– Мы все простудимся или даже утонем, если дождь припустит еще, – сказал вместо приветствия Артабаз. Мардоний кивнул. Он ненавидел зиму. Зима – неподходящее для военных время года. – Продовольствием мы запаслись на месяц. Думаю, не повредит напомнить афинянам, что за гордость приходится платить. – Мы – буря, – усмехнулся Артабаз, намекая Мардонию на разговор с царем Македонии прошлым вечером. – Так оно и есть. Дождь лил, и полки медленно выстраивались перед Мардонием промокшими рядами. – Что ты думаешь о его пророчестве? – спросил Артабаз. Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать свист ветра и шум дождя. Мардоний пожал плечами: – Я не верю в пророчества, даже если он и верит. – Значит, ты не сделаешь его сатрапом всей Греции? Он был верным союзником. – Полагаю, выбирать будет царь Ксеркс. Скорее всего, это будет перс – возможно, ты, Артабаз, кто знает? – Значит, ты считаешь, что пророчество неверно? – не отставал Артабаз. Мардоний бросил на него быстрый взгляд: – Кто в самом деле может что-то знать? Думаю, если его семье суждено править всей Грецией, то год для этого неподходящий… – Он громко рассмеялся. – Или он не тот Александр Македонский. Собранная для похода на юг, к Афинам, армия выглядела внушительно. Ливень прошел над ней, словно над грядой холмов или огромной равниной. Зимнее солнце выглянуло из-за облаков, и Мардоний развернул коня на месте. – Дождь уходит на юг. Думаю, это хорошее предзнаменование, – сказал он. – Мы – буря, Артабаз. Давай напомним об этом грекам. Глава 17 Персидская армия продвигалась на юг со скоростью пешего путника. Голод или случайное ранение угрожали воинам этой двухсоттысячной армии куда больше, чем какие бы то ни было силы, посланные остановить их. Пайки отмерялись на каждой остановке, и воины бережно охраняли личную миску. Они шли на Афины подобно дождю, так же медленно, неудержимо, неотвратимо. Армию врага опередили афинские разведчики, промчавшиеся весь путь галопом, рискуя свернуть шею или загнать лошадей, чтобы только выиграть время. Срочно созванные совещания на Пниксе прошли по плану. Каждый член собрания полностью сознавал, что должен делать. Хмурые и немногословные, они приступили ко второй эвакуации. В городе не должно было остаться тех, кого могли бы унизить или убить. Им было не защитить Афины – без стен, против огромной армии. Это не вызывало сомнений. Стратеги и архонты, не теряя времени, продумывали чрезвычайный план. Командирам флота было поручено сопроводить семьи к причалам. Они выстроились вдоль дороги к морю, поторапливая мужчин и помогая перепуганным женщинам и детям. Совет готовился к худшему с того дня, как они, совсем еще недавно, вернулись по домам со сгоревшими балками и сломанными воротами. Фила за филой, семьи и их рабы узнавали, куда нужно идти, если зазвучат рога, и где они будут находиться. Нельзя допустить, чтобы люди в панике бросились к кораблям. Все нужно сделать медленно и спокойно. Фемистокл успевал повсюду: напоминал мужчинам об их обязанностях, призывал матерей держать детей поближе к себе. Некоторые все же ухитрялись затеряться, и обезумевшие от страха родственники выкрикивали их имена. Оставшиеся без призора мальчики и девочки стояли на обочине дороги, умоляюще протягивая к прохожим руки. Время от времени вспыхивали драки: то какая-то семья посчитала, что их толкнули, то вдруг мужчины набрасывались друг на друга, заботясь только о любимых и близких. Вот тогда вмешиваться приходилось гоплитам, они наводили порядок дубинками или длинными палками. Нарушители, не способные обуздать собственное нетерпение, сочувствия не вызывали. Исход начался с большого потока мужчин, женщин и детей, молчаливых и серьезных. Вдоль прибрежных холмов развели костры, огонь в которых, когда шел дождь, поддерживали с помощью масла. Патрульные корабли, увидев эти светящиеся точки, немедленно