— Нет уж, лучше не трогай, — возразил больной. — Она заверила, что все в порядке. Брат Уильям испытал глубочайшее потрясение. — Разумеется, если заверение женщины вызывает больше доверия, чем мнение ассистента хирурга лондонской больницы, то говорить не о чем. — И все же я бы предпочел, чтобы ты не снимал шину, — твердо повторил пациент, и тем же вечером доктор Уильям поспешно вернулся в столицу. Слышавшая о его приезде леди с огромным удивлением узнала о скором отъезде. — Мы разошлись во мнении относительно профессионального этикета, — таким объяснением ограничился доктор Джеймс Рипли. В течение двух долгих месяцев ему пришлось ежедневно встречаться с соперницей и удалось узнать много нового. Доктор Верриндер Смит оказалась не только чрезвычайно квалифицированным и неутомимым специалистом, но и очаровательной собеседницей. В скучной рутине долгого дня ее краткое присутствие казалось цветком в пустыне. Все, что интересовало больного, ничуть не меньше интересовало и лечащего врача, так что обо всем можно было рассуждать на равных. И все же из-под плотного покрывала учености выглядывала нежная женственная натура. Привлекательная женственность сквозила в речи, сияла в зеленовато-голубых глазах, проявлялась тысячью тонких милых способов, не заметить которые не смог бы даже самый сухой из мужчин. Но, несмотря на некоторую чопорность и педантичность, доктор Рипли ни в коем случае не был сухим мужчиной и умел честно признать собственную неправоту. — Не знаю, как мне извиниться перед вами, — смущенно начал он однажды, когда поправился настолько, что смог сидеть в кресле, положив ногу на стул. — Теперь я понимаю, насколько глубоко заблуждался. — По какому поводу? — Относительно женского вопроса. Почему-то я считал, что, занявшись нашей профессией, женщина неминуемо утрачивает обаяние. — Значит, вы уже не думаете, что такие женщины непременно становятся бесполыми? — с лукавой улыбкой воскликнула доктор Смит. — Умоляю, не вспоминайте мои нелепые заявления. — Очень рада, что удалось помочь вам изменить точку зрения. Думаю, еще ни разу не получала столь искреннего комплимента. — Во всяком случае, это правдиво, — заметил доктор Рипли, а потом весь вечер чувствовал себя счастливым, то и дело вспоминая румянец смущения и удовольствия, на миг сделавший бледное лицо необыкновенно хорошеньким. Доктор Рипли уже миновал ту стадию заблуждения, когда считал коллегу всего лишь одной из множества женщин. Теперь он безуспешно пытался скрыть от самого себя тот очевидный факт, что доктор Верриндер Смит стала для него совершенно особой, единственной женщиной. Ее ювелирное медицинское мастерство, нежное прикосновение, очаровательная манера общения в сочетании со сходством вкусов безнадежно разрушили прежние взгляды. Теперь, когда очевидное улучшение в состоянии пациента позволило доктору Смит приходить не каждый день, любой пропущенный визит повергал его в уныние, а будущее казалось еще мрачнее оттого, что с полным выздоровлением повода для визитов вообще не останется. И вот наконец наступил день итогового осмотра, и доктор Джеймс Рипли со страхом осознал, что будущее всецело зависит от результата заключительной беседы. Прямой по натуре, он воспользовался моментом, когда доктор Верриндер Смит измеряла пульс: накрыл ее руку своей и спросил, согласна ли она стать его женой. — Что? И объединить практики? — уточнила здравомыслящая особа. Он вздрогнул от боли и гнева. — Ну вы ведь не подозреваете меня в столь низменных мотивах? — воскликнул он возмущенно. — Я люблю вас настолько бескорыстно, насколько можно любить женщину. — Да, пожалуй, задав этот глупый вопрос, я была неправа, — согласилась она, немного отодвинув стул и задумчиво постучав стетоскопом по собственному колену. — Забудьте мою оплошность. Глубоко сожалею, что мои слова разочаровали вас, и ценю оказанную честь, однако то, что вы предложили, невозможно. С любой другой женщиной доктор Джеймс Рипли непременно начал бы настаивать, однако интуиция подсказала, что в данном случае уговаривать и убеждать бесполезно. Тон ответа свидетельствовал о неоспоримости решения. Поэтому он промолчал и обреченно откинулся на спинку кресла. — Прошу простить, — снова заговорила доктор Верриндер Смит. — Если бы я понимала, что происходит