– Что? Разве не Фемистокл убедил Ксеркса разделить флот, а затем бежать? Если у него есть еще одна идея вроде тех, значит его стоит выслушать. Если нет – много времени не потеряем. – Я вижу в тебе твоего отца, – сказал Фемистокл. – И Кимон, конечно, прав. Я не раз спасал Грецию. И могу сделать это снова. О, не фыркай, Аристид! Ты выступал за то, чтобы новое серебро из Лавриона шло людям, а не на флот, ведь так? И что? Флот стал нашим единственным шансом. Кто выступал за флот и спас женщин и детей Афин? Ах да, я помню! А письма Ксерксу в его шатер на берегу? Какой гений заставил его разделить флот? Кто отправил его домой? Это был… Я забыл, Аристид, не напомнишь имя этого великого героя? Аристид холодно уставился на человека, которого ненавидел. Фемистокл никогда не испытывал недостатка в самоуверенности, но с начала войны эта напористость превратилась в некое подобие бронзовой статуи самого себя. Фемистокл ухмыльнулся, прекрасно понимая, какие силы противостоят ему в рядах союзников. Они слушали, потому что никто другой не предлагал решений этой проблемы. – Чего мы хотим больше всего? – спросил он. – На самом деле? – Заставить персов уйти или разгромить их, – ответил Кимон, когда все остальные промолчали. – Совершенно верно, – кивнул Фемистокл. – Хотя, думаю, они не уйдут без некоторого вмешательства богов, на которых мы повлиять не можем. Мы можем разве что помолиться о смерти их царя. Тогда бы они точно вернулись домой. Если с этим ничего не выйдет… то нам нужна Спарта. Это наша единственная надежда. События сегодняшнего утра – хорошее напоминание нам. Мы не можем жить в страхе. Мы не можем смотреть, как наш город сжигают снова и снова. И мы не можем каждый раз бежать на Саламин, чтобы умереть с голоду на этом бедном острове. Рано или поздно они придут еще с одним флотом. Он поднял руку, сильную и загорелую, и резким жестом разрезал ладонью воздух. – На этой стороне – жить в постоянном страхе и под угрозой разрушения или согласиться стать подданными чужого царя. Этого мы принять не можем. Но если это невозможно, что остается? Только война. Без передышки или перемирия. Я стоял на Марафоне. Я был на палубе при Саламине. Я не преклоню колени ни перед Персией, ни перед каким-либо другим царем. Я родился в свободном городе и умру свободным человеком – что бы там ни было. От легкости и насмешливости не осталось и следа, перемена оказалась поразительной. Перед ними был другой человек – внезапно состарившийся и усталый. Но он встряхнулся, как будто морской бриз заставил его вздрогнуть. – В конце концов, все просто. Если мы идем на войну, нам нужна Спарта. Вопрос только в том, что заставит Спарту вывести войско из-за стены, что сломает их высокомерие и самодовольство. Не удержавшись, он пронзил взглядом каждого, пытаясь понять, догадались они или нет. Однако холодность его предыдущих слов все еще висела в воздухе, как морось. На него смотрели с недоверием и выжидающе. – Спарта чувствует себя в безопасности за стеной только потому, что у Персии нет флота. Если мы вступим в союз с Персией, наш флот сможет высадить персидскую армию в любом месте на Пелопоннесе – за их стеной. Спартанцы не смогут защитить свое побережье. Они будут разбиты в течение одного сезона. – Я понимаю… – начал Аристид. И снова Кимон прервал его, не сдержавшись и выплеснув гнев: – А я не понимаю! Я поддерживал тебя, Фемистокл! Ты же не можешь всерьез предлагать нам присоединиться к Персии, чтобы победить Спарту? Если это так, я клянусь… – Кимон! – одернул его Ксантипп. Молодой человек успокоился, а Фемистокл снова спросил себя, что же произошло во время той поездки в Спарту и что так связало этих двоих. Ксантипп благодарно кивнул Кимону. Их взаимное уважение начинало действовать Фемистоклу на нервы. – Полагаю, Фемистокл предлагает нам сделать вид, что мы нарушаем данное