Я замерла, чтобы убедиться, не услышал ли Лео, но он был на кухне, моя посуду и убирая тарелки после завтрака. Перед моим внутренним взором возник образ того, как я выхожу из спальни, надев его рабочую шляпу, подобно тому, как некоторые девушки надевают рубашки своих парней, – непринужденное заимствование одежды, которое, по-видимому, закрепляет близость. Именно этого я и хотела – символ того, в каком направлении мы движемся. Но пока я заново складывала шляпы и искала, на что бы встать, я нашла и то, что так громко стукнуло. Это был изящный предмет, который, как я с удивлением обнаружила, остался цел после падения. Резное изделие из слоновой кости, изображавшее женщину, облаченную в пышные одежды, у ног которой свернулся калачиком спящий лев. На голове у нее был венец, а на шее – изображение из кости для личного использования. Очевидно, это был антиквариат. Если б я не нашла его в шкафу Лео, то легко могла бы представить его на выставке в Клойстерсе. – Ты почти готова… – Лео заскочил в дверь, держась рукой за косяк. Он остановился, увидев меня с фигуркой в руке. – Откуда это взялось? – спросила я, поднося ее к свету и поворачивая; прочерченные резцом линии были глубокими и коричневыми от возраста. – Святая Дария, – сказал он, подходя и забирая у меня статуэтку, потом поставил ее на комод. – Она потрясающая. – Она принадлежала моей бабушке. – Ты ее не оценивал? Тебе стоит застраховать ее, она выглядит старой. – Нет, не оценивал. – Ты не знаешь, где она ее купила? – Я не понимала, почему расспрашиваю об этом. Отчасти мне хотелось уйти и отправиться в Виллидж, пройтись рука об руку с Лео мимо величественных домов, чьи тяжелые деревянные двери инкрустированы витражными стеклами. Но другая часть меня достаточно долго изучала искусство, чтобы понять, что эта статуэтка – настоящая вещь, нечто драгоценное. – Думаю, мой дед купил ее в Европе, когда завершал свою поездку во время Второй мировой войны. Я кивнула. Это казалось правдоподобным. – Моя мама всегда хотела отнести ее на выставку антиквариата, но так и не собралась. – Я знаю торговца древностями на Пятьдесят шестой улице, который мог бы оценить ее для тебя. Лео странно посмотрел на меня. – Мы собираемся выбраться отсюда или как? – спросил он. Я надела одну из его соломенных шляп, и он игриво дернул ее за край. Я хотела, чтобы он сказал, что она мне к лицу, что он мне к лицу. – Тебе лучше забрать свои вещи, – произнес Лео вместо этого. – Я не знаю, вернемся ли мы сюда сегодня вечером. У меня есть дела. Он не упоминал ни о каких делах. Я подумала про сумку, которую недавно засунула в дальний угол его шкафа, про то, что всего несколько дней назад он сказал мне, что мне здесь тоже есть место. – Вообще-то, – добавил Лео, прежде чем я успела возразить, – ты можешь оставить ее. Я уверен, что ты снова придешь через несколько дней. Это были не самые романтичные слова, которые мне когда-либо говорили, но в тот момент мне показалось, что это именно так. Я пыталась спрятать улыбку под краем его шляпы, когда мы выходили из квартиры. * * * Мы провели день как в тумане, переходя из одного книжного магазина в другой. Посетили магазин, специализирующийся на редких виниловых пластинках, и бар, специализирующийся на коктейлях, названных в честь известных писателей-битников. Мы гуляли по улицам Виллидж, и я снова ощутила, каким уютным может быть Нью-Йорк – почти как пригород со своими маленькими анклавами, каждый из которых имеет свою неповторимую индивидуальность. Здесь росли цветы и деревья с густой листвой. На уличной детской площадке можно было встретить богатых молодых мам, которых тащили за собой дети – очевидно, у нянь был выходной. И еще была жара. Влажность и безветрие, которые усиливали запах сигарет бармена, делающего перекур, выхлопных газов грузовика доставки, тайского ресторана карри, который готовился к обеду. И под всем этим запах горячего асфальта, металлический, насыщенный запах летнего города. Я не ожидала, что влюблюсь в Нью-Йорк, но влюбленность может заставить город сиять ярче. Иногда я задавалась вопросом: если вывезти Лео за пределы пяти районов, будет ли он излучать такое же сияние, будет ли сам город таким же, если смотреть на него издалека? Однако я любила огромность и малость Нью-Йорка, его странности и радость. Он не был для меня домом, и я не знала, станет ли он им когда-нибудь, но это было место, где я должна была находиться в тот момент. А потом, возможно, и всегда. До