– И вот что еще, мистер Флинн, – сказал Волчек. – Вам следует помнить, что мы – бойцы. И гордимся этим. Мы – Bratva. По-вашему это будет «братство». Я полностью доверяю этому человеку. – Он положил руку Артурасу на плечо. – Но очень многое может пойти не так. Короче, вам нужно занести этот жакет внутрь. От смерти дочери вас отделяет лишь один телефонный звонок. Так что вы сейчас туда по-любому зайдете. Вы тоже боец, как я погляжу. Но только не пытайтесь биться со мной. Он умолк, чтобы прикурить следующую сигару. – Мы с Артурасом начинали двадцать лет назад с полного нуля. Пока мы не стали теми, кто мы сейчас, пролилось немало крови, и спуску мы никому не давали. Но не думайте, что мы настолько уж тупые. Суд рассчитан по меньшей мере на три дня. Даем вам два. Больше рисковать мы не можем. Два дня, чтобы усадить Малютку-Бенни на тот стул, который разорвет его в клочки. Если завтра к четырем часам дня он не будет мертв, у меня просто не останется выбора. Мне придется бежать. Чем дольше будет тянуться это дело, тем больше шансов, что прокурор аннулирует мой выход под залог[2]. Это как раз такой вот девятисотдолларовый адвокат сказал. Вы человек умный, наверняка понимаете, что он прав. Я и сам с подобным не раз сталкивался. Когда обвиняемый запрашивает выход под залог, у стороны обвинения обычно еще не хватает доказательной базы, особенно самой убойной. Анализ ДНК и прочие технические экспертизы занимают порядочно времени. Но к моменту передачи дела в суд все уже подготовлено и разложено по полочкам, так что обвинитель вполне может попросить судью отменить выход под залог и взять обвиняемого под стражу. С этого момента его судьба, считай, отмечена несмываемой печатью. А все-то, что для этого требуется, – крошечная, но тем не менее тщательно рассчитанная задержечка со стороны конвоиров, которые якобы ненамеренно демонстрируют присяжным обвиняемого в наручниках. Один лишь взгляд на эти браслеты, и участь бедняги решена – практически стопроцентно обвинительный приговор. Я кивнул Волчеку. Он наверняка в курсе, что тактика обвинителей мне давно уже насквозь известна, так что не было смысла отрицать очевидное. Излагая свой ультиматум, Волчек всеми силами старался прикрыть дикую сущность своей натуры бесстрастным холодным тоном. – Мой паспорт – в суде, это условие выхода под залог. Мне тут кое-что возят из России по воздуху, три раза в год. Самолет частный, полоса тоже частная – рядом, неподалеку от города. Тот борт прибывает завтра в три и улетает обратно в шесть. Если Бенни до четырех часов будет еще жив – ваше время истекло. Мне нужно выйти из суда как минимум в четыре, чтобы успеть к вылету. Этот рейс – мой последний шанс убраться из Соединенных Штатов. Но я хочу остаться. Хочу биться дальше. До четырех часов Малютка-Бенни должен уже быть на том свете, иначе я убью вас вместе с вашей дочерью. За базар отвечаю. Стакан с виски хрустнул у меня в руке. Показалось, будто я падаю в пустоту. Тело обмякло, подбородок задрожал – пришлось крепко стиснуть челюсти, чтобы не стучали зубы. Из пореза в ладони струилась кровь, но боли я не чувствовал. Не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Не мог мыслить связно. Дыхание вырывалась изо рта отрывистыми тихими всхлипами. Если что-нибудь случится с Эми, такой боли мне не вынести. При одной лишь мысли о подобной муке все тело – мозг, мышцы, сердце – начинало жечь будто огнем. Моей жене, Кристине, порядком от меня доставалось: бесконечное сидение в конторе, звонки в три часа ночи из полицейских участков, куда вдруг угодили мои клиенты, великое число запланированных, но так и не состоявшихся ужинов вдвоем – и все это под предлогом, что поступаю я так исключительно