И ох, как он вышел… Охуительно! Эта часть спектакля получилась нереально крутой, именно такой, как он себе и представлял в камере, как режиссировал! И выражение физиономии моли, ставшее еще более бледным, когда узнала его, поняла, по чью душу прибыл, было бесценным! Сколько кайфа, это же охереть… Горелый настолько воодушевился, настолько ему понравилась реакция сучки, тоже именно такая, как он представлял, что захотелось чуть-чуть форсировать события. Например, поговорить. Ну, а почему бы нет? Конечно, по плану разговор у него был не сразу, а встрече на третьей-четвертой примерно, когда тварь накрутит себя по полной, до конца поймет, как она попала, и в каком ужасе она теперь будет жить… Но она так вкусно убегала в дом, испуганно молотя пятками по пыльной земле, так клево выглядывала из окна, такие глаза у нее были здоровенные, словно у дурной гусеницы из старого, еще времен его, Горелого, детства мульта, что хотелось продлить себе этот кайф. В конец концов, он заслужил! Он столько ждал! Горелый, сполна насладившись первоначальным испугом своей жертвы, отогнал подальше тачку и вернулся. Легко перемахнул через хлипкий забор и устроился у небольшого сарайчика, по виду — какой-то хоз постройки. И принялся ждать, положившись на свою чуйку. Конечно, сучка сейчас вполне способна вызвать полицию, но это утопия. Кто сюда поедет? И, главное, за сколько доедет? Смешно. К тому же, он не собирался ничего такого делать. Только поговорить, напугать, может, рассказать, что ее ждет, неминуемо ждет… И все шло по плану… Верней, нет. Не по плану. Потому что моль вблизи оказалась совсем не молью. Конечно, до шикарной стервы, с наслаждением закопавшей его в зале суда, нынешней дряни было далеко, но почему-то ее близость взволновала Горелого. И совсем не так, как предполагалось. Сучка стояла напротив, сжав кулаки, запрокинув подбородок, сжимала губы и не отводила взгляда. И Горелый чуток потерялся. Мало кто мог его взгляд выдерживать, особенно в такие моменты. А она держала. И даже, мать ее, давила в ответ! Дрянь бесстрашная! От ее встрепанной макушки пахло яблоками, летними, сладкими, одуряющими, а хрупкие ключицы в вырезе майки смотрелись завораживающе. Горелый не мог взгляда отвести от них. Он отрабатывал программу, говорил всякую пугающую хуйню, которую репетировал столько лет, но все это сейчас почему-то слышалось тупой фальшивкой. Он говорил, угрожал, а сам не мог остановиться, наклонялся все ниже и ниже, чтоб втянуть дрожащими ноздрями побольше этого яблочного, сладкого, до слюноотделения, запаха. Ее хотелось облизать. Всю. Укусить так, чтоб сок брызнул. Сожрать хотелось. И Горелый не выдержал. Столько лет ждать… Как тут выдержать? Она оказалась не такой, как он помнил. Она, блять, оказалась круче. И Горелый захотел попробовать ее на вкус. Кто его осудит? В конце концов, она ему должна… Глава 5 Никогда в жизни я не ощущала себя настолько беспомощной. Даже, когда Стас, твердо глядя мне в глаза, заявил, что договорился об аборте… Тогда я испытывала… Да много чего испытывала, конечно. И даже что-то похожее на беспомощность… Но только теперь, в лапах Горелого, приходит понимание, что это такое на самом деле: быть полностью во власти другого. Ничего хорошего! Вообще! Я отбиваюсь, как могу, понимая, что даже заорать — не вариант, потому что Яська услышит, выбежит, а ее тут совсем не надо! Горелый рычит зверем мне в губы, легко прерывает все нелепые попытки в самозащиту, просто сжимает так сильно, что дышать не получается, воздуха не хватает, да еще и целует! Если это, конечно, можно назвать поцелуем… Весь мой опыт говорит о том, что то, что происходит — как раз воплощение грязных планов