повернули домой. Никто – ни триерархи, ни команды – не спрашивал, к какому причалу идти. План разработали заранее, и хотя все молились о том, чтобы его не пришлось приводить в исполнение, при получении известия о приближении врага суеты не возникло. Саламину снова предстояло стать убежищем, но теперь это уже не было голое место, где женщины и дети ютились на дюнах. Ксантипп послушал свою жену, Фемистокл – свою. В результате появились укрытия и склады с продовольствием. Закончить эту работу не успели, но никто и не ожидал, что потребность возникнет так скоро. Первые семьи начали прибывать на переполненных палубах триер в то же утро. Сходя на берег, люди дрожали на ветру. Агариста и ее дети были в числе первых, кто добрался до острова, – на этот раз в сопровождении всех домашних рабов, а также наемных слуг и даже двух суровых охранников-гоплитов, приставленных ее мужем. Они нашли ей место в длинном узком помещении. Оно напоминало конюшню с травянистой крышей, почти не дававшей никакой защиты. Дождь по прибытии лил как из ведра, и все быстро промокли. Каждый час на Саламине высаживались сотни, а потом и тысячи афинян. Горожане приходили в порт Пирей и погружались без паники на триеры, терпя непогоду и спасаясь от надвигающихся ужасов. Перикл и Елена держались рядом с матерью, а вот Арифрон оставался чуть в стороне. На нем были накидка, шлем, бронзовые поножи и нагрудник. На боку висел меч, у столба стоял щит, а копье-дори, оказавшееся слишком длинным для низкой крыши, лежало на земле. Поскольку отец был жив и носил семейные доспехи и оружие, Арифрону достались вещи, купленные у трех семей, где женщины недавно стали вдовами. Семьи эти остро нуждались в серебре, поскольку прежняя беззаботная жизнь закончилась со смертью мужчин. Агариста почти не видела лица сына под тенью шлема. Она знала, что Арифрону не очень удобно в новых доспехах. В другие, нормальные времена она бы подогнала поножи по размеру, переделала рукоятку меча под его руку, чтобы его нельзя было выбить резким ударом. В восемнадцать лет ее сын, конечно, не знал, что так можно. Перикл обошел его, словно любуясь статуей. Арифрон явно представлял себя в роли молодого Геракла, с самым серьезным видом стоящего на страже матери и сестры. Агариста не улыбалась, наблюдая его горделивую походку, и только надеялась, что ему не придется обнажить меч. Дети говорили о чем-то своем, а она сидела, обхватив колени руками, и сама не верила, что ее желание исполнится. Некоторые до сих пор не оправились после издевательского поворота судьбы, сначала возродившей надежды, а потом вернувшей их на тот же остров. Другие, казалось, нашли спасение в гневе, изливая его на оказавшихся рядом. Слышались грубые реплики, препирательства и ссоры из-за места. – Перикл, где отец? – спросила Агариста младшего сына. Мальчишка, конечно же, воспользовался ее вопросом как предлогом, чтобы исчезнуть, отправившись на поиски Ксантиппа. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он вернулся, но приблизиться к ней за это время никто не осмелился. Места у нее и детей было вполне достаточно, хотя объяснялось это, вероятно, не столько уважением к ее роду, сколько присутствием вооруженных гоплитов. Так или иначе, люди знали, что муж обеспечил ей надежную защиту. По крайней мере, Агариста надеялась, что они знают. Слишком многие бросали на нее хмурые взгляды, как будто она была виновницей их бед! Другие плакали, и она ничего не могла для них сделать. Обвинения, затаенная ненависть, недоброжелательность – если это все и могло выйти наружу, то наверняка не там, где она запомнила бы лица и имена. Слабые всегда ищут виновных в их бедах, а Ксантипп был человеком известным. На каждого гребца или триерарха, преклонившего колено в его присутствии, нашлась бы дюжина жен и матерей, которые винили его в смерти мужа или сына. Каждую