ради нее с Эми. Когда год назад я по-настоящему запил, она дала мне от ворот поворот. Я потерял лучшее, что имел когда-либо в жизни. А что если теперь потеряю и дочь? О таком и просто подумать-то страшно. Откуда-то ниоткуда в голове вдруг зазвучал голос отца – человека, который и научил меня всем воровским и мошенническим премудростям, человека, который сказал, как поступать, если тебя вдруг раскусят: «Что бы ни случилось, держи себя в руках, не раскисай». Я прикрыл глаза и произнес про себя коротенькую молитву: «Господи Боженька, помоги мне. Помоги моей девочке. Я так ее люблю!» Вытер глаза перед тем, как на них успели навернуться слезы, шмыргнул, прокрутил меню своих цифровых часов с будильника на таймер. И включил обратный отчет. – Вам нужно принять решение, господин адвокат, – напомнил Артурас, многозначительно постукивая пальцем по револьверу. – Сделаю. Только не трогайте Эми. Ей всего десять, – ответил я. Волчек с Артурасом переглянулись. – Ну вот и отлично, – объявил последний. – Тогда вперед. Подождите меня в вестибюле, когда пройдете за рамку. – В смысле, если пройду? – Может, попросить вашу дочку помолиться за вас? – иронически заметил Волчек. Не ответив, я вылез из лимузина. Артурас проследил, как я ступаю на тротуар. – Помните, что за вами наблюдают. И за дочкой тоже, – предупредил он. Кивнув, я заверил: – Буянить не буду. Соврал, конечно же. Точно так же, как они врали мне. Не важно, что они мне грузили, не важно, что обещали, – завтра в четыре, даже если Бенни уже станет мокрым местом на потолке зала судебных заседаний, Эми они не отпустят. И меня они убьют, и мою девочку. У меня оставался тридцать один час. Тридцать один час на то, чтобы развести русскую мафию и выкрасть свою дочь. И уже были мысли, как это сделать. Расправил на себе пальто. Застегнул на все пуговицы, поднял воротник, повернулся к зданию суда. Голос отца по-прежнему тихо звучал в голове: «Держи себя в руках, не раскисай». Кровь из ладони идти перестала. Похоже, стало еще холоднее – дыхание замерло перед лицом туманным облачком. Когда оно рассеялось, я узрел перед собой то, что за все девять лет работы в этом здании ни разу не видывал, – длиннющий, человек в сорок, хвост из репортеров, адвокатов, свидетелей, подзащитных, телевизионщиков, которые все терпеливо дожидались своей очереди пройти в рамку металлодетектора. Глава 4 В начале громкого судебного процесса всегда есть нечто электризующее. Пристроившись в хвост, я сразу ощутил нависшее над толпой возбуждение – словно те миражи, что вьются над раскаленным асфальтовым шоссе в жару. У многих в очереди были с собой свежие газеты – утренний выпуск «Нью-Йорк таймс». Мужик передо мной как раз читал первую полосу, и я заглянул ему через плечо. На ней красовался огромный портрет Волчека, а над ним – заголовок: «НАЧИНАЕТСЯ СУД НАД РУССКОЙ МАФИЕЙ». На вид – репортер из криминальной хроники. Скорее всего, внештатник. А может, из какого-нибудь совсем уж захудалого листка. Этот тип распознается за милю: дрянной костюмишко, дрянная стрижечка… Судя по никотиновым пятнам на пальцах, садит одну сигарету за другой. Я втянул голову в воротник и постарался не смотреть в его сторону. Здание суда на Чеймберс-стрит представляло собой довольно древнее строение в викторианско-готическом стиле, изрядно накачанное стероидами, – аж девятнадцать этажей, по которым раскидан двадцать один зал для судебных заседаний. Пока что насчитал перед собой двадцать человек. Посетителей, поднявшихся по пятидесятифутовой ширины каменным ступенькам, встречал изрядно облупившийся портик с коринфскими колоннами, который последний раз приводили в порядок, наверное, где-то в шестидесятых, не позже. Народ все прибывал, пристраивался за мной в хвост очереди, которая под шарканье ног постепенно продвигалась наверх по ступенькам. От нечего делать еще раз оглядел знакомое здание снизу доверху. Аллегорические статуи и бюсты бывших президентов вкупе с основоположниками нью-йоркского правосудия, которыми были уставлены чуть ли не все свободные ниши и карнизы старого здания, изрядно потрепали и время, и климат. Поднявшись на верхнюю ступеньку, почувствовал, как по щеке стекает струйка пота. Рубашка прилипла к спине, отчего обжигающая чужеродная близость бомбы стала еще более ощутимой. Передо мной оставалось всего двенадцать человек. Вероятность проникнуть в здание без досмотра представлялась теперь еще более эфемерной, чем это мыслилось в лимузине. Каким-то непостижимым образом в правой руке у меня оказалась моя авторучка, хотя из кармана я ее вроде не вынимал. Мелкими шажками продвигаясь ко входу, я бездумно вертел ее в пальцах. Часто ловлю себя на том, что порой делаю это совершенно бессознательно – наверное, это как-то помогает сосредоточиться. Ручку подарила мне Эми. Тогда это было нечто вроде прощального подарка. Когда я запил, то редко добирался до дома. Где-то за неделю до Дня отцов Кристина решила, что мне пора окончательно выметаться вон и что Эми имеет полное право знать, почему. Заявила, что отныне знать меня не знает и что Эми лучше не видеть того, как я все ниже скатываюсь по наклонной. Дети – вообще народ сообразительный, а уж про Эми и говорить нечего. Когда она увидела нас обоих на пороге своей спальни, то сразу поняла, что мы принесли дурные вести. Ее длинные светлые волосы были завязаны на затылке – чтобы не падали на глаза, пока она сидит за компьютером. Как обычно, поверх пижамы на ней была ее любимая джинсовая курточка, которую она снимала, разве когда укладывалась спать или отправлялась в школу, – курточка, на которой живого места не было из-за разнокалиберных значков со смайликами и эмблемами всяких рок-групп. Целый месяц дочка копила выдаваемые ей еженедельно карманные деньги; сама пошла в какую-то дешевую одежную лавку, сама купила, сама украсила по собственному вкусу. Я молча посмотрел на нее – впрочем, мы оба тогда на нее молча посмотрели. И прежде чем успели хоть что-то сказать, она оттолкнула от себя ноутбук и расплакалась. Можно было вообще ничего ей не сообщать. Эми сама все за милю учуяла. Потом задала обычные в таких случаях вопросы. Надолго я ухожу? Это насовсем? Разве нельзя просто все уладить? Ни на один вопрос ответа у меня не было. Я просто сидел рядом с ней на краешке кровати, обнимал за плечи, старался проявлять твердость. Но какая там, к чертям, твердость – стыдно было до жути. Случайно бросил взгляд на открытый монитор и увидел, что на нем открыт интернет-магазин, продающий подарочные авторучки с гравировкой. Заметил даже образец гравировки, которую она выбрала: «Лучшему в мире папе». Авторучка замерла у меня в руке – та самая ручка, которую подарила мне Эми, когда я ушел из дома. Взгляд опустился на единственное слово, выгравированное на цилиндрике из полированного алюминия: «Папе». Как вспомнишь, чего мне это тогда стоило… Сунул ручку в задний карман, еще раз оглядел очередь. Еще десять человек передо мной. Внимание отвлек какой-то механический вой и лязг наверху. Власти наконец сподобились санкционировать основательный косметический ремонт старого фасада, и теперь на уровне примерно четвертого этажа от крыши висела здоровенная люлька с работягами. Самих их с земли я особо не разглядел, но даже издалека было хорошо видно, как она раскачивается на ветру. Работяги обдирали грязь водяным бластером и восстанавливали порушенную лепнину. Вообще-то вездесущие