Смех замер в горле, а в уме уже рождался другой план. Он и его флот за несколько часов сломали хребет врагу. Солнце садилось, став лишь золотым отблеском на западном горизонте, в его последних лучах проступили багровые и серые оттенки, вытянулись тени. Но у персов еще оставалось около сотни военных кораблей, а скорость греческой эскадры заметно упала. На веслах сидели люди. Всего лишь люди. Как бы ни призывали командиры отдать последние силы, для гребцов выбор был прост: отдохнуть или умереть. Некоторые уже стали тенями себя прежних – бессильными, вялыми, с запавшими глазами. Тут требовалось что-то другое, что-то, что дало бы им передышку до прибытия второй половины флота великого царя – персов с налитыми кровью глазами, жаждущих отомстить за унижение и обман. Фемистокл потер колючий, заросший щетиной подбородок и попытался, но не смог вспомнить, когда ел в последний раз. До того рассвета, с гребцами? Необходим еще один перерыв, чтобы раздать миски с едой… Он ухмыльнулся собственной дерзости, поняв, что должен сделать, и посмотрел на корму, где лежали готовые к использованию свернутые сигнальные флаги. Времени на то, чтобы призвать Ксантиппа и Кимона, уже не было, даже если бы они и подоспели в такой критический момент, когда враг готов к прорыву. Впервые в этом сражении греки наконец-то добились численного перевеса, и с каждым мгновением их преимущество увеличивалось. Но все же темп снизился. Он увидел, как теряется слаженность движений, – весла сталкивались над водой и бессильно падали на волны. Он будто снова стоял на Марафонском поле, наблюдая, как дрожит вражеский строй и судьба битвы висит на волоске. Фемистокл стиснул зубы. Как бы они ни отнеслись к этому, как бы ни оценили потом, он должен сделать все сам. Он поискал глазами парнишку, которого отправлял раньше, и поморщился, поняв, что персы его не вернули. Фемистокл помолился за него, надеясь, что посыльного, по крайней мере, освободили. – Приведи мне гребца, который умеет плавать. И нагрей еще раз жаровню, а потом подай папирус и немного воска. Мне нужно отправить второе сообщение. Кое-кто из команды слышал его разговор с Ксантиппом и Кимоном. Они точно знали, что́ он уже сделал и чем рисковал, чтобы добиться победы. К своему удивлению, Фемистокл услышал, как они посмеиваются и шутят, что у него возник еще один план. Словно дети в праздничный день, они хлопали друг друга по спине, передавая, чтобы позвали гребца. Фемистокл медленно вдохнул и постарался успокоиться. Первым письмом он добился того, что отправил с поля битвы половину вражеского флота. Второе, чтобы сработать, должно было стать шедевром убеждения. Глава 6 Как это часто бывало в детстве, темнота принесла страх. Ксеркс расхаживал перед шатром, и песок хрустел под ногами. За его спиной виднелось далекое зарево – там все еще горели Афины. Через пролив бежала лунная дорожка. Вот только прежнее настроение, недавнее ощущение покоя и умиротворения, ушло без следа. В тревоге и волнении он снова и снова теребил складки одежды. Посланные вокруг Саламина корабли пока не появились. Прежде чем погас последний свет дня, он отправил людей пройти вдоль побережья. Вернувшись, они доложили, что никаких признаков флота не обнаружили и никаких кораблей – ни под парусом, ни на веслах – не увидели. Ксеркс благословил Фемистокла за попытку быстро закончить битву, но цена была слишком высока. Шум сражения сошел на нет. Даже в свете луны невозможно мчаться на полной скорости на таран, если не уверен, что темный силуэт на воде – враг, а не друг. Толком отдохнуть тоже не получалось из опасения, что греки подберутся в темноте, перепрыгнут на палубу и убьют спящих. Ни о каком перемирии на несколько часов стороны не договаривались. Издалека время от времени доносились внезапные сердитые крики – и на греческом, и на персидском. Там, над глубокой водой, висел страх. В большинстве случаев и те и другие предпочитали поднять весла, уклониться от боя и отступить в темноту. Несколько кораблей встали на якорь недалеко от Саламина, затерявшись на его темном фоне. Кто-то остался на вахте, большинство же мужчин храпели на палубе. Афиняне, как чайки, сбились в группки на дюнах и, измученные дневным бдением, спали. На берегу, у порта Пирей, на фоне тусклого зарева догорающих Афин