слово, – сказал Ксантипп, – что мы только лишь пригрозим заключить союз с Персией. – Он задумчиво кивнул. – Если на кону будет судьба Спарты, если ей будет грозить поражение, им придется вывести войско. Но тогда они получат подтверждение того, что ненавидят в афинской политике. Они уже называют нас шлюхами. И они укрепятся в этом мнении, когда мы вынудим их выйти, угрожая предательством. Ксантипп снова взглянул на Фемистокла и увидел человека, изнуренного усталостью. Он медленно выдохнул: – Мы собираем неприятности на потом. Спартанцы этого не забудут. – Если мы победим, они признают, что мы были правы с самого начала, – сказал Фемистокл. – Но, честно говоря, мне наплевать, что они подумают. Афины сожжены. Я… Он не договорил, внезапно прищурился и выругался себе под нос. Вдалеке поднимался столб дыма. Все стали оборачиваться, и каждый, увидев, что привлекло его внимание, ругался или бормотал молитву. Персы снова вошли в город. Они пришли с огнем – разрушать и уничтожать. – Мы должны что-то сделать! – сказал Фемистокл, перекрывая крики чаек и шум моря, плещущего о берега Саламина. – Мы не можем так жить. Аристид протянул руку, и Фемистокл пожал ее. Один за другим остальные положили ладони сверху. Это была их личная клятва, жест, распространившийся на тех, кто стоял вокруг и кто искал утешения в силе других. Они скрепили обещание мести на фоне горящих во второй раз Афин. Глава 18 Низкий вопль вырвался из толпы, когда люди заметили поднимающийся над Афинами дым. Все знали, что это значит. Снова вернуться к разрушениям, к сожженным зданиям, к загаженным руинам – при мысли об этом у многих слезы навернулись на глаза. Кто-то ругался и грозил кулаком врагу, который ничего этого не видел, призывая гнев богов на головы персов и их детей. Из толпы сидящих поднялся, сердито оглядываясь, мужчина. Бородатый, мощного телосложения, он был похож на кузнеца, человека, работающего руками. Из одежды на нем был только запачканный кожаный фартук, плечи густо заросли волосами. Агариста невольно взглянула на него, а потом заметила сидевшую у его ног жену. Женщина приподнялась, протягивая руки, явно умоляя его сесть. Мужчина отступил от нее и от детей. Его голос разнесся над толпой: – Город горит… снова! Моя мастерская, мой дом, все, что у меня есть, растоптано персами. Мои сбережения? Их забрали у меня на набережной люди из совета. – Он поднял счетную палочку, держа ее как талисман. – Я смогу возместить убытки, когда это все закончится, так они сказали! Лицо его исказилось от гнева. Резким жестом он сломал палочку, бросил на землю и на глазах у всех сплюнул себе под ноги. Сидевшие поблизости отодвинулись. Но мужчина продолжил, и его голос набирал силу. – Мои соотечественники грабят меня и доводят до нищеты, а в это время армия раскрашенных собак снова бродит по Афинам и хохочет. Я заработал эти деньги! Я проливал за них кровь и пот. Это уж слишком! – Сядь! – крикнул кто-то. – Подойди и заставь! – прорычал в ответ здоровяк, багровея; с его губ летели брызги слюны. – Нашим архонтам и стратегам нет до нас никакого дела! Что они знают о тяжелой работе? О годах работы, о сбережениях, отнятых у человека! Они возьмут и нашу кровь, если мы будем покорны, как ягнята. Они не колеблясь принесут нас в жертву на алтарь войны. А сами будут сидеть в своих красивых домах и пить вино. Они, должно быть, смеются. Мы отдаем все, что у нас есть, и что получаем за это? – Он указал на клубящийся вдалеке черный дым. – Это. Вот что мы получаем. Жена и дети мужчины взывали к нему, умоляя и требуя сесть и прекратить будоражить толпу. Агариста уловила тот момент, в который он принял решение. Она узнала то упрямое выражение, которое появлялось у ее мужа, когда он наклонял голову и расправлял плечи, чтобы идти наперекор миру. Ей хотелось крикнуть, предупредить, но он не был ее мужем. – Персия предложила нам мир! Шум толпы стих. Кузнец не сказал ничего такого, о чем они сами не задумывались в последние недели. Но одно дело шептаться с женой на кровати, и совсем другое – выкрикивать такое, когда персидская армия жгла их любимый город. Все притихли, ошеломленные то ли дерзостью самозваного оратора, то ли его безумием. – Если бы мы приняли их условия, разве они стали бы поджигать город? Нет. Я был бы сейчас там, зарабатывал бы на жизнь в кузнице и был спокоен за детей, а не сидел здесь – на пронизывающем ветру, без еды и воды, не имея возможности согреться. Да, я проголосовал за мир, потому что мне не важно, кто сидит наверху и носит золото. Я прошу только одного: чтобы они держались подальше от меня. А будут это персы или афиняне – мне все равно. Если наше собрание, наш совет не могут защитить нас, какая от них польза? Если у нас нет стен, зачем мне снова отстраивать свой дом из обломков? К изумлению Агаристы, в толпе одобрительно загудели. Она посмотрела на суровые лица двух гоплитов и старшего сына. Они только наблюдали. Как и все здесь. Нервно сглотнув, Агариста крепче обняла дочь. Можно ли попросить гоплитов вмешаться, заставить этого человека замолчать? Есть ли вообще какие-то правила сейчас, когда город горит во второй раз? Никто не знал. Женщины воспринимают войну не так, как мужчины. Воины и их сыновья представляют себе только победы или славную смерть на поле боя. Никто не думает о том, каково это – спасаться бегством или остаться калекой. Справляться с последствиями войны всегда приходится женщинам. Они должны ко всему приспосабливаться и принимать в свой дом и свою постель нового мужчину. Уже после первого вторжения Агариста видела несчастных молодых женщин, торгующих собой, ожидающих на закате тех, кто пожелает их купить. Их мужья утонули, и женщины предлагали к обмену то единственное, что у них осталось. Закусив губу, она ждала, хотя дрожала от холода и капли дождя падали ей на плечи. – Я предлагаю обращение от имени народа Афин, – говорил кузнец. – Отправить делегацию к главному военачальнику над персидскими войсками и сказать ему так: «Мы, афиняне, принимаем твое предложение о мире». Слова его отозвались гневным ворчанием, поскольку все больше и больше людей в толпе понимали, что происходит. Агариста видела раскрасневшиеся, негодующие лица, но видела также и тех, кто согласно кивал и поднимал руку в знак одобрения, как это делали на Пниксе. – Мир – вот чего они хотят! – заключил кузнец. – Царь Персии с честью относится к своим союзникам, мы это знаем. Если мы хотим мира, нужно просто попросить. Камень попал ему в плечо и отскочил. Кузнец удивленно поднял глаза, потрясенный случившимся. В этот момент, прежде чем он смог заговорить, в него полетел второй камень, брошенный со всей силой ярости. Камень угодил ему в лицо, до крови разбив губы. Держась за рот, кузнец присел на корточки. Агариста слышала крики в его поддержку, но они прекратились. Кузнец, однако, не сдался. Жена попыталась удержать его, но он стряхнул ее с себя и снова поднялся. Кровь стекала по его лицу и шее и темными каплями падала на кожаный фартук. Он снова начал говорить, но вид крови что-то пробудил в толпе. Четверо мужчин внезапно вскочили и бросились на него, держа в руках, как дубинки, камни. Кузнец успел повернуться к ним и получил удар по щеке. Он упал во второй раз. Жена закричала, но мужчины не отступили. Агариста зажала себе ладонью рот, чтобы не вскрикнуть от звуков ударов, ломающих кости. Ясно было одно: кузнец уже не поднимется. Пыхтя и отдуваясь, мужчины бросили камни, но толпе, казалось, этого было мало. Агариста увидела, что Арифрон собрался с духом и намерен вмешаться. Она протянула руку, ущипнула его за голое бедро и прошипела: – Сын, останься. Они убьют тебя, если ввяжешься в драку. Защити меня. Защити брата и сестру. Он услышал ее и кивнул. Мрачная тень на его лице рассеялась, порыв угас. Агариста увидела, что два гоплита ожидают приказа, не зная, что делать. Она едва не вскочила, увидев собирающихся в группу женщин. Избиение прекратилось, и убийцы начали расходиться – опустошенные, растерянные, безумные. Какая-то женщина подняла испачканный кровью камень, и Агариста успела заметить выражение ее лица – колючее и злое, как ветер или зимнее море. – Предатели! – крикнула женщина, указывая на жену и детей кузнеца. – Нет! Мы ничего не говорили, – ответила несчастная и, притянув к себе детей, склонилась над ними. Дождь все шел и шел, серебряными струйками стекая с длинной крыши. Агариста увидела, что и другие женщины собирают камни, побуревшие от сырости. От того, что случилось в следующий момент, у нее перехватило дыхание. Она ощутила в груди мучительный спазм, не в силах вынести того, что произошло. Женщины набросились на маленькую семью вороньей стаей, их одежды заглушили сдавленные крики, и только руки поднимались и опадали. Остальные молчали, потрясенные происходящим, прижимали ладони ко рту, но никто не отвел глаза. Те, кто призывал поддержать кузнеца, отошли подальше от людей, которые могли их слышать, и опустили голову. Когда все закончилось, женщины отступили. Маленькие тела лежали на земле, распростертые и изломанные, на удивление грязные, как будто их снова и снова валяли в крови и пыли. Мать и дети были мертвы и безучастно смотрели на мир остекленевшими глазами. Их жизни вколотили камнями в землю. Вокруг них образовалось пустое пространство. Женщины проскользнули в толпу, роняя на ходу красные камни, становясь под струи дождя, чтобы смыть кровь с рук. Тишина под грохочущим дождем ощущалась как что-то живое. Очнувшись от ужаса, Агариста поняла, что плачет, тихонько всхлипывая, как ребенок. Крепко прижимая к себе Елену, она невольно представляла ту женщину, так же крепко обнимавшую свою дочь. В этом было какое-то бессмысленное утешение, но ни говорить, ни думать она не могла. Перикл стоял рядом с открытым ртом и вытаращенными глазами. Агариста пожалела, что не сумела отвлечь его от того, чему он стал свидетелем, но для сожалений было слишком поздно. Звон бронзы, так хорошо знакомый по упражнениям Ксантиппа, известил о приближении гоплитов. Фемистокл привел с собой дюжину вооруженных людей, но только с появлением мужа сдерживаемые рыдания вырвались у Агаристы наружу. Она потянулась к нему, прижалась и зарылась лицом в складки его гиматия. – Кто их убил? – обратился к толпе Фемистокл. Никто не ответил. Люди показали, что́ думают о предателях, и на этом все закончилось. Агариста хотела вернуться домой, но знала, что дома больше нет. Дождь в Афинах боролся с огнем и кое-где гасил пламя. Война завела их слишком далеко. Она стерла правила и законы, создавать которые помогал дядя Агаристы. Или, возможно, война раскрыла человеческую сущность, обнажила ее без прикрас. Даже такой город, как Афины, был искусственным созданием, хрупким, словно горшок, где мужчины и женщины только притворялись, что они не волки и справедливость реальна. Агариста не могла говорить. Она прижалась к Ксантиппу, и он обнял ее. Потом и Елена уткнулась носом в родительскую руку, и ее тоже вовлекли в кольцо объятий. О приближении Фемистокла Агариста догадалась по тому, что Ксантипп поднял голову, отняв губы от ее волос. Она отстранилась от мужа, остро сознавая, что сурьма потекла под глазами, лицо опухло и вид у нее совершенно дикий. Она быстро вытерла слезы и разгладила складки ткани верхнего платья пеплоса. Фемистокл остановился перед ней. Его опущенная рука дрожала, лицо застыло в мрачном выражении. – Это не их вина, – сказал он. – Они напуганы и злы, но вина лежит на тех, кто выгнал нас, кто принес нам войну. Эти преступления лежат у ног персов вместе со всеми утопленниками.