застройщики давно подбивали клинья, чтобы здание снести, а правосудию подыскать обиталище подешевле. Но общественность вовремя спохватилась. Поскольку мэр – сам бывший юрист, составить соответствующую петицию за подписью влиятельных членов муниципального совета труда не составило. Здание суда останется стоять где было. Подшаманят снаружи, ну а внутри пусть себе и дальше разваливается. В Нью-Йорке такое регулярно – за полированной облицовкой вполне может скрываться разлагающийся труп. Реальность же ситуации в том, что это здание на Чеймберс-стрит представляло собой в первую очередь историческую ценность – здесь впервые за всю историю Соединенных Штатов был открыт так называемый «ночной суд». Ночной суд – это, считай, самый важный суд во всем городе. В одном только Манхэттене по триста арестов в день – до пяти вечера по-любому все дела не разгрести, приходится до часу ночи заседать. А как прижал кризис, так и преступность сразу же полезла вверх, еще больше нагрузка выросла. Теперь уголовный суд работает в этом здании все двадцать четыре часа в сутки. Правосудие здесь не спит никогда, а двери здания вот уже два года не закрываются в принципе. Чем ближе я продвигался к этим дверям, тем слышнее становились то и дело доносящиеся из-за них гудочки металлоискателя. К счастью, всех дежурных охранников я знал по имени. Один из секретов успеха в суде – личное знакомство с судебным персоналом. До самой распоследней мелкой сошки. Никогда не знаешь, когда тебе вдруг понадобится какая-нибудь мелкая услуга: то факс надо принять по-быстрому, то заблудшего клиента отловить, то просто мелочь разменять для кофейного автомата – или же, как в моем случае, отловить меня самого при срочном звонке по таксофону в вестибюле… Восемь человек впереди. Заглянул через плечо репортера, чтобы получше рассмотреть охранников – чья сейчас смена. На дверях стояли Барри с Эдгаром. Секьюрити в большинстве нью-йоркских судов – фактически те же копы, за исключением разве что названия. И оружие у них, и форма. Они и арестовать вас вправе, и задержать, а если вы действительно представляете собой угрозу, то и завалить могут – с концами. Барри стоял рядом с лентой багажного сканера, передавал лотки, собирал мобильники, ключи, бумажники, сумки, пропускал через рентген. Обладатели всего этого добра тем временем опасливо ступали в рамку металлоискателя в надежде, что та не зазвенит. Эдгар охлопывал посетителей вручную, выуживал у них забытые подозрительные предметы, заворачивал обратно – гонял посетителя через рамку до тех пор, пока не был окончательно удовлетворен. Кроме этих двух охранников, я заметил третьего – молодого, белобрысого, незнакомого. А за ним и еще одного – тот стоял футах в десяти за рамкой, выпятив основательное брюхо, растопырив локти и заткнув большие пальцы за кожаный ремень с болтающимся на нем пистолетом. В принципе, ничего необычного – при большом наплыве посетителей ко входу вполне могут подогнать еще одного-другого охранника, чисто для подстраховки. Этого мужика я тоже не узнал – усики, крошечные свиные глазки… Сам я его не сумел припомнить, но решил, что мы с ним наверняка когда-то встречались, поскольку он явно меня узнал. Барри, Эдгар и белобрысый юнец полностью сосредоточили свое внимание на публике в самом начале очереди. Толстяк же просто не сводил с меня глаз. Шесть человек между мной и рамкой. Я утер пот с бровей. Если буду ждать своей очереди, придется пройти через ту же процедуру, что и остальным. Попробовал припомнить, как я обычно вел себя в таких случаях. Для меня войти в это здание всегда было что зубы почистить – проделывал это каждое утро, – но теперь любые воспоминания об этом обыденном деле словно корова