Ксеркс не находил себе покоя. Его «бессмертные» ждали на береговой полосе и песчаных спусках, неотрывно глядя через пролив. Остальная часть армии мирно спала, отдыхая после многодневного тяжелого марша и разрушения городских стен. Сцепив руки за спиной, Ксеркс покачивался с пяток на носки, не замечая, что копирует этим отца. Слишком много галер утонуло у него на глазах, чтобы он мог испытывать хоть какое-то удовлетворение. Сейчас у Саламина осталось менее сотни кораблей, и потери – как людские, так и материальные – представлялись невероятными. Греки сражались на море так, будто в их венах текла не кровь, а соленая вода. Невидимый в темноте, он покачал головой, словно отгоняя зло. Тысячи воинов в этот день утонули или пали от меча, воюя ради него. Он гордился их преданностью и жалел лишь о том, что его отец не видит их жертву. Ксеркс многому научился, и в частности узнал, что флот – это нечто гораздо большее, чем средство для перевозки людей и лошадей. Флот мог сражаться, как стая рыб, нападая, нанося удар и отступая. Греки применили тактику и стратегию, которых он никогда прежде не видел. Ни один из его капитанов не сделал ничего подобного. С помощью флагов греки обменивались сигналами, почти как на поле битвы, вызывая корабли или отправляя их куда-то далеко. Ксеркс резко взмахнул рукой, рассекая воздух. Разум цеплялся за мелочи, копался в деталях, снова и снова переживая унижение. Царь громко застонал. Нет, ему не сравниться с отцом. И уснуть в эту ночь уже не удастся. Покой не для него. Несомненно, греки гребли и сражались до полного изнеможения. Трудно сказать, было ли им так же тяжело, как и его капитанам. Когда они объединились, образовав трезубец, сражение превратилось в избиение. Буквально у него на глазах враг совершенствовался и обретал уверенность, разделывая его флот, как рыбак рыбу. Милостью Ахурамазды за ним остался долг мести. «Это еще не конец», – сказал себе Ксеркс, хотя его уже глодало отчаяние. Если на рассвете в пролив войдет вторая часть его флота, греки могут сдаться. Обсуждая это с Мардонием, он представлял, как позволит себе проявить к ним милосердие. Возможно, поэтому они так упорно отвергали ошейник. Когда собака кусает руку, которая держит ее за шею, трудно не подавить ее сопротивление с такой силой и яростью, что она либо умрет, либо подчинится. Ксеркс ощущал в себе эту потребность, картины мести разворачивались в его воображении, как щупальца. Он сожжет греческие корабли вместе с командами. Как только они сдадутся. Он сделает это, чтобы преподать урок тем, кто наблюдает за происходящим с холмов и песчаных отмелей Саламина. Царь видел их через пролив, они весь день махали руками, поддерживая и подгоняя своих. Непростительное поведение, недостойное проявление чувств. Он подумал о том, чтобы наказать женщин, и, к своему удивлению, ощутил возбуждение. Впрочем, оно исчезло так же быстро, как и появилось, оставив холод и онемение. Словно ребенка, объевшегося меда, Ксеркса тошнило от сладости. Лишь представляя, как сокрушит врагов, он испытывал пьянящее чувство восторга, и образы, возникавшие в его воображении, были такими яркими, что затмевали реальный мир. Царь придержал сладкий бег мыслей, хотя сделать это было так же нелегко, как стреножить дикую лошадь, и нахмурился. В лунном свете по песку вышагивал Мардоний, которого сопровождали два царских стража и глашатай. Приблизившись, небольшая группа пала ниц и распласталась на земле, словно разом сраженная насмерть. Ксеркс выждал мгновение-другое, после чего знаком позволил им подняться. – Повелитель, наш союзник в греческом флоте прислал еще одно письмо, – сказал Мардоний. – К сожалению, стражники убили гонца, приняв его за лазутчика или подосланного убийцу. Однако мне принесли пакет, что был при нем. Мне жаль, великий царь. Я приказал, чтобы виновных выпороли. Какое бы раздражение ни испытывал Ксеркс, оно испарилось при этом известии. – Не будь к ним слишком строг, – милостиво сказал он. – Моя безопасность – их первейший долг. Я предпочитаю, чтобы они действовали чересчур решительно, чем слишком вяло. – Твое милосердие безгранично, великий царь. – А послание, где оно? От нашего союзника Фемистокла? – нетерпеливо спросил Ксеркс, лелея надежду, как бы нелогично это ни казалось. Голову его