– Совершенно верно, госпожа Энн. В самом деле, Уилл, не записать ли нам этот пункт прямо сейчас? Также я даю и завещаю упомянутой сестре своей Джоан 20 фунтов стерлингов… – Она может взять себе всю твою одежду, – сказала Энн. Мне показалось, что Элисон взглянула на меня с жалостью, за которую я был ей сейчас весьма благодарен. …И все мое носильное платье, которые должны быть выплачены и выданы ей в течение одного года после моей смерти. Она шмыгнула носом, а ее госпожа ткнула ее в спину, указывая на грязную посуду. И я завещаю и предназначаю ей дом с его убранством в Стрэтфорде, в котором она живет, пожизненно. – И, между прочим, бесплатно! – сказала Энн, уставив, по своему обыкновению, руки в боки и повернувшись к скрипящему пером адвокату. – Господин Коллинз! Фрэнсис поднял перо и посмотрел на меня. – Уилл? «Не все ли равно?» – спросил я себя. Исправь, Фрэнсис: но под условием уплаты ею ежегодной ренты в 12 пенсов. Руки убрались с бедер и скрестились на груди, выражая неудовольствие, но не полную враждебность. Фрэнсис остановился, перевел взгляд с меня на нее, взвесил ситуацию и сделал надлежащую запись. И добавь еще кое-что, Фрэнсис. Также я даю и завещаю трем сыновьям ее – Уильяму Харту… Как зовут второго, Энн? – Да кто их разберет, этих Арденов? Фрэнсис смотрел на нее недоуменно, но внешне дипломатично. – Вообще-то, они Харты, госпожа Энн. Она величаво покинула комнату, вытолкнув малышку Элисон вперед себя. – Уилл, подскажи, как зовут второго