в вашем сознании, то уже давно предупредила бы, что намерена целиком и полностью посвятить жизнь науке. На свете много женщин, склонных к замужеству, но очень мало тех, кто способен серьезно заниматься биологией и тем более медициной. Поэтому я сохраню верность избранному пути. И сюда приехала, чтобы с пользой провести время в ожидании вакансии в физиологической лаборатории в парижской Сорбонне. И вот вчера получила письмо с приглашением занять желанное место, так что больше не буду мешать вашей практике. Еще раз прошу прощения за то, что отнеслась к вам несправедливо… впрочем, как и вы ко мне. Я сочла вас человеком ограниченным и педантичным, начисто лишенным хороших качеств. А во время вашей болезни увидела, что на самом деле вы совсем другой, и отныне буду с удовольствием вспоминать нашу недолгую дружбу. Спустя всего пару недель в Хойланде остался только один доктор. Однако от взгляда наблюдательных пациентов не укрылось, что за несколько месяцев доктор Рипли постарел на много лет: в глубине голубых глаз застыла печаль, и отныне он еще меньше, чем прежде, интересовался приятными молодыми леди, которых предлагали его вниманию обстоятельства и заботливые сельские мамаши. Разговор о хирургии — Люди умирают от тех болезней, про которые больше всего знают, — с профессиональной точностью и аккуратностью отрезая конец сигары, заметил опытный хирург. — Можно подумать, что недуг — злобное мстительное существо: обнаружив, что за ним охотятся, он сам влетает в глотку преследователя. Если станете излишне беспокоить бактерии, они непременно начнут беспокоить вас. Мне известно немало подобных случаев, причем не только про бактериальные заболевания. Широко известен пример Листона с его аневризмой, но я мог бы перечислить еще добрую дюжину подобных случаев. Трудно представить более характерную историю, чем страдания бедного старины Уокера из больницы Святого Христофора. Неужели не слышали? О, конечно, случай имел место достаточно давно — еще до того, как вы занялись медицинской практикой, — но странно, что о нем забыли. Вы, молодежь, так стараетесь успеть за событиями сегодняшнего дня, что теряете много интересного из дней вчерашних. Итак, доктор Уокер считался одним из лучших в Европе специалистов по заболеваниям нервной системы. Вы наверняка знакомы с его небольшой, но глубокой работой, посвященной дегенеративно-дистрофическим изменениям дорсального столба. Написано настолько увлекательно, что кажется, будто читаешь приключенческий роман, и в то же время по-своему эпохально. Так вот, работал Уокер, как вол. Держал огромную консультационную практику, несколько часов в день проводил в больничных палатах и при этом не забывал о собственной научной работе. К тому же успевал радоваться жизни. Разумеется, «De mortuis aut bene, aut nihil»[6], и все же его похождения ни для кого не были секретом. Пусть парень умер в сорок пять лет, зато успел вместить в них добрых восемьдесят. Удивительно, что при таком образе жизни он протянул хотя бы до этого возраста. Но когда подступила болезнь, Уокер встретил удар судьбы с непревзойденным мужеством. В то время я работал у него ассистентом в клинике. Однажды Уокер читал студентам лекцию о локомоторной атаксии. Объяснял, что один из первых симптомов заболевания — когда пациент не может с закрытыми глазами составить пятки вместе и при этом не потерять равновесия. И тут же решил подкрепить теорию практикой: показать, как проводится этот тест. Вряд ли ребята что-то заметили. Но заметил я, и заметил он сам, хотя виду не показал и блестяще довел лекцию до конца. А потом пришел ко мне в кабинет, зажег сигарету и потребовал: «Проверьте-ка мои рефлексы, Смит». От рефлексов не осталось и следа. Я постучал по коленному сухожилию, но с тем же успехом мог бы ждать ответа от диванной подушки. Потом он снова встал, закрыл глаза и закачался, как дерево на ветру. «Значит, — заключил он невозмутимо, — это все-таки была не межреберная невралгия». Потом сообщил, что испытывал резкие, стреляющие боли и теперь наконец поставил себе диагноз. Сказать в ответ было нечего, поэтому я просто смотрел, как он курит свою сигарету. Передо мной сидел человек в рассвете жизненных сил, один из красивейших мужчин Лондона — с деньгами, славой, успехом в