способен вывести из строя крошечный воспаленный хрящик? Страдалец со стоном скорчился среди подушек. Но в конце концов, неужели совсем уж невозможно доехать до дома премьер-министра? Возможно, доктор излишне драматизирует ситуацию. В этот день как раз проходило заседание кабинета. Министр посмотрел на часы. Должно быть, уже почти закончилось. По крайней мере, можно было бы доехать до Вестминстера. Вершитель международной политики отодвинул уставленный склянками с лекарством маленький круглый стол, опираясь на подлокотники, тяжело приподнялся, схватил толстую дубовую трость и медленно заковылял по комнате. На миг показалось, что движение вернуло ему способности мыслить и шевелиться. Итак, британский флот должен покинуть мыс Матапан. На турок следует оказать давление. Грекам необходимо показать… О! Средиземноморье мгновенно исчезло, и не осталось ничего, кроме огромного, неопровержимого, назойливого воспаленного большого пальца. Министр добрался до окна и, опираясь правой рукой на палку, положил левую на подоконник, посмотрел на улицу и увидел красивый сквер, нескольких хорошо одетых прохожих и отъезжавший от двери собственного дома аккуратный одноконный экипаж. Быстрый острый взгляд успел заметить герб на дверце, губы на миг сжались, а густые брови грозно сдвинулись, образовав глубокую складку озабоченности. Министр вернулся в кресло и ударил в стоявший на столе гонг. — Госпожу! — лаконично приказал он, едва на пороге появился слуга. Сомнений не осталось: поехать в министерство не удастся. Острая боль в ноге подтвердила, что, описав положение как чрезвычайно серьезное, доктор не ошибся. Однако сейчас добавилось небольшое беспокойство, отодвинувшее на второй план все физические страдания. Министр нетерпеливо стучал тростью по полу до тех пор, пока дверь не распахнулась и в комнату не впорхнула высокая элегантная леди значительно старше средних лет. Волосы ее уже начали седеть, однако спокойное милое лицо сохранило свежесть молодости, а платье из зеленого переливчатого плиса с золотистым узором на груди и плечах как нельзя выгоднее подчеркивало элегантную стройность фигуры. — Ты звал меня, Чарльз? — Скажи на милость: чей экипаж только что отъехал от нашего крыльца? — Ах, ты вставал! — воскликнула жена, укоризненно грозя пальчиком. — До чего же опрометчиво! Что я скажу сэру Уильяму, когда он появится? Тебе ведь известно, что доктор отказывается от непослушных пациентов. — В данном случае пациент может сам от него отказаться, — проворчал министр. — Но прошу тебя, Клара, ответить на вопрос. — Ах да, экипаж! Должно быть, это экипаж лорда Артура Сибторпа. — Я заметил на двери три шеврона, — пробормотал больной. Леди слегка выпрямилась и удивленно раскрыла большие голубые глаза. — Тогда зачем же спрашиваешь? Можно подумать, Чарльз, что твой вопрос — провокация. Неужели ты думал, что я стану обманывать? Но ты не принял порошок лития. — Ради бога, прекрати! Я спросил, потому что удивился визиту лорда Артура. Кажется, я дал вполне четкие распоряжения по данному вопросу. Кто его принимал? — Я. Точнее, я и Ида. — Я не позволю ему общаться с Идой. Я не одобряю их отношений. Дело и так зашло слишком далеко. Леди Клара присела на бархатную скамейку, изящно нагнулась и похлопала министра по руке. — Ну вот, ты сам это сказал, Чарльз. Да, дело действительно зашло слишком далеко. Даю тебе слово, дорогой, что ни о чем не подозревала, пока не выяснилось, что все уже непоправимо. Наверное, я виновата. Несомненно, виновата… но поверь: все произошло так внезапно! В самом конце сезона и буквально за одну неделю, проведенную в поместье лорда Донниторна. Всего недели хватило. Но, Чарли! Ида так его любит, и она — наша единственная дочь! Неужели мы, родители, сможем сделать ее несчастной? — Хватит! Достаточно! — нетерпеливо воскликнул министр и хлопнул ладонью по плюшевому подлокотнику. — Это уже слишком. Уверяю тебя, Клара, что все мои официальные обязанности, все проблемы великой империи не доставляют столько беспокойства, сколько доставляет Ида. — Но ведь она — твоя единственная дочь, Чарльз. — Тем более! Моя единственная дочь не может вступить в мезальянс! — Какой мезальянс, Чарльз? О чем ты говоришь? Лорд Артур Сибторп, сын герцога Тавистока, чья родословная восходит к союзу семи королевств! В справочнике Дебретта история рода прослеживается вплоть до Моркара, графа Нортумберленда. Министр иностранных дел пожал плечами. — Лорд Артур — четвертый сын самого бедного из английских герцогов, — возразил он убежденно. — Без перспектив и профессии. — Право, Чарли, в твоих руках дать ему и то и другое. — Этот человек мне не нравится. Я не одобряю этих отношений, какими бы серьезными они ни были. — Но подумай об Иде! Тебе известно, насколько слабое у нее здоровье! И она любит его всем сердцем. Неужели ты настолько бессердечен, чтобы разлучить их? Послышался деликатный стук. Леди Клара подошла к двери, распахнула ее и увидела дворецкого. — Да, Томас? — Простите, миледи, внизу ждет премьер-министр. — Проводи его сюда, Томас. Прошу тебя, Чарли, не перенапрягайся в решении государственных вопросов. Веди себя спокойно, благоразумно и рассудительно, как хороший мальчик. Не сомневаюсь, что могу на тебя надеяться. Она накинула на плечи мужа свою легкую шаль и скрылась в спальне, а в дверях гардеробной показался представительный джентльмен. — Мой дорогой Чарльз, — сердечно проговорил он, входя в комнату с юношеской живостью, которой славился по сию пору. — Надеюсь, что вы чувствуете себя намного лучше. Уже почти готовы вернуться в строй, не так ли? И в парламенте, и в кабинете министров нам отчаянно вас не хватает. По поводу греческого вопроса назревает настоящий конфликт. Сегодня утром в «Таймс» появилась отвратительная статейка. — Читал, — ответил больной, с улыбкой глядя на начальника снизу вверх. — Что же, надо доказать всем, что страна пока еще не полностью управляется умниками с Принтинг-Хаус-сквер. Мы обязаны твердо следовать государственным принципам. — Несомненно, Чарльз. Совершенно верно, — подтвердил премьер-министр, держа руки в карманах. — Как хорошо, что вы меня навестили. Не терпится узнать, как прошло сегодняшнее заседание кабинета. — Обсуждали чисто формальные вопросы, ничего существенного. Кстати, с македонскими заложниками все в порядке. Мы их вызволили. — Слава богу! — Все остальные вопросы отложили до следующей недели, когда вы вернетесь к работе. Кстати, возник вопрос о роспуске парламента, правда, отчеты с мест пока тревоги не вызывают. Министр иностранных дел нетерпеливо пошевелился и застонал. — Необходимо срочно оживить нашу внешнюю политику, — заметил он. — Мне предстоит срочно ответить на ноту Новикова. Написано чрезвычайно умно, но есть очевидные неувязки. А еще необходимо очистить афганскую границу. Болезнь навалилась весьма некстати. Столько всего надо сделать, а голова работает плохо. Иногда виню подагру, а иногда списываю на действие микстуры из зимовника. — Но как отнесется к вашему заявлению медицинское светило, Чарльз? — рассмеялся премьер-министр. — Вы крайне непочтительны. С епископом можно чувствовать себя свободно: деятели церкви принимают возражения. Но вооруженный стетоскопом и термометром доктор — совсем другое дело. Мнение пациента — даже самого просвещенного — ничуть его не интересует: он выше этого и мнит себя недосягаемым авторитетом. К тому же, разумеется, видит человека в самом невыгодном свете. Обладая здоровьем и силой, еще как-то можно с ним тягаться. Читали Ганемана? Каковы ваши взгляды относительно Ганемана? Больной слишком хорошо знал своего знаменитого коллегу, чтобы следовать за ним по тем окольным тропинкам разнообразных знаний, по которым тот любил бродить. Необыкновенно проницательный и практичный ум министра иностранных дел находил отвратительной напрасную трату энергии на рассуждения о ранней церкви или двадцати семи принципах Месмера. Как правило, сам он старался миновать подобные повороты быстрым шагом, глядя в противоположную сторону. — Очень бегло просмотрел работы Ганемана, — небрежно ответил он. — Кстати, полагаю, в моем департаменте важных новостей нет? — Ах, едва не забыл. Собственно говоря, я приехал как раз для того, чтобы об этом сообщить. В Танжере ушел в отставку сэр Алжернон Джонс. Так что открылась вакансия посла. — Значит, следует как можно скорее ее закрыть. Чем дольше пост будет пустовать, тем больше претендентов появится. — Ах, покровительство, покровительство! — вздохнул премьер-министр. — Каждая вакансия приносит покровителю одного ненадежного друга и дюжину убежденных врагов. Кто может быть опаснее разочарованного соискателя? Но вы, несомненно, правы, Чарльз. Лучше произвести назначение немедленно, особенно сейчас, когда в Марокко происходят небольшие волнения. Насколько мне известно, герцог Тависток подыскивает место для своего четвертого сына, лорда Артура Сибторпа. А мы кое-чем обязаны герцогу. Министр иностранных дел энергично выпрямился в кресле. — Дорогой друг! — воскликнул он. — Это то самое назначение, которое я собирался предложить. В настоящее время лорд Артур окажется в Танжере куда более кстати, чем… чем… — На Кавендиш-сквер? — лукаво прищурившись, предположил премьер-министр. — Скажем, чем в Лондоне. Ему присущи хорошие манеры и такт. Во времена Нортона джентльмен служил в Константинополе.