минуту Агариста чувствовала на себе чей-то взгляд. Она была близко, почти рядом, и их снедала слепая, бессмысленная злоба. Оставалось надеяться, что они понимают назначение людей в бронзе рядом с ней. По мере того как убежища заполнялись и выяснялось, что мест не хватает, тысячам людей приходилось сидеть на утесах, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, а дождь лил все сильнее. Пространство вокруг семьи Агаристы и ее рабов уменьшалось – толпа, безмозглая, как стадо, напирала и напирала. На внешнем периметре уже вспыхивали драки, когда мужчины пытались отжать место для своих матерей или поднимали на руках детей и требовали, чтобы их впустили. Те же, кому повезло, старательно отмалчивались, про себя благодаря судьбу за то, что укрылись от ветра и ливня. Они все уже побывали беженцами, напомнила себе Агариста, а потом вернулись к подобию нормальной жизни. Она не знала, есть ли смысл надеяться на то же самое, или второй удар сломит их. Возможно, на этот раз Афины на самом деле исчезнут. Она знала, что говорил Фемистокл: мол, город – это не просто камни или стены, но в первую очередь люди. Прекрасные возвышенные слова, но много ли величия и гордости в промокших, дрожащих толпах на Саламине. Ее размышления нарушило шумное появление Перикла, поскользнувшегося на мокрой земле. – Отец внизу на причалах разговаривает со стратегами и архонтами. Я постоял, послушал… Он не договорил, вспомнив, вероятно, предупреждение матери: тот, кто подслушивает, ничего хорошего не услышит. Агариста нетерпеливо махнула рукой – продолжай, – и сын ухмыльнулся. Она считала, что он хорош собой, и слышала, что половина юных девушек в Афинах знает его имя. Она видела в его глазах тот блеск, из-за которого ее сын в самом скором времени сделается врагом их отцов. При этом в нем была какая-то невинность. Горе, злость, ненависть проходили мимо, не касаясь его. На нее пахнуло запахом чистого пота, и Агариста позавидовала сыну. А он улыбнулся, купаясь в ее любви. – Отец сказал, что Фемистокл организовал что-то вроде досмотра вещей на набережной в Пирее. Ищут какую-то чашу, пропавшую из храма Афины. Аристид ответил, что он ни о какой чаше не слышал, и отец сказал, что его это нисколько не удивляет и что те ценности, которые обнаружены при досмотре, стоят дороже тысячи чаш. И еще что все это конфисковано и пойдет на выплаты гребцам. Перикл наконец заметил, что мать морщится и машет рукой, и шепотом добавил: – Потом он заговорил о спартанцах, но они увидели меня и прогнали. – Так что там насчет чашки? – поинтересовалась Елена. Агариста раздраженно покачала головой. Люди с нетерпением ждут новостей. Каких угодно. Они готовы все слушать и всему верить. Очень даже возможно, что разлитое в воздухе негодование объясняется отчасти тем, что кое у кого отобрали на набережной семейные ценности. Знай она, что Перикл будет говорить так громко, притянула бы его ближе и пусть бы он нашептал ей на ухо. В этом тоже проявилась его невинность. Перикл устроился на циновке и уже был готов повторить. Агариста и Елена наклонились к нему. Арифрон тоже подтянулся, но присоединиться к ним не спешил, не желая поступаться достоинством и разрываясь между долгом и любопытством. Ему не терпелось услышать, что происходит, но дисциплина победила, и он остался стоять, повернувшись лицом к тем, кто слишком близко подобрался к его семье. Фемистокл придирчиво посмотрел на человека, чьим именем будет отмечен этот год, – на архонта Ксантиппа. Вернув его из изгнания, Фемистокл еще ни разу не пожалел о своем решении. Ксантипп был идеальным стратегом, рожденным руководить в условиях войны. Некоторые считали, что власть – это чуть больше, чем зычный голос и знатный род. Фемистокл мог бы бросить камень и попасть в дюжину таких. В отличие от них, Ксантипп не только понимал, как командовать другими, но и отдавал правильные