приезда в Нью-Йорк со мной ничего не происходило. В Уолла-Уолла все было предсказуемо – тот же кофе, те же магазины, те же люди в очереди. Единственными открытиями, которые можно было сделать, оставались те, которые уже десятки, а то и сотни раз были сделаны другими людьми, другими студентами, другими учеными. Но здесь, казалось, не было ничего иного, кроме открытий. И даже когда их не искали, открытия сами находили тебя. В этом городе все казалось огромным и неизбежно магическим. Мы шли к тому месту, где раньше была «Кедровая таверна», когда у Лео зазвонил телефон. Сначала он не обратил на него внимания, но потом звонок раздался снова, и я увидела, что на экране высветился местный код. Лео поднял трубку. – Слушаю. Пока он говорил, я изучала витрину магазина рядом с нами. Там продавались ручки и дорогие канцелярские принадлежности. В витрине лежали пачки тисненой бумаги, разложенные полукругом, как игральные карты. На всё, как гласила табличка в витрине, за отдельную плату можно было нанести монограмму. – Сейчас действительно не самое подходящее время… Я понимаю. Я старалась не слушать, но мне казалось, что я узнаю́ голос детектива Мёрфи. Ее ровный тон. – Могу ли я прийти в понедельник утром? Конечно. Да, вы можете встретиться со мной в саду. – Затем пауза. – Да, я могу рассказать вам о том, что мы выращиваем. Лучше всего в десять. Лео убрал телефон в карман и повернулся ко мне, приподняв плечи к ушам и засунув руки в карманы. – Они снова хотят поговорить с тобой? – Да. Стандартная процедура, сказала она. – Я уверена, что тут нет ничего страшного, – сказала я, протягивая руку, чтобы обхватить его пальцы своей маленькой ладонью. – Никто из нас не знает, что Патрик делал той ночью после нашего ухода. – Они упоминали обо мне, когда допрашивали тебя? Я покачала головой. – Они сказали, что ты рассказал им о Патрике и Рейчел. – И что же ты сказала? – Только то, что никогда не видела их вместе. – Энн… это создает впечатление, будто я лгу. Я сделала шаг назад. – Нет, не создает. Я сказала правду. Я никогда не видела их вместе. По крайней мере, не в таком смысле, не в интимном. – Я знала, как быстро это может перерасти в настоящую ссору. И не хотела, чтобы мне пришлось делить свою лояльность между Лео и Рейчел, обозначать границы, которые все еще были туманны даже для меня. – Я вовсе не пытаюсь выставить тебя лжецом. Лео кивнул, и мы снова пошли, плечом к плечу, пока через несколько шагов он не обнял меня и, притянув ближе, сказал: – Пойдем. Пойдем напьемся, как абстракционисты-экспрессионисты. * * * В итоге мы не напились – вернее, я не напилась. Лео выпил четыре «Манхэттена» и выкурил почти целую пачку сигарет, прежде чем мы расстались на сегодня. Он так и не рассказал мне о том, что у него случилось, из-за чего я не могла остаться на ночь, но я слышала, как он попросил таксиста отвезти его в центр. Я дошла до метро и вернулась в квартиру Рейчел, которая была темной и пустой. Рейчел не было дома, и я даже не могла вспомнить, когда оставалась одна в этой квартире. Я бросила сумку на кровать, на которую через окно лился вечерний солнечный свет, согревая паркетный пол, белое постельное белье, стены. Достала коробку с картами Таро, слегка перетасовала их, стараясь не повредить сусальное золото, и выбрала три карты, закрыв глаза. Открыв глаза, выложила на стол Восьмерку Жезлов, Королеву Мечей и третью карту, которую мы считали Колесницей – с изображением римского бога Меркурия, едущего в золотой колеснице, запряженной квадригой лошадей. Это был расклад, который говорил о внезапности, резких переменах, поворотах вспять, ускорении. Я на мгновение задержала руки над картами, представляя, как те могли бы блестеть в пятнадцатом веке при свете свечей, а затем вернула их в коробку. В гостиной, воспользовавшись отсутствием Рейчел, я решила дать волю своему любопытству. Осмотрела все книжные полки: те, что были полны средневековых трактатов и академических книг по истории искусств, и те, где стояли фотографии Рейчел в серебряных рамках. Было несколько снимков с ее родителями, один – с девушкой в толстовке Йельского университета. Но когда я сняла рамку с полки и осмотрела обратную сторону, где была приклеена бумажка с незнакомым именем и с датой – Сара, Йель, 2012 год, – у меня зазвонил телефон. Я переключила его на автоответчик и принялась изучать изображение. У девушки были круглые щеки и маленькие, близко посаженные глаза. И она, и Рейчел