словно зажали чудовищные тиски, и больше всего он хотел освободиться от этого давления и увидеть четкий путь, которым можно было бы следовать. – Оно здесь, повелитель, – бесцветным, как ночь, голосом ответил Мардоний и протянул царскому глашатаю один-единственный лист папируса. Не дожидаясь распоряжения, стражник поднес факел так, чтобы свет падал на страницу, при этом держа его на безопасном расстоянии. Взяв папирус дрожащими пальцами, глашатай начал читать: – «Великому царю Персии Ксерксу, повелителю всего… Знай, что капитаны моего флота осмелели от сегодняшних успехов. Я надеялся увидеть, как твои корабли закроют пролив до наступления темноты, чтобы я мог попросить о прекращении сопротивления и сдаче и получить почести за службу. Вместо этого мои люди говорят сейчас о том, чтобы отрезать тебе путь к отступлению и удержать здесь. Они рассказывают о большом мосте из кораблей и говорят, как легко было бы… – Тут глашатай вытер пот со лба и, вглядываясь в папирус, продолжил: – …уничтожить такое сооружение и запереть твою армию в Греции, оставив ее без снабжения. Возможно, уже этой ночью сто капитанов направятся для этого на восток. Великий царь, говорю как твой самый преданный слуга. Если они узнают, что я предупреждал тебя, мне не жить. Надеюсь, ты воспользуешься тем, что я сказал, чтобы принести мир. Надеюсь также, что ты вспомнишь тогда, кто был другом твоего благородного дома и империи. Фемистокл». Глашатай закончил, и Ксеркс ощутил неприятный трепет в груди. Воцарилась мертвая тишина. – Они могут это сделать? – спросил наконец царь. – Они действительно могут разрушить мой мост? Мардоний задумался лишь на мгновение. Ответ требовал немалой смелости. Сказать правду было все равно что запереть дверь и остаться в комнате наедине со склонным к насилию человеком. Похоже, греки чувствовали себя увереннее, чем он предполагал. Прежде чем заговорить, Мардоний ненадолго закрыл глаза. Ему вдруг стало не по себе. – Так и есть, повелитель. Охранять мост мы оставили байварабам – десять тысяч воинов, но… да, если греки возьмут сотню галер, они смогут разрушить мост. Мы уже видели однажды, что бывает, когда на связанные корабли обрушивается шторм. Достаточно одного обрыва – и буря разметает обе части. Чтобы разрушить морскую дорогу, много усилий не потребуется. Ксеркс невольно поежился, хотя его бросило в жар и по щеке скатилась капля пота. Он привел с собой армию и флот, превосходящие все армии, что мир знал прежде, но греки отказались сдаться. Они стояли насмерть в проходе у Фермопил, где волны разбивались о берег. А в море они только окрепли и становились сильнее с каждым потопленным кораблем. Они сражались совместно, составляя смертельный строй, и отправляли на дно его людей… Впервые Ксеркс задумался о том, что может не сломить их, что может не победить. Ужас этого раскрылся перед ним пропастью, и он содрогнулся от ее глубины, но тут же, устыдившись собственной слабости, отвернулся, глядя в ночной мрак. Мардоний не произнес больше ни слова. Все ждали последнего повеления царя, его выбора. Вот в чем и слава, и проклятие царской крови. Что бы ни решил Ксеркс, они выполнят. Если бы он приказал Мардонию покончить с собой, полководец вытащил бы клинок и сделал, как велено, без возражений. Он распоряжался их судьбами, но не ожидал, что его собственная окажется под угрозой. Мысль о том, что греки сговорились не отпускать его, словно топором рубанула по его корням, встревожила и даже испугала. Оставалось только благословлять имя Фемистокла, который предостерег его, поставив даже выше собственного народа. И Ксеркс принял решение. – Верный Мардоний, у тебя есть армия из сорока племен: мои «бессмертные», войска лидийцев, мидийцев, египтян, ассирийцев, персов – всех народов империи. Моя элита. Твои собственные сыновья едут с ними. Ты и они – вы заслужили мое доверие во всем. Мардоний предпочел снова пасть ниц, пряча боль, которую причинил ему этот странный тон. Он не знал, к чему клонит молодой царь, но уже оторопел и сник. Ксеркс говорил почти мечтательно. Греки подорвали его уверенность, чем разбили сердце старому воину, хотя он все понимал. Мардоний тоже был свидетелем сражения при Фермопилах. До того момента он не верил, что у персидских воинов есть равные. То, что они с Ксерксом увидели в последние несколько дней, потрясло обоих. – Встань, Мардоний, – приказал царь; уверенность уже вернулась к нему. – Я не могу допустить, чтобы они разрушили мост. Итак, вот мой приказ. Ты командуешь всей армией и флотом. Уже через месяц зимние штормы сделают невозможным наше возвращение домой. Для меня лучше уйти сейчас, чем быть… запертым здесь. Да, таков мой приказ. Я вернусь домой, чтобы охранять мой мост и мой народ. Я буду царским щитом. И когда все закончится, я буду чтить тебя и твоих сыновей превыше всех остальных. Будь моим голосом. Принеси мне победу – и я отдам тебе в управление город. Клянусь в этом перед свидетелями. У Мардония перехватило дыхание. Он знал – с самым любимым представителем бога на земле лучше не спорить. От Ксеркса разило страхом, царь дрожал в лунном свете, как юная девушка накануне свадьбы. Его отец Дарий никогда бы не сбежал, несмотря ни на какую угрозу! Все выглядело так, что первые же неудачи похода выявили какую-то большую слабость. Мардоний понимал, что и у сильных людей сыновья иногда бывают пустышками. Даже один из его собственных не оправдывал надежд и слишком рассчитывал на положение и власть отца, вместо того чтобы добиваться всего самому. Однако больше полководец думал о Ксерксе. Не ослепили ли его самого поведение и уверенность, проявленные сыном Дария дома? Возможно, Ксеркс всегда был слабым. Война проверяет людей и выявляет их достоинства и недостатки. Но война не лепит их. Молчание тянулось, казалось, целую вечность. Молодой царь нахмурился и уже смотрел на полководца почти с вызовом. Мардонию хотелось заговорить, но он мог только беззвучно шевелить губами. Мысли приходили и уходили вместе с дыханием. – Великий царь, я повинуюсь, – наконец выдавил он из себя. Разве это не были те единственные слова, которые от него требовались? Но, позабыв об осмотрительности, он в спешке продолжил: – Мы ведь сожгли Афины, повелитель. Это великий триумф! Наша армия осталась непобежденной. На перевале мы потеряли не более двадцати тысяч человек. Прошу о милости. Позволь мне отправить обратно моего первого помощника – Артабаза! Позволь ему обеспечить безопасность моста. Умоляю, не лишай нас своего света. Если ты останешься, я принесу тебе победу, клянусь. Царь не ответил, и Мардоний похолодел, прозрев, что зашел в своем упорстве слишком далеко. Какую бы слабость или трусость ни обнажили греки, Ксеркс по-прежнему оставался великим царем, правителем сорока стран, простирающихся до самых пределов мира. Ему нельзя было противоречить, и Мардоний понял, что его жизнь висит на волоске. Он пал ниц, прижав руки к голове, и замер, дыша в песок. Выждав, чтобы старик осознал, чем вызвал неудовольствие правителя империи, Ксеркс велел ему подняться. – Хочешь сказать что-нибудь еще? – спросил царь. – Нет, повелитель, – ответил Мардоний. – Я повинуюсь. Всегда будет по слову твоему. Что бы ни пришлось сделать, я не успокоюсь, пока греки не сложат оружие. – Благословение небес, что ты у меня на службе! – сказал Ксеркс тихо, но с угрозой, и рот его перекосило от гнева. – Решение принято. Царь… распоряжается миром так, как считает нужным. Мне нет надобности смотреть, как ты выполняешь мои приказы. Я привел тебя сюда. Исполни мое повеление! Принуди их к подчинению, поставь на колени. Я хочу, чтобы они помнили меня. Царь отвернулся и направился к дороге, которая вела в город, до сих пор пылающий в ночи. «Бессмертные» в белых доспехах выстроились рядом с ним в колонну. Их шаги звучали глухо, не отдаваясь эхом на открытой местности. Мардоний смотрел им вслед, и мир рушился вокруг него. Рассвет наступил позже, чем летом, хотя небо было ясным, воздух теплым, ветерок мягким. Корабли плавно покачивались на якоре у берега или в проливе. Сначала тьму рассеяла осторожная серость. Сонные, позевывающие мужчины выстраивались вдоль борта, чтобы помочиться. Некоторые с угрюмым выражением тянулись на корму, откуда опорожняли кишечник прямо в воду пролива. Тем временем плотник и его мальчишка разогревали куски тушеного мяса, разворачивали тряпицы с бобами, по крепости более похожими на камень, чем на что-то съедобное. После добавления свежей воды и соли полученную массу перемешивали и разогревали на жаровне. Еды постоянно не хватало. Гребцы ели, как гончие, глотали пищу большими кусками, давились, кашляли и краснели. Все похудели, и мышцы веревками бугрились под обвисшей кожей. На палубу подняли последние бочонки с водой, драгоценное содержимое проверили на вкус. В одном вода оказалась испорченной, в ней плавали длинные нитевидные черви. На глазах у облизывавших пересохшие губы мужчин воду вылили за борт. Оставшуюся смешали с вином. Пока не стало жарко, каждому гребцу давали по два полных ковша. Когда подходило время сменяться, бочонки были почти пусты. Никто не ожидал, что придется оставаться в море так много дней. Обычно они без труда находили родники – даже те ключи, которые изливались в море под поверхностью, – проходя вдоль побережья. Местные мальчишки запоминали места, где, купаясь летом, попадали в леденящую струю. Постанывая и кряхтя, люди занимали места за веслами на гребных скамьях в тесном трюме. Лопались вчерашние мозоли, скрипели в уключинах весла. В струпья и ссадины втирали свежее масло, но легче от этого не становилось. Под протестующий хруст суставов люди всматривались впавшими, в темных кругах глазами в наступающий новый день и не понимали, как можно выжить. Фемистокл стоял на палубе лицом к восходящему солнцу. Впитавший позолоту свет быстро разлился по суше и морю. Но поверить в то, что открылось взору, было трудно. Ночь выдалась неспокойной, сны сменяли друг друга, и эта утренняя картина казалась эхом чего-то мелькнувшего в ночи. Накануне флот и капитаны-триерархи сотворили чудеса. Они сражались как львы за него – и за любимых, за тех, кто смотрел на них с берега. Не было ни одного человека, который не отдал бы всего себя, – и результатом стало крушение вражеских надежд. В груди разлилось тепло, а мочевой пузырь сжался, напоминая о себе. Фемистокл ждал рассвета с опаской и надеждой, вопреки всему рассчитывая, что письмо персидскому царю произведет нужное впечатление. Фемистокл не смел мечтать о многом. Идея заключалась в том, чтобы убедить царя отозвать дюжину или две кораблей, которые, оставшись, могли отправить на дно несколько греческих триер. Но море было пустынным. Пока Фемистокл с удивлением смотрел по сторонам, на палубе собирались люди. Новость уже распространилась, и внизу раздались радостные крики, вскипевшие волной, когда команды поняли, что случилось. Царский шатер на берегу исчез. Ксеркс и его стражники вместе с сотней кораблей ушли еще до рассвета. Как борец-победитель, Фемистокл вскинул руки в триумфальном жесте. Получилось! Он сыграл в свою игру и победил. Расчет оправдался полностью. И тут же первый, торжествующий крик утонул во втором, громком и нисколько не радостном. Десятки людей на других триерах указывали на что-то, повернувшись лицом на запад, прочь от восходящего солнца, туда, куда падала его собственная тень. Крики доносились и с дюн Саламина. Женщины и дети предупреждали отцов, мужей и братьев о новой опасности. В пролив входила вторая половина персидского флота, те корабли, что обогнули остров, пройдя по неведомым водам, рискуя наткнуться на скалы и скрытые отмели. Фемистокл услышал собственный рык. Триста кораблей – более шестидесяти тысяч человек – двигались по проливу с явным намерением напасть на греков. Но они, эти шестьдесят тысяч, еще не имели опыта и не прошли испытание боем. Свирепая ухмылка растянула его губы. Эти корабли ушли, когда греческий флот держался из последних сил. И вот теперь они вернулись и застали тот же флот, потрепанный и понесший потери, но научившийся сражаться и побеждать. – Подайте сигнал моей группе – подойти ко мне. Всем приготовиться и атаковать – в строю. Равнение на Ксантиппа, Кимона, Эврибиада. На меня. Они пришли воевать. Дадим же им то, чего они хотят. Приказ отозвался эхом радостно ревущих голосов. Мужчины ухмылялись понимающе и смотрели на Фемистокла с каким-то благоговением. Его команда знала, чего он достиг, хотя никто другой пока еще даже не догадывался об этом. С легким сердцем взяв копье и щит, Фемистокл потер лицо; на щеках белой стерней прорезалась щетина. После вчерашних трудов он чувствовал себя постаревшим лет на двадцать. Но он дал людям то, в чем они отчаянно нуждались, – шанс на победу. Спартанцы, услышав о двух письмах, назвали бы это афинской хитростью, но от возможности, которую он предоставил им всем, не отказались.