этого урода в жизнь! Первый этап, так сказать. Потому что это не поцелуй, это полноценный секс! Принуждение! Ощущаю, как от недостатка кислорода в голове мутнеет, и на смену злобе и беспомощности приходит боевая ярость. От испуга, конечно же. Потому что, если в обморок тут свалюсь, то это животное явно не тормознет… И Яська, моя Яська! В итоге, не придумав ничего лучше, просто со всей дури кусаю зверюгу за губу. Во рту сразу становится солоно, Горелый матерится и прекращает насиловать мой рот своим языком. Правда, не выпускает. Просто чуть-чуть отстраняется, смотрит в мое запрокинутое лицо, и глаза у него реально страшные: черные-черные, без проблеска разума. Одна похоть звериная. Я по-животному скалюсь, шиплю злобно: — Я тебе, сука, язык отгрызу, если еще раз попробуешь! — Тварь кусачая, — он неожиданно усмехается, легко перехватывает меня одной рукой, все так же обездвиживая, а пальцами второй вытирает губы, смотрит на кровь, переводит взгляд на меня, — прощения просить будешь, сука. На коленях. — В твоих фантазиях, — сквозь зубы выдаю я, дергаюсь еще, безуспешно, конечно же, и добавляю с вызовом, — отпускай! Или в рожу тебе твоей же кровищей плюну. — Рискни, сука, — хрипит он и… Отпускает! Это настолько неожиданно, что я не удерживаюсь на ногах, отшатываюсь и сажусь задницей на стол беседки. От этого движения яблоки, рассыпанные там, трогаются с места и падают на пол с негромким стуком. Горелый переводит взгляд с меня на яблокопад за спиной, ноздри крупного носа подрагивают. — Пошел отсюда! — шиплю я, вытирая рот и с омерзением сплевывая чужую кровь, — надеюсь, ты не заразный? — Это мне у тебя спрашивать надо, — скалится он, — проверю обязательно. Перед тем, как трахать. — Пошел! Или в полицию позвоню! Думаешь, не смогу тебя опять засадить? — Не переоценивай себя, Карина Михайловна, — отвечает он тихо, — это раньше у тебя был ебарь в погонах, а теперь ты никто, училка стремная. Мать-одиночка. Никому нахуй не нужна. — Проверим? Самое жуткое, что он прав полностью, но я блефую. А что еще остается? — Проверяй, прокурорша… Хотя, какая ты, к хуям, прокурорша? Училка сельская. Кстати, как тебя взяли вообще? Бывших проституток не берут же, вроде? — Горелый, уходи, а? — я неожиданно выдыхаюсь. Ругаться с ним, оскорбляться на его высказывания… Да похрен мне. В свое время столько наслушалась от подследственных, что вообще не трогает. А вот желание убрать его отсюда подальше становится нестерпимым. — Тебе тут не светит. Я в любом случае заявление напишу, пусть разбираются. У тебя есть повод, мотив… — Давай, я поржу, — кивает Горелый, — а, заодно, подкину в этот ваш… Как его там? Департамент? Министерство? Кто там вас, училок, надзирает, чтоб в купальниках не фоткались? Так вот, туда подкину парочку фактов о прошлом одной сельской училки… — Давай, вперед, — мне даже разговаривать с ним сил не хватает, откат от пережитого стресса такой сильный, что едва стою, хватаюсь за деревянную столешницу, чтоб не упасть. Стараюсь делать это незаметно, не хочу давать повод твари зубоскалить еще и на эту тему. Смотрю в темное, жесткое лицо, гадая, как пережить это время, до того момента, как он уйдет. Он же уйдет? Не пропишется же здесь? — Или, давай лучше тут парочку историй кину… Говорят, селяне жутко чужой личной жизнью интересуются… — Горелый, я тебе сказала уже, вперед. Свали только нахуй, а? — Сейчас, училка, сейчас… Посмотрю только на тебя. Хуево выглядишь, прям радует взгляд. — Если такая хуевая, чего лезешь? — Так мне после отсидки и лошадь — баба. — Ну и вали в конюшню. Там полно твоих невест. Он сжимает губы, делает шаг вперед, я подаюсь назад, но дальше некуда. Дальше только стол.