улыбались. Я никогда не видела, чтобы Рейчел улыбалась так, как на этом снимке: открыто и радостно. Других фотографий с друзьями не было. Только ее родители и несколько одиночных фотографий: Рейчел, любующаяся мозаиками в Равенне. Рейчел в Центральном парке, в «Таверне на лугу», задувает свечи в честь дня рождения. В конце коридора располагалась спальня Рейчел. Я была в ней всего один раз, через несколько дней после переезда, когда мне нужно было задать вопрос о том, во сколько мы уходим на работу, но Рейчел ответила мне в дверях, а затем быстро закрыла их. Теперь я воспользовалась возможностью открыть дверь и заглянуть внутрь. Комната была похожа на мою, только больше, четыре окна выходили на парк, а мои – на соседнее здание. Эта комната была белой и опрятной, кровать аккуратно заправлена, одежда сложена на стуле. Но мое внимание привлекли книжные шкафы. Полки из натурального дерева от пола до потолка, на которых хранились не только философские трактаты, но и бесчисленные произведения художественной литературы. Я вытащила экземпляр «Агонии и экстаза» Ирвинга Стоуна и обнаружила, что это первое издание с автографом. То же самое относилось ко множеству томов, которые я просмотрела. Были и редкие книги, рукописи, миниатюрный часослов; каждая из миниатюр была упрятана в коричневую пластиковую коробку, чтобы защитить их от солнечного света. Я попыталась представить, каково это – иметь столько денег, чтобы позволить себе приобрести предметы, которые я рассматривала. Рядом с кроватью Рейчел стояли два приставных столика с прозрачными стеклянными лампами под абажурами кремового цвета. Над кроватью висела небольшая гравюра, копия рисунка Дюрера с изображением богини Фортуны. Только через минуту до меня дошло, что она может быть подлинником. Из гостиной послышался тихий шорох, и я поспешила обратно в коридор, дабы убедиться, что Рейчел не пришла домой и не застала меня за шпионажем, но оказалось, что просто захлопнулась дверь на террасу – я забыла подпереть ее каменным стопором. Я вернулась в спальню Рейчел и открыла ящик прикроватной тумбочки, желая посмотреть, что там лежит: три аккуратно разложенные ручки и блокнот в кожаном переплете. Я закрыла ящик, прежде чем искушение заглянуть в блокнот стало непреодолимым. Но на самом деле я искала доказательства – что-то, подтверждающее слова Лоры, что-то, что могло бы объяснить ту нервозность, которую проявлял Лео, когда речь заходила о Рейчел. Даже что-то, что могло бы подсказать, много ли она на самом деле знает о том, что случилось с Патриком. Но единственное, что я обнаружила, – это то, что Рейчел на удивление строго соблюдала порядок: вся ее одежда была сложена в форме прямоугольников, а книги расставлены по датам и темам. Ее постель была по-солдатски аккуратно застелена. У Рейчел был изысканный вкус. Она могла быть мелочной, амбициозной, иногда немного подлой, но ничего из этого не указывало на ее причастность к убийству. Снова зазвонил телефон. На этот раз я ответила на звонок, увидев на экране имя матери. Уже несколько недель я не разговаривала с ней вслух, а ограничивалась лишь сообщениями в ответ на ее все более тревожные вопросы. Я провела пальцем по экрану и спросила: – Мама? – О боже, Энн… Я пытаюсь дозвониться до тебя уже несколько недель. Ты в порядке? Я прочитала об этой истории. В том месте, где ты работаешь. О смерти. – Она произнесла это шепотом, и мне стало интересно, кто ей сообщил. Я знала, что моя мать не читает газет. – Всё в порядке, – заверила я, стараясь говорить так, как говорила раньше, когда она была в подобном состоянии – на взводе, на грани между безумным беспокойством и паникой. – Я в порядке. Полиция разбирается с этим. Со всем этим. – Я очень хочу, чтобы ты вернулась домой, Энни. Очень хочу. Я говорила тебе, что город – небезопасное место. Она действительно это говорила. Когда я впервые получила известие из Метрополитен-центра о том, что меня приняли в их программу, мама перечислила множество причин, по которым Нью-Йорк был опасен, гораздо опаснее, чем Уолла-Уолла или даже Сиэтл. Но если эти страхи для мамы были причиной никуда не ездить, то меня они никогда не могли остановить. – Город достаточно безопасен. – Когда ты вернешься домой? Это был вопрос, которого я так боялась, причина, по которой я уклонялась от ее звонков и была немногословна и сдержанна в сообщениях. У меня все еще не было никаких конкретных планов, никаких конкретных сроков пребывания.