Когда самолет приземлился на Лонг-Айленде, Рейчел повернулась ко мне и предложила: – Почему бы тебе не остаться у меня до конца лета? И поскольку мне казалось, будто мы заодно не только в этом, но и во всем остальном, я согласилась без колебаний. Да и в конце концов, почему я должна была отказываться? Оставаться в своей тесной квартирке, когда Рейчел предлагала мне выход? – У меня не одна комната, – сказала Рейчел, когда мы погрузились в ожидающий нас автомобиль, – и мы каждый день ездим на работу в одно и то же место. Я же видела дом, в котором ты живешь. Похоже, у тебя даже нет кондиционера. Я знаю, что уже август, и мне следовало бы попросить тебя раньше, но… Рейчел не нужно было убеждать меня в правильности принятого решения. Во многих отношениях мы уже чувствовали себя как соседки по комнате, как близнецы, которые пережили одно и то же, находясь за тысячи миль друг от друга. – Бери машину и захвати все, что тебе нужно, – сказала Рейчел, глядя на меня. За ее спиной расстилалось Вестсайдское шоссе. – Я попрошу нашего швейцара сделать тебе комплект ключей. Хотя мы были знакомы всего чуть больше двух месяцев, меня поразило, что я провела с Рейчел больше времени, чем с кем-либо за пределами моей собственной семьи. Семьи, с которой я бы с радостью проводила меньше времени, если б могла позволить себе жить в общежитии. А дружба в колледже всегда была для меня чем-то труднодостижимым, особенно когда стало ясно, что я предпочитаю тратить больше времени на изучение языков, от которых мало толку, чем ходить на вечеринки или собираться в тесных комнатах общежития, по десять девушек на одной кровати. Рейчел это не волновало. Потому что мы были одинаковыми. Мы были разными во многих отношениях, но вещи, которые вдохновляли нас, были одинаковыми. Итак, я отправилась на машине на север, в арендованную квартирку-студию, где упаковала свою одежду и книги в сумку, которую привезла с собой из Уолла-Уолла, и переписала остальные переводы отца в блокнот. Я выбросила из крошечного холодильника оставшиеся продукты, сунула ключ в карман, а потом постояла в коридоре под мигающими флуоресцентными лампами, не уверенная, вернусь ли сюда когда-нибудь. Когда водитель доставил меня обратно в жилище Рейчел, трехкомнатную квартиру в Верхнем Вест-Сайде, я снова вспомнила о том, что почувствовала в Лонг-Лейк: Рейчел была богата. Вид из окон на Центральный парк, терраса с цветущими растениями, паркетные полы и светло-голубой глянцевый холодильник с винтажными ручками. Квартира была не то чтобы огромной, но все же достаточно большой. И Рейчел жила здесь одна. Я была благодарна ей за то, что она не оправдывалась за свое жилище. Она не говорила: «О, не обращай внимания на беспорядок, у меня не было времени на уборку» или «Я знаю, что это выглядит дорого, но это была квартира моей бабушки». Она просто впустила меня в квартиру и указала на подносик, куда я могла бросить ключи, и на свободную спальню, где я могла оставить свою сумку. Кухня и гостиная были частью одного большого открытого пространства для отдыха, разделенного обеденным столом – старым деревянным предметом меблировки с замысловатой инкрустацией и множеством царапин. Я оценила, что, хотя практически все в квартире выглядело безукоризненно, здесь нашлось место и для несовершенства. Я позволила себе задержать руку на материалах: гладкое дерево, мягкая кожа, нежное серебро рамок для фотографий – все было прохладным на ощупь. Потом подошла к широким прозрачным окнам, выходящим на парк. Внизу я увидела непрерывную вереницу такси и людей, появлявшихся из-под зеленого навеса Центрального парка или скрывавшихся под ним. Кондиционер в квартире Рейчел гудел тихо, почти неслышно. – Прежде чем ты спросишь, – проговорила она, – мои родители жили в этом же доме. На последнем этаже. Я выросла здесь. И нет, я не покупала квартиру сама. Они купили ее для меня, когда я была еще в начальной школе. В качестве инвестиции. – Я не собиралась спрашивать. – Люди обычно хотят знать. – Тебе решать, Рейчел, чем ты хочешь поделиться. – Знаю, – отозвалась она, а затем, преодолев разделявшее нас расстояние, протянула руки и обняла меня – сильнее, чем в первый раз, когда мы встретились. Почти отчаянно. – Я просто не хочу, чтобы у нас были секреты друг от друга. Глава 15 На следующее утро я впервые посетила библиотеку Моргана на Мэдисон-авеню, особняк XIX века из бурого камня, в позолоченных внутренних помещениях которого хранились редкие рукописи, оригинальные черновики симфоний Моцарта и рисунки Рубенса. В 2006 году за счет крупной кампании по сбору средств к особняку было пристроено современное здание, включающее стеклянный атриум и аудиторию. В тот день в атриуме собрались ученые и деятели мира искусства для участия в ежегодном моргановском симпозиуме, который в этом году назывался «Искусство и оккультизм: гадание в Европе эпохи Ранней Современности». Мы пришли вместе, Рейчел и я, после того как Патрик сказал нам, что встретит нас там. Библиотека Моргана была закрыта для публики, и здесь царила неповторимая клубная атмосфера – повсюду люди поднимали в знак приветствия руки или чашки с кофе. Здесь можно было встретить группы женщин в строгих черных юбках-карандашах и с яркими ожерельями на шеях, мужчин в костюмах с галстуками-бабочками, а также людей обоих полов, одетых с разной степенью небрежности. Присутствующие кучковались со знакомыми и сплетничали о незнакомых. Если б мне удалось подслушать хоть один разговор, наверняка это было бы похоже на приватный язык: секретный список имен, мест и курсов, призванный отсеять любых индивидуумов, достаточно наглых, чтобы попытаться проникнуть сюда. Из кофейного бара донесся звук вспенивателя молока «Ла Марзокко». Я узнала некоторых из присутствующих и уже через несколько минут поняла, что получила отказ по крайней мере от десяти из них. Отказы в участии в практике – дело сугубо индивидуальное, и мне было интересно, сколько из них пересмотрят свое прежнее мнение обо мне, о моей работе после этого лета, после того как мы с Рейчел найдем оптимальный способ сообщить о нашем открытии. В списке выступающих в тот день было много светил и начинающих преподавателей: приглашение на симпозиум в библиотеку Моргана было признаком того, что вы добились успеха. Преподаватели из университетов Чикаго и Дьюка читали лекции о пророчествах в каролингских евангелиях и о средневековом мистицизме как женском культе. Говорили об истории игральных костей и детском гороскопе Изабеллы д’Эсте, о роли астрологии и геомантии, о предрассудках и толковании снов. А мы пришли, в частности, на лекцию Герба Диболда о Таро и на сеанс вопросов и ответов, модератором которого будет Патрик. Аруна тоже присутствовала здесь и по прибытии подошла к нам, заговорщицки склонилась и сказала: – Я так и думала, что увижу вас обеих здесь. – Да. Мы бы не пропустили этого, – ответила я. – И Патрик нам не позволил бы, – добавила Рейчел так тихо, что я не была уверена, услышала ли Аруна. Та разгладила переднюю часть своего платья. Оно было сшито из белого шелкового крепа, с большими квадратными карманами спереди. Фасон, который на ком-то другом выглядел бы неуклюже, но на ней смотрелся просто и элегантно. – У вас еще не было возможности поговорить с кем-нибудь из этих сплетников о том, что может ожидать нас сегодня? – спросила Аруна. – Я думаю, они предпочитают, чтобы их называли учеными, – ответила Рейчел. Прежде чем Аруна успела ответить, нас прервал сильно загорелый мужчина с оливковой кожей, который расцеловал Рейчел в обе щеки и сказал: – Она права. Мы предпочитаем зваться учеными. Хотя «сплетники», пожалуй, более точное определение. – Я думала, вы должны были все лето провести в Берлине, – произнесла Рейчел едва разборчиво, потому что ее лицо все еще было прижато к его щеке. Я знала, что это профессор Гарварда Марсель Лионне, наиболее известный своим новаторским исследованием, в результате которого была создана типология символов ранней итальянской современности, а также тем, что бросил жену и трех детей ради одной из своих аспиранток, Лиззи, которая была на несколько десятилетий моложе. – Я там был. На самом деле я и сейчас там. Просто приехал на несколько дней. Провести немного времени с Лиззи. Она чувствует себя забытой… – Марсель умолк и неохотно переключил свое внимание на меня. – Вы, должно быть… Я протянула руку, и он пожал ее; его ладонь была мягкой. – Энн. Я хотела не просто назвать свое имя, а намекнуть ему, что я тоже нахожусь внутри этого мира, представляю ценность, но море тел вокруг нас начало смещаться в сторону лестницы, давая понять, что светские беседы придется отложить до окончания конференции. И пока мимо меня проталкивались люди, одна фигура показалась мне знакомой. Сначала я не узнала ее, как не сразу узнаёшь знакомые лица вне привычной обстановки, но через мгновение протянула руку, положила ладонь на ее плечо и спросила: – Лора? Лора училась в Уитман-колледже на два курса старше меня и была для меня самой близкой подругой, а иногда и наставницей. Хотя я предполагала, что она была таковой и для других студентов. Лора изучала современное искусство и обладала непередаваемым стилем и быстротой понимания, благодаря чему всем было ясно, что ее жизнь не ограничится ни Уолла-Уолла, ни даже Сиэтлом, где она выросла. В те времена за ней неизменно тянулся запах «травки» и компания эмо-мальчиков, взиравших на нее снизу вверх. – Энн! – Едва увидев, она обняла меня. – Ты в Нью-Йорке? Нас толкали локтями и плечами, заставляя втиснуться на лестничную площадку. – В Клойстерсе, – ответила я, следуя за ней. – Это круто. Я и не знала… Надо будет выпить. А в следующем году? Я покачала головой. – Ничего страшного. Я знаю, что все у тебя получится. Продолжая болтать, мы спустились по лестнице и при этом потеряли Аруну; Рейчел шла позади меня, прижавшись к Марселю. Мне всегда казалось, что взрослые стремятся произвести на нее впечатление, в то время как с остальными знакомыми ситуация чаще всего была обратной. – Хочешь сесть со мной? – предложила Лора, когда мы вошли в аудиторию. – Вообще-то, я с… – Мы вместе, – заявила Рейчел, подходя ко мне. В том, как Рейчел поприветствовала Лору, была некая холодность, и я заметила, что Лора сразу же перевела взгляд на меня. В том, как она всматривалась в мое лицо, был некий намек. – Я найду тебя в перерыве, – пообещала Лора, коротко сжала мою руку и пошла прочь между рядами кресел. Аудитория была спроектирована с учетом акустики. Она была отделана изогнутыми панелями из вишневого дерева теплого оттенка, а под ними к задней части зала с торжественной серьезностью поднимались красные сиденья. Несколько докладчиков уже расположились в креслах на сцене, а в центре стоял Патрик. Мы с Рейчел выбрали ряд на полпути вверх и заняли места. Я знала, что научный мир тесен; он полон друзей и врагов, подспудно тлеющих конфликтов, которые разжигались на протяжении многих лет небрежными замечаниями о работе, а иногда и о характере человека. Один лишь взгляд на аудиторию выявлял различные группировки: пожилые преподаватели сидели со своими старенькими консультантами по диссертациям десяти-, двадцати-, тридцатилетней давности, в окружении своих нынешних аспирантов, которые, несомненно, представляли, как их собственные ученики когда-нибудь соберутся вокруг них. Каждая группа была похожа на созвездие; они переплетались, но в то же время кружили друг вокруг друга, постоянно пытаясь оценить масштаб других орбит, силу гравитационного притяжения отдельных людей. В отличие от меня, Рейчел могла легко влиться в одну из них. Она могла бы стать частью этих созвездий – яркой звездой на академических небесах. Но вместо того чтобы присоединиться к какой-либо из групп, сидела со мной. Свет в аудитории постепенно тускнел, и я поймала себя на убежденности в том, что предпочитаю нашу эксклюзивную группу из двух человек. В глубине сцены на экране появилось изображение колоды Таро эпохи Возрождения, одного из многих примеров разрозненных колод, неполных, за исключением одной или двух карт. Это была карта «Мир». На фоне золотой фольги красовалась миниатюра из жизни позднего Средневековья – гребная лодка, рыцарь, едущий из одного замка в другой – все это было заключено в сферу. Над этим маленьким миром властвовала женщина, державшая в одной руке скипетр, в другой – державу. Герб Диболд занял свое место за кафедрой. Он был старше, чем я ожидала, и ниже ростом, но одет аккуратно, в веселенькую клетчатую рубашку на пуговицах. Тщательно ухоженные седые усы подчеркивали его круглые щеки и абсолютно лысую голову. – Когда я был в Понтеграделье прошлым летом, – начал он, откашлявшись, – и работал в маленьком душном муниципальном архиве, пытаясь найти записи об аресте Альфонсо, племянника Эрколе д’Эсте, которого многие считали его бастардом, я наткнулся на нечто необычное. Да, я, конечно, нашел протокол ареста Альфонсо, но ниже было указано кое-что, что привлекло мое внимание. Диболд сделал паузу и сменил кадр на экране, чтобы показать фотографию журнала арестов; и там, в верхнем углу, красовалось изображение, которое мне было хорошо знакомо, хотя бы потому, что я видела его перед тем, как утром вышла из квартиры, в бумагах Линграфа. Здесь изображение было полным – орел, распростерший крылья, полный водяной знак, который до этого мы видели лишь частично: муниципальный архив Понтеградельи, коммуны в Ферраре. Я как раз собиралась коснуться руки Рейчел, когда она прошептала мне на ухо: – Водяной знак. Я кивнула, в то время как Диболд продолжал: – Там было сказано: «Мино делла Прискиа арестован за разговор с лицом, не являющимся членом суда, об оракулюме герцогини Феррарской». Сначала я подумал, что этого не может быть, поэтому освободил на столе место для исследований и достал свой удобный латинский словарь. Даже после стольких лет мне все еще нужна помощь в переводе. Тут по аудитории прокатился легкий вежливый смешок. Все присутствующие знали, что Диболду на самом деле не нужна помощь в переводе. – Конечно, слово oraculum очень близко к слову «оракул». Но я не верил, что это может быть правдой, потому что, насколько я знаю – а я знаю довольно много о Ферраре эпохи раннего Возрождения, – герцогиня Феррарская была чрезвычайно набожна. Я посмотрела на Рейчел, и она встретила мой взгляд. Лица слушателей вокруг нас были озарены светом экрана, все восторженно внимали рассказу. – Так какой же вывод я должен сделать из этого? – Диболд сделал глоток воды, чтобы подчеркнуть паузой весомость вопроса. – Что мать Изабеллы д’Эсте, самой выдающейся итальянской женщины-покровителя эпохи Возрождения, обращалась к оракулам? Я проверил свой словарь во второй раз, но этимология была ясна. Вот об этом мы и пришли сегодня поговорить – об оракулах и прорицателях, картах и гадальных костях, дабы определить, какую роль они играли. Диболд сделал паузу и оглядел комнату, после чего поправил очки и вернулся к лежащим перед ним записям. Я повернулась к Рейчел и шепотом произнесла начальную строку документа, который мы перевели: «Моя драгоценная дочь». – Вопрос не в том, применялось ли в ту пору гадание. Конечно, применялось. Астрология, как мы знаем, была повсюду. Мы знаем также, что аристократы эпохи Возрождения были одержимы вопросом, насколько их судьбы предопределены или подвержены изменениям. Они хотели знать, на что они могут повлиять, что остается на волю случая, а чего они не могут избежать. Это увлечение досталось им от греков и римлян, которые постоянно обращались к оракулам, дабы разобраться в судьбах людей. И если средневековый христианский мир не обращался к оракулам, то лишь потому, что это была эпоха, одержимая апокалиптическим мышлением: тенденция, переданная самым главным оракулом из всех – Христом.