– Не надо мешать. – Я тихонько посмотрю. Он отодвинул меня от дверей и заглянул. Увидев Лёву, тут же захлопнул её. На лице его появилось надменное выражение. Даже не знала, что у него может быть такое лицо. Как у верблюда. Да, того самого, знакомого нашего. – Ты, Покровская, музыку любишь или его? – посмотрел на меня свысока. – Тебя, – ответила я. И тут моё сердце сжалось. – Чё? Чё ты сказала? – Тебя, – повторила я. А внутри опять заскреблось: «Да что ты?» – Чё ты сказала, Покровская? – Ты слышал. – А мне чё делать? – Не знаю. Захар взял мою руку и поднёс к лицу. Моей рукой он протёр свои сухие щёки, лоб. Подержал ладонь около губ. Подышал в неё, как дышат на руки во время мороза. Я отняла руку. – Захар… – Ну, я Захар, – прошептал он, – а чё? – Мне домой нужно. – Да мне тоже. Я ведь тебя не держу, – сказал он и снова взял меня за руку. Крепко сжал. – Тогда пойдём? – Пойдём. Мы оделись, вместе вышли на крыльцо. Он двери открыл и подождал, пока я выйду. Потрясающе! Умеет, оказывается, вежливым быть! Мог бы и одеться помочь в таком случае. Мы живём в разных концах света, я уже говорила. Разошлись. Вот что было странно: я хотела, чтобы мы разошлись. И как можно быстрее! Оглянулась. И он оглянулся. И помахал мне рукой в чёрной перчатке. При этом улыбался, как ненормальный. Я заскрипела по снегу сапожками на каблучках. Скрип был неуверенный. Скрип – остановка. Скрип-скрип – опять остановка. Что-то мешало мне жить и направлять свои стопы домой. Какая-то мысль не давала покоя. И тут я остановилась как вкопанная. Снег перестал скрипеть. До меня, наконец, дошло. Я сказала ему: «ТЕБЯ». Я призналась ему в любви. Да, да! Несомненно! Вот почему он улыбался. Но ведь это неправда! Ведь после того, как я сказала «ТЕБЯ», моё сердце, сжавшись, ответило: «НЕТ! Это уже не так!» Это стало неправдой несколько дней назад. Или… всё-таки правда? Я повернулась и бросилась бежать обратно в школу. Влетела на третий школьный этаж, к тем же дверям, за которым бушевал Шопен – я уже знала, что это Шопен. Я опустилась на пол, опершись спиной на дверь музыкального кабинета. Рядом бросила рюкзачок. Сидела, подобрав под себя колени. А потом положила рюкзак на колени, уткнувшись в него, заревела. Шопен пробирался в меня и звенел там струящийся, юный, летучий. Я плакала от неправды. Я всё-таки обманула Захара. Хотя… нет, я не понимала ни-че-го. Знала только одно: неделю назад, перед театром, признание «люблю тебя» по отношению к Захару было бы чистейшей правдой. Всего неделю назад! Но сейчас, когда Лёва ушёл в другой класс, и виной этому была я, всё оказалось совсем не так. Но почему? Музыка смолкла. Я вскочила и, схватив рюкзак, рванула вниз. Мне вовсе не нужно, чтобы Капитонов меня видел. Лёвка шагал впереди меня рядом с учительницей музыки. Я нарочно пропустила их вперёд, спрятавшись за углом кафешки. Мне хотелось посмотреть на Капитонова хотя бы со спины, хотелось узнать о его настроении. Да! Я коварно подслушивала! Я была такая же, как Зоя Васильевна – шпионка! – Мне кажется, – говорил Лёва Светлане Евгеньевне, – мне стоило бы родиться где-нибудь в Австрии или в Венгрии в конце восемнадцатого века. Как раз творил Моцарт и недавно скончался Гайдн… – И творил Бетховен, и Шопен начинал блистать, – с энтузиазмом подхватила Светлана Евгеньевна. Их плечи соприкасались. Никаких наушников у Капитонова не было. Обычно они всегда при нём, если не в ушах, то перекинуты через шею. Сейчас ему не нужна была музыка, потому что рядом звучал голос Светланы Евгеньевны! Я кусала губы от ревности и бессилия. – А в начале девятнадцатого ворожил Паганини! – спокойно, но как-то восторженно-спокойно продолжал Лёвка. – Говорят, его скрипка была от дьявола. А может быть, от Бога? Может, его современники ошибались? Хотелось бы послушать! Почему я родился на двести лет позже? – Я знаю, почему. Ты родился для двадцать первого века, Лёва. Ты очень талантлив. И снова они столкнулись плечами! Да что такое! Они же нарочно сталкиваются! Им нравится! – Спасибо. – А ты знаешь, у меня есть подлинные ноты Мендельсона, – сообщила Светлана Евгеньевна в следующий момент. От удивления Лёвка даже приостановился. Я чуть не воткнулась в его спину в сером пуховике. – Да? Неужели? Такой антиквариат? Откуда? – Мне подарил их один человек. Ещё когда я училась в консерватории. Они были изданы в Германии почти два века назад. – Вот это да! Да вы же настоящая богачка! – Согласна. Когда я была помоложе… – Простите… – опять остановка. – А сколько вам лет? – Много, Лёва, много. И это неважно. Так вот, я представляла себя в длинном платье с локонами, сидящей за старинным роялем. – Представляю: горят свечи в бронзовом подсвечнике, вы играете Мендельсона и переноситесь на двести лет назад. Чудесно! Вы мне их покажете? – Конечно. Я тебе их сыграю. Светлана Евгеньевна в белом длинном платье… бронзовые подсвечники… свечи… Всё это оживало и в моей фантазии… Я шла за ними, как собачонка, и так завидовала Светлане Евгеньевне, что в кровь искусала губы. – Спасибо. А как вы очутились в нашей школе? Ответа на Лёвин вопрос я не услышала, потому что они стали переходить улицу, а передо мной зажёгся красный, и тысячное стадо машин рванулось с дикой скоростью по мостовой, отрезая моё преследование. Светлана Евгеньевна… раньше я не обращала внимания на учительницу музыки. У нас предмета «музыка» уже не было. Я вдруг только сейчас осознала, что она молода. И что Лёва запросто может в неё влюбиться. Но ведь он мог влюбиться в меня! В меня, если бы не ошибка в театре. Говорят, ошибки можно исправить. Но как? Как мне её исправить? В следующие три дня в кабинете музыки играли на фоно в четыре руки. Конечно же, Мендельсон со старинных нот тоже звучал… Его музыка была не похожа на музыку Шопена, она более задумчива, более рассеяна, паузы между музыкальными фразами длились дольше, но романтический настрой был одинаков. Оба писали музыку о любви. О том, что меня волновало сейчас больше всего на свете. Я по-прежнему сидела на полу за дверью музыкального класса. Но до этого устраивала театр для Захара. Делала вид, что ухожу – одевалась, прощалась с ним на крыльце, махала рукой на прощанье. И – и назад, в своё жёсткое «кресло» под дверью.