обществе и всем остальным, о чем только можно мечтать. И вот внезапно, без предупреждения, на него обрушилась новость, что впереди не осталось ничего, кроме скорой смерти, причем в сопровождении таких изощренных мучений, которым не подвергали пленников даже кровожадные индейцы. Плотно сжав губы, он сидел в голубом облаке сигаретного дыма и смотрел в пол. Затем встал и решительно взмахнул руками, как будто отбросил прежние мысли, чтобы вступить на новый путь. «Пожалуй, лучше сразу урегулировать дела, — произнес он спокойно. — Необходимо срочно оставить кое-какие распоряжения. Можно позаимствовать у вас несколько листов бумаги и конверты?» Он сел за мой стол и написал с полдюжины писем. Не нарушу тайну, сказав, что послания адресовались вовсе не собратьям по профессии. Уокер был свободным мужчиной, а значит, не ограничивался знакомством с одной-единственной женщиной. Закончив, коллега вышел из моего маленького кабинета и плотно закрыл за собой дверь, словно отказываясь от всех прежних надежд и честолюбивых планов. Он вполне мог бы прожить еще год в счастливом неведенье и спокойствии, если бы не решил с максимальной наглядностью проиллюстрировать собственную лекцию. Болезнь убивала медленно — целых пять лет, и все это время Уокер держался героически. Если раньше он не слишком заботился о здоровье, то теперь полностью восполнил это долгими мучениями. Он тщательно документировал симптомы, а изменения зрения описал так подробно, как до него еще не делал никто. Когда сформировался сильный блефароптоз[7], доктор придерживал веки одной рукой, а другой писал. А когда нарушения координации уже не позволили писать самостоятельно, диктовал сиделке. Вот так на алтаре науки, в возрасте сорока пяти лет скончался доктор Джеймс Уокер. Бедный старина Уокер увлекался экспериментальной хирургией и совершил прорывы в нескольких областях. Между нами говоря, кое в каких областях позже были и другие прорывы, но на момент операции он делал для них лучшее из возможного. Вы ведь знакомы с Макнамарой, не так ли? Парень всегда носит длинные волосы и делает вид, будто это следствие артистической натуры. На самом же деле он потерял одно ухо, причем отрезал его именно Джеймс Уокер. Только не говорите Маку, что узнали об этом от меня. Дело было так. Уокер интересовался portio dura — двигательными мышцами лица — и полагал, что паралич в данной области наступает в результате нарушения кровоснабжения. Так вот, по его мнению, восстановить кровоснабжение можно было, уравновесив недостаток какой-то другой потерей. В это время у нас в больнице лечился больной с очень тяжелым случаем паралича Белла, и мы испробовали все известные науке способы лечения: мушки, пиявки, тонизирующие средства, растяжение нервов, уколы, гальванотерапию. Увы, безрезультатно. И вот наконец Уокеру пришло в голову, что если отрезать больному ухо, то поступление крови в эту область усилится. Убежденный в собственной гениальности, доктор очень быстро добился от пациента согласия на операцию. Работали мы ночью. Уокер, конечно, чувствовал, что ставит эксперимент, и не хотел огласки в том случае, если не достигнет безусловного успеха. В операционной нас собралось шестеро, включая Макнамару и меня. В центре маленькой комнаты стоял узкий стол с подушкой, защищенной прорезиненной тканью, и спускающимся до самого пола покрывалом. Из освещения была только пара свечей, стоявших на столике сбоку от изголовья. Вошел пациент, одна половина лица которого выглядела гладкой, как у ребенка, а другая была искажена страхом. Он лег на стол, и его лицо накрыли пропитанным хлороформом полотенцем. Тем временем в тусклом мерцании свечей Уокер вставлял нитки в иголки. Хлороформист стоял у изголовья, а Макнамару поставили сбоку, чтобы контролировать состояние пациента. Остальные приготовились ассистировать. Примерно в середине операции у пациента случился судорожный припадок, один из тех, что бывают в полубессознательном состоянии. Он дергался, метался, размахивал руками. Маленький стол, на котором стояли свечи, опрокинулся, и все мы очутились в полной темноте. Нетрудно представить, какая поднялась паника: кто-то бросился поднимать стол и свечи, кто-то начал искать спички, а кто-то попытался удержать дергающегося пациента. В итоге двум