приказы. Такие таланты редкость, и именно поэтому Афины на время войны назначали только десять стратегов, во главе которых стоял полемарх. Собрание – удивительное изобретение, которое не должно было работать и вполовину так хорошо, как работало. Но в сражении как на суше, так и на море люди обязаны исполнять приказы и доверять тем, кто их отдает. Война – время для тирании. Фемистокл сознавал, что его особый талант заключается в выборе правильных людей. Благодаря этому он мог держать в поле зрения весь город, смотреть вперед и планировать. Фемистокл был любимцем богов, это не вызывало никаких сомнений. Или, возможно, они благословили его, наделив большой трудоспособностью и живым умом. Так или иначе – не важно. Он не раз спасал Афины. И сделал бы это снова, если бы только смог убедить стоящих перед ним людей нарушить данные ими клятвы и поступиться честью. Он еще раз посмотрел на Ксантиппа, вспоминая, как тот командовал в битве при Марафоне одиннадцать лет назад. Аристид и Кимон нетерпеливо переминались на новых деревянных причалах, построенных за рекордное время. Вокруг них собралось несколько десятков мужчин, усталых и небритых, но определенно состоятельных. Здесь же был эпистат, афинянин по имени Кекропис. Во время войны, как бы ни складывались обстоятельства, собрание созывалось регулярно – это была незыблемая истина. Фемистокл вздохнул и задумался. – Так дальше продолжаться не может, – сказал он. – Надеюсь, вы с этим согласны? Они снова сожгут все, и я не уверен, что людям достанет сил и воли восстановить город во второй раз. Мы за один день уже срубили все деревья! – Итак, мы вывозим их на два или три дня… – сказал Аристид. – И что? – возразил Фемистокл. – Наше единственное преимущество – флот, но, как вы знаете, у персов тоже есть корабли, которые ушли с царем. Предпримет ли он что-то? Кто знает! Если они вернутся, мы можем не успеть вывезти наших людей в безопасное место. Мы нанесли персам жестокий удар в Саламинском проливе. Но вдруг они вернутся с флотом весной? Мы окажемся там, где были, когда все это началось! Нет, нам нужно уничтожить эту волчью стаю. Безжалостно и решительно. – Не думаю… – начал Кимон и сразу же замолчал, когда Ксантипп поднял руку. Фемистокл удивленно хмыкнул. Дерзкий юнец научился уважению. Ну конечно. Если бы идея отправить в Спарту их двоих принадлежала не ему самому, он, наверное, с подозрением отнесся бы к союзу, заключенному без его одобрения. Поскольку все решилось с его подачи, оставалось только поздравить себя с правильным выбором. – Давай послушаем Фемистокла, – предложил Ксантипп. Кимон кивнул, и Фемистокл, глядя на их серьезные лица, продолжил: – Мы сыграем по самым высоким ставкам. Не только на нашу жизнь и свободу, но и на все, что мы есть… все, чем можем стать. Если мы не сумеем остановить их, мы потеряем Афины, Грецию, весь наш народ. Мы исчезнем. И хотя я скажу кое-что, вовсе не значит, что мне это далось легко. – Тогда почему ты так странно улыбаешься? – спросил Аристид. – Нервы и усталость, – с резкой ноткой ответил Фемистокл. – Признаться в этом вам троим – немного чересчур даже для меня. Он взял паузу и растянул ее до того, что по крайней мере один из них уже был готов схватить его за горло и заставить продолжить. – Итак, нам нужно вступить в переговоры о мире с Персией, – сказал наконец Фемистокл почти со вздохом. – Клянусь, мне следовало бы вырвать тебе язык, – огрызнулся Аристид. – Для собственного спокойствия. Если бы ты не был нам нужен… Думаешь, у меня есть время на глупости? Клянусь богами, я… – Выслушаем его, – твердо сказал Кимон. Аристид моргнул, изумленный тем, что ему указывает юнец. Фемистокл тоже удивился, получив поддержку с неожиданной стороны. Интересно, не в том ли причина, что он провел утро, присосавшись к меху с вином? Увидев, что все смотрят на него, Кимон пожал плечами: