– Да, я знаю. Мы с Инессой Ивановной даже на конкурсы в Петербург выезжали. – Ты лауреат? – Нет, однажды было третье место по Северо-Западу. – Что ж, неплохо! – Я тоже так думаю. Я преподавательнице благодарен. Отправились домой вместе. – Что ты играл? – спросила я. – Шопена, этюд… Понравилось? – Супер! А вообще, свинство с твоей стороны скрывать подобные… ээ… качества. – Качества? – Лёва засмеялся. – Какие такие качества, сударыня? – Ну… таланты… эй, да ты не придирайся к словам! Я вот жалею, что не умею ни на чём играть. Даже на гитаре! И вообще я ничего не умею. Бездарь. – Ты? Не умеешь? – Лёва остановился посреди тротуара, возмущённо вытаращившись на меня. – А кто стихи пишет? А? – он дёрнул меня за руку. – Это хлам. Каждый второй в нашем возрасте сочиняет стихи. – Я не сочиняю. Ладно… Рад, что угодил сегодня. Шёл мелкий снег. Наконец-то земля побелеет. А то ударили морозы, забыв, что земля ещё не укрыта. Всё вокруг было пожухлым, серым. Ноябрь вообще самый тёмный месяц не только по цвету деревьев, асфальта, промокших домов, но и по дням-коротышкам. Казалось, смеркаться начинало сразу после уроков. А как нападает снег – кругом посветлеет. – Ты первый раз сегодня в школе играл? – Рябинка, я это практически каждую неделю проделываю, – Лёва засмеялся. – Иногда даже два раза в неделю. – Как? И я не знаю? – я изумилась. – Мог бы и сообщить вообще-то. Щас побью тебя! – я действительно стукнула Капитонова кулаком по спине. – Разве ж я знал, что тебе интересно? Ты ведь Цоя любишь! – Интересно, конечно, интересно! Цоя-то я люблю, но и Шопен классный парень. – Знаешь, почему молодёжь классику не любит? – спросил Лёва. Странно, спросил, как будто он сам не молодёжь уже, а старец. – Почему? – Очень просто. Они не знают её. И узнать, согласись, негде. – Это точно. Умрём невеждами. Он прав на все сто. Где услышишь Чайковского или Грига? Или того же Шопена? В филармонию нас не загонишь. Канал «Культура» нас не прельщает… Только по телефону Льва Капитонова классику передают! Мы остановились перед трамвайными путями. Лёва хитро посмотрел на меня, словно что-то задумал, встал на рельс, покачал большими ступнями, находя равновесие. За руку повыше локтя подтянул меня, поставил рядом с собой. – Стой тут. – Зачем? – Просто стой, не спрашивай. – Да, пожалуйста, не жалко. Стоим на рельсе. Показывается трамвай. Десятый, кажется, номер. Но это неважно – какой номер. Мчится прямо на нас. Моя рука в тисках Лёвкиной. Трамвай мчится. Мне стало интересно, потом весело, потом жутко. Кажется, эта игра называется «острые ощущения». Лёва столкнул меня с рельса и отпрыгнул сам за секунду до того, как трамвай, чертыхаясь звоном, промчался мимо. Он ещё целую минуту звенел-возмущался! Бедная вагоновожатая перепугалась, думала, мы самоубийцы. Да очень надо! Мы что – дураки? Кто-то с шестнадцатого этажа прыгает, кто-то под трамвай бросается, кто-то таблетками травится… Зачем? Мне кажется, как бы ни было тяжело, надо уметь пережить минуты отчаяния. Жизнь полосатая. Чтоб ни случилось, обязательно выплывешь на светлую полоску. – Испугалась? – Лёва с весёлой невозмутимостью глядел на меня. В голубых глазах плясали бесенята. Сегодня он какой-то совершенно другой! Я его таким не знала! Во-первых, его игра на фоно, во-вторых, бесшабашность! Сумасшедше-талантливый день: зима началась, я познакомилась с Шопеном, до сих пор внутри чистые звуки плещутся, пианист рядом шлёпает, причём пианист не маменькин сынок, а бесстрашный мачо… Как он придумал с трамваем, а? Просто жесть. – Нет. – Точно? Я рассмеялась. – Лёв… Можно ещё повторить! И когда мы расставались на лестничной площадке, он ещё раз спросил: – Ты точно не испугалась, Рябинка? – Повторим? Прямо сейчас, да? Я готова! – Я повернула к лифту. – Пообедаем сначала, о’кeй? После обеда в вацапе пришло письмо: Не будем больше стоять на пути трамвая. Потому что им рулит живой человек. Мы кого-то зверски перепугали. Поступили как дети. Лев Ну, что тут скажешь? Он прав. Ему полезно есть суп. Я пила чай и вспоминала другие рельсы. Август прошлого года. Огромную луну, просеку, лес с дождевыми каплями на ветвях. Зайца, выскочившего из чащи. И парня с длинными девчоночьими ресницами… Как хорошо мне было в тот вечер и ночь… я была на седьмом небе рядом с этой огромной луной. Захар совсем со мной перестал разговаривать. За последних два дня даже не взглянул ни разу. Но почему? Почему? Что я ему сделала? В чём провинилась? Я закусила губу, чтоб не разреветься. И всё равно заревела. Почему со мной Лёва, а не Захар? Я не спорю, мне хорошо с Лёвой, с ним интересно, но как только Лёва исчезает за дверью, на меня наваливается пустота. И меня притягивает к себе вселенская чёрная дыра. Это Захар. Не помню, как я очутилась в подъезде Кислицина. Обычный панельный дом. Такие называют хрущёвками. Захар жил здесь с рождения, и, наверно, его родители жили тут с их рождения, словом, дом был очень старый. Выщербленные лестничные площадки, узкие лестничные пролёты. Разномастные коврики у дверей. На подоконнике между третьим и четвёртым этажами два засохших цветка в ведёрках из-под майонеза. Кто-то их из квартиры выселил. Пусть бы сразу выбросил на помойку, они же теперь здесь мучаются, погибают от жажды. Кто их тут поливает? Велосипед, прикованный к перилам цепью с замком. Я стою между третьим и четвёртым этажом у подоконника с дохлыми цветами. Я знаю, что Захар дома. Он мимо меня поднялся полчаса назад. – Привет! – удивился, конечно. – Ты чё тут делаешь, Покровская? – Так. Ничего. – Ничё, так чё стоишь? – Надо, вот и стою. – Ждёшь кого? – Просто стою. – Ну, стой… Слава богу, здесь он со мной разговаривает. Значит, только в школе не замечает. В школе я, наверно, невидимка.