санитарам удалось его обездвижить, затем снова подали хлороформ, и к тому времени, когда снова зажгли свечи, истошные крики сменились богатырским храпом. До конца операции голова пациента оставалась повернутой набок, а лицо было накрыто полотенцем. Наконец полотенце убрали. Представьте наше изумление, когда перед нами предстало лицо Макнамары. Как это произошло? Достаточно просто. Когда свечи опрокинулись и погасли, хлороформист на миг отвлекся, чтобы их поднять. В темноте пациент упал и закатился под стол. Бедняга Макнамара так сильно пытался его удержать, что перевалился через него. Хлороформист же поспешил накрыть полотенцем с хлороформом лицо первого, кого в темноте нащупал под столом. Все остальные удерживали несчастного, причем чем активнее он отбивался, тем больше хлороформа вдыхал. Впоследствии Уокер повел себя очень благородно, заплатил серьезную компенсацию и даже предложил пришить новое пластмассовое ухо — краше прежнего. Однако Макнамаре и без того хватило экспериментов. Что же касается настоящего пациента, мы обнаружили его мирно спящим под столом: свисающее до пола покрывало надежно скрывало его. На следующий день Уокер поместил ухо в банку с этиловым спиртом и отослал Макнамаре, однако жена страшно рассердилась и с тех пор относилась к доктору крайне враждебно. Кое-кто утверждает, что чем чаще сталкиваешься с человеческой натурой и чем ближе ее узнаешь, тем хуже думаешь о людях. Вряд ли те, кто обладает поистине богатым жизненным опытом, согласятся с этой теорией. Лично я решительно возражаю. Воспитанный на суровой теологической догме о низменной природе человека, после тридцати лет теснейшего общения со смертными я по-прежнему глубоко их уважаю. Как правило, зло лежит на поверхности, а доброе начало скрывается в глубинных пластах души. Сотни раз мне приходилось видеть людей, приговоренных к смерти столь же внезапно, как несчастный Уокер. Порою жестокая судьба обрекает свои жертвы на слепоту и другие тяжкие увечья, что еще страшнее смерти. Почти все мужчины и женщины с честью держат удар, а некоторые проявляют такую самозабвенную заботу о ближайших родственниках и о том, как на тех отразится тяжелое испытание, что и праздный гуляка, и фривольно одетая особа сразу превращаются в ангелов. Мне довелось видеть умирающих всех возрастов, как глубоко верующих, так и отрицающих религию. И никто из них не испугался, кроме одного-единственного чересчур впечатлительного молодого человека, который провел свою безупречную жизнь в строжайшей религиозной общине. Конечно, измученный болезнью человек уже не боится смерти, и это могут подтвердить все, кто во время приступа морской болезни узнавал о том, что корабль идет ко дну. Вот почему отсутствие страха перед увечьем я ставлю выше мужества принятия смерти после тяжелой болезни. Теперь расскажу о случае, который встретился в моей практике буквально в прошлую среду. Ко мне на прием пришла леди, жена известного баронета, светского льва. Муж ее сопровождал, однако по просьбе супруги остался в приемной. Не стану вдаваться в подробности. Скажу только, что у пациентки обнаружилась высокозлокачественная форма рака. «Так и знала, — вздохнула она. — Сколько мне осталось жить?» «Боюсь, что уже через несколько месяцев ваши силы окончательно иссякнут», — ответил я. «Бедный Джек! — воскликнула леди. — Скажу ему, что не нашли ничего опасного». «Но зачем же обманывать?» — удивился я. «Видите ли, муж глубоко переживает, и сейчас наверняка сгорает от волнения. А сегодня ждет к обеду двух близких друзей, не хочется испортить джентльменам вечер. Узнать правду можно и завтра». Отважная женщина ушла, а спустя минуту в кабинет ворвался муж, чье крупное красное лицо светилось счастьем, и бросился пожимать мне руку. Конечно, из уважения к пациентке я не стал его разубеждать. Осмелюсь предположить, что этот вечер стал одним из самых ярких в жизни баронета, а вот следующее утро оказалось самым мрачным. Удивительно, насколько смело и бодро женщины встречают смертельный удар. У мужчин все складывается иначе. Конечно, мужчина тоже способен удержаться от нытья и жалоб, однако все равно превращается в оцепенелое, ничего не соображающее существо. Женщина, в свою очередь, теряет рассудок ничуть не больше, чем мужество. Чтобы вы поняли, о чем я говорю, расскажу вам об одном случае из практики — он произошел буквально пару недель назад. Пришел джентльмен, чтобы проконсультироваться насчет здоровья жены, очень красивой женщины. По словам супруга, у нее на предплечье появилось шишковидное образование. Он не сомневался, что ничего серьезного нет, и хотел узнать, какой именно курорт принесет больше пользы — Девоншир или Ривьера. Я обследовал пациентку и выявил чудовищную саркому кости, едва заметную внешне, однако уже затронувшую не только лопатку, но и ключицу и плечевую кость. Никогда не встречал более тяжелого случая. Попросил пациентку выйти из кабинета и сказал мужу правду. Как он себя повел? Заложив руки за спину, принялся медленно расхаживать по кабинету и рассматривать картины. До сих пор не могу забыть, как, надев пенсне, джентльмен смотрел абсолютно пустыми глазами, не видя ни произведений искусства, ни стен за ними. «Значит, ампутация руки?» — спросил он наконец. «Руки, ключицы и лопатки», — уточнил я. «Да, именно так. Ключицы и лопатки», — повторил муж, по-прежнему глядя вокруг безжизненным взором. Он сломался. Не думаю, что когда-нибудь снова станет прежним. А вот жена приняла удар судьбы невероятно стойко и впоследствии держалась прекрасно. Поражение было таким сильным, что рука сломалась, едва мы вытащили ее из ночной рубашки. Нет, не думаю, что последует рецидив. Надеюсь на выздоровление. Первого пациента доктор помнит всю жизнь. Мой оказался самым обычным, так что подробности не представляют интереса. Однако спустя несколько месяцев после открытия практики ко мне пришла прелюбопытная особа — богато одетая пожилая дама с плетеной корзинкой для пикника в руке. Заливаясь слезами, она открыла корзинку, и оттуда вылез самый толстый, безобразный и шелудивый мопс из всех, что мне доводилось видеть на своем веку. «Умоляю, доктор! Лишите его жизни, только безболезненно! Быстрее, быстрее, пока я не передумала!» Истерически рыдая, хозяйка собаки бросилась на диван. Думаю, не стоит вам напоминать, мои молодые друзья, что чем менее опытен доктор, тем острее он воспринимает все, что касается профессиональной гордости. Поэтому я собрался с негодованием отказаться, но вспомнил, что если отвлечься от медицины, то мы с посетительницей представляем собой джентльмена и леди. И вот леди попросила джентльмена сделать то, что для нее чрезвычайно важно… Я увел бедного песика в другую комнату, где с помощью блюдца с молоком и нескольких капель синильной кислоты моментально и абсолютно безболезненно отправил его на тот свет. «Все?» — спросила хозяйка, когда я вернулся в приемную. Как же тяжело было видеть, что вся любовь, предназначавшаяся несуществующим мужу и детям, сосредоточилась на маленьком мерзком животном. Чрезвычайно расстроенная, леди удалилась в собственном экипаже, и только после ее отъезда я обнаружил на столе, на блокноте с промокательной бумагой, скрепленный большой красной печатью конверт. Надпись карандашом гласила: «Не сомневаюсь, что вы сделали бы это и без гонорара, однако настаиваю на оплате». Я сломал печать в ожидании получить от эксцентричной миллионерши банкноту в пятьдесят фунтов, однако обнаружил всего лишь бланк почтового перевода на сумму в четыре шиллинга шесть пенсов. Случай показался настолько нелепым, что я хохотал до усталости. Да, милые мальчики, со временем вы узнаете, что жизнь врача полна трагедий, выдержать которые можно лишь благодаря таким вот комедийным нотам. И не забывайте, что доктору есть за что благодарить жизнь. Приносить людям пользу так приятно, что он готов скорее сам заплатить за эту счастливую возможность, чем получить оплату за свой труд. Но что говорить: доктор — тоже человек: должен содержать дом, кормить и одевать жену и детей. Однако пациенты становятся его друзьями. Во всяком случае, так должно быть. Доктор ходит из дома в дом, повсюду его ждут, с радостью встречая знакомые шаги и знакомый голос. Разве есть в жизни награда более желанная? К тому же профессия обязывает быть хорошим человеком, потому что быть иным просто невозможно. Невозможно всю жизнь наблюдать, с каким достоинством пациенты переносят страдания, и при этом оставаться черствым и злым. Наша профессия благородна, щедра и добра, а вам, молодым людям, предстоит