языком слизала. Что я обычно делаю – пру, как на кассу? Или смирно стою в очереди, а мне просто машут – проходи, мол, не задерживай? Переминаясь с ноги на ногу с трясущимися руками и переполненным сухой горечью ртом, я был близок к самой настоящей панике. Никак не мог представить ни единого реального примера того, как прохожу в эту чертову рамку, хоть убей. Впереди всего четверо. С каждым шажком бомба на спине становилась все больше и увесистей. Толстый охранник все так же таращился прямо на меня. Может, меня выдает тревожный «язык тела», который эти парни теперь обучены подмечать? После 11 сентября[3] любой, кто имеет хотя бы отдаленное отношение к защите правопорядка, прошел соответствующую подготовку и обязан сразу же распознавать потенциальную террористическую угрозу. Подумал про Эми – как она, размазывая по пижамке слезы, умоляла меня остаться. Ну уж нет. Больше я тебя не брошу. Мгновенно привел голову в порядок. Террористы не лезут без очереди. Они терпеливо ждут. Их задача – максимально слиться с толпой, не привлекать внимания, не вызывать даже малейших подозрений. Так что лучше мне сейчас превратиться в наглого беспардонного хама, поднять как можно больше шума и суматохи – тогда толстяк решит, что я просто жлоб, а никакой не потенциальный бомбист. Когда я решительно двинулся в обход очереди, публика возмущенно зароптала. «Вот гондон!» – пробурчал тот самый репортер. Сердце опять отчаянно запрыгало в груди – все быстрей и быстрей по мере того, как приближалась цель. – Эй, Барри! Дай-ка я проскочу по-быстрому. Опаздываю, – бросил я, нахально проламываясь сквозь рамку, которая тут же протестующее загудела. Слишком уж громко. Наверное, она у всех так гудела, но меня этот звук просто реально оглушил. Быстро перевел взгляд на толстого. Тот не двигался. Просто смотрел. Эдгар, в свою очередь, старательно шмонал первого в очереди и ни на что другое не отвлекался. – Эдди! – позвал Барри. Не спеша вылез из-за экрана сканера, обошел вокруг аппарата, лениво шаркая ногами. – На секундочку. За рамкой я ускорил шаг и нацелился в вестибюль, но тут белобрысый юнец вдруг растопырил руки и преградил мне дорогу. Так и стоял крестом, пока я не просек, что от меня требуется принять ту же позу – для обыска. Руки я по-прежнему держал по швам. Толстый сорвался с места. Я влип? Может, подорвать отсюда? Растолкать всех на пути, пробиться сквозь толпу, метнуться к выходу? Но за спиной в самом дверном подъеме уже громоздился какой-то здоровенный бородатый тип, который полностью перекрыл не только дорогу, но и сам дневной свет. Проскочить нереально. Едва остановил готовые сорваться с места ноги, которые незамедлительно задрожали мелкой дрожью. – Братан, я тоже тебя с удовольствием обниму, но только не сейчас, – сказал я. – Просто поднимите руки, сэр. Мне нужно вас по-быстрому досмотреть. – Послушай, сынок, я очень спешу. Мы с тобой вроде еще не встречались, но уж поверь – я тут практически живу вот уже почти десять лет. Я адвокат. Вон хоть у Барри спроси, – продолжал я, пытаясь проскользнуть мимо него. Его открытая ладонь зависла над рукояткой торчащей из кобуры «беретты», а пальцы скрючились, как у актера в старинном вестерне. Я замер как вкопанный. – Что-о?! Мне вытащить «пушку», торопыга? Я ощутил, как публика позади отпрянула, наталкиваясь друг на друга. Ну вот, буквально через секунду все и кончится – спасибо тому ходячему шкафу и малолетнему упертому придурку, который слишком ревностно относится к своим служебным обязанностям. – Хэнк, пропусти Эдди, – пришел мне на выручку Барри. Хэнк опустил руки, закатил глаза и отступил в сторону. Толстый охранник остановился и сложил руки на груди поверх выпирающего живота.