позаботиться о том, чтобы она оставалась такой и впредь. Дебют бимбаши Джойса [8] История, которую я рассказываю, случилась в те дни, когда бурный поток махдизма[9] промчался от Великих озер и Дарфура до границ Египта, наконец-то достиг кульминации и, как надеялись некоторые, даже начал проявлять признаки ослабления. Однако поначалу махдизм действовал поистине безжалостно: поглотил армию Хикса, захватил Гордон и Хартум, вслед за отступающими британскими войсками спустился вдоль Нила и в конце концов откатился далеко на север, в Асуан, где рассыпался ядовитыми брызгами мелких карательных отрядов. В дальнейшем губительный поток нашел другие каналы, распространился на восток и запад, в Центральную Азию, Абиссинию и немного успокоился лишь на границе Египта. Затишье продолжалось десять лет, и все это время передовые гарнизоны неотрывно и напряженно следили за далекими голубыми холмами Донголы. Там, в сиреневом тумане, простиралась земля крови и ужаса. Время от времени какой-нибудь привлеченный легендами о гуммиарабике и слоновой кости безумный авантюрист отправлялся на юг, в окутанные дымкой горы, но никто и никогда оттуда не возвращался. Однажды в расположение британских войск забрел изувеченный египтянин, в другой раз пришла обезумевшая от жажды и страха гречанка: эти люди стали единственными, кому удалось вырваться из мрачной страны. Порою закат превращал туман в алое пространство, откуда, словно из кровавого моря, поднимались темные горы. С холмов возле суданского города Вади-Хальфы, где стоял гарнизон, пейзаж казался угрюмым символом среди южного рая. Таким образом, десять лет блуда в Хартуме и десять лет молчаливой работы в Каире подготовили цивилизацию к новому путешествию на юг — по обычаю, вооруженной до зубов. Все было готово, вплоть до последнего тюка на спине последнего верблюда, и все-таки никто ничего не подозревал: неконституционное правление обладает собственными преимуществами. Великий администратор доказывал, управлял и льстил; великий военачальник организовывал, планировал и платил пиастрами там, где требовались фунты стерлингов. А однажды вечером два мудрых деятеля встретились, обменялись рукопожатием, и военачальник удалился, чтобы заняться собственными делами. Именно в это время в Каире впервые появился только что покинувший «Королевские мальвы»[10] и временно командированный в девятый суданский полк бимбаши Хилари Джойс. Наполеон сказал, а Хилари Джойс запомнил, что настоящую военную репутацию можно заслужить только на Востоке. Поэтому он и приехал в Каир с четырьмя оловянными ящиками багажа, саблей Уилкинсона, револьвером Бонда и книгой Грина «Введение в изучение арабского языка». Со столь основательной экипировкой и пылом молодости в крови все в жизни казалось необыкновенно легким. Правда, генерал внушал определенные опасения: ходили слухи о его строгости к молодым офицерам. Но Хилари надеялся, что при наличии должного такта и обходительности сумеет добиться расположения начальства. Таким образом, оставив вещи в отеле «Шеперд», он отправился в штаб-квартиру для представления. Поскольку сам генерал по-прежнему находился в отъезде, Джойса принял начальник службы разведки — невысокий полный офицер с мягким голосом и безмятежным выражением лица, скрывавшим необыкновенно острый, энергичный ум. С этой умиротворенной улыбкой, в самой простодушной манере ему удавалось обвести вокруг пальца самых хитрых восточных дипломатов. Сейчас начальник разведки стоял с сигаретой между пальцами и с интересом смотрел на новенького. — Слышал о вашем прибытии. К сожалению, генерал не может встретить вас лично: уехал на границу. — Мой полк стоит в Вади-Хальфе. Полагаю, сэр, я должен отправиться туда немедленно? — Нет. Прежде я должен отдать вам распоряжения. — Он подошел к карте и показал концом сигареты: — Видите это место? Оазис Куркур. Боюсь, вы найдете место слегка захолустным, но воздух там прекрасный. Туда следует отправиться как можно быстрее. Точнее говоря, немедленно. В пункте назначения найдете роту девятого полка и половину эскадрона кавалерии. Вам предстоит принять командование. Хилари Джойс увидел напечатанное на пересечении двух черных линий название, вокруг которого на расстоянии в несколько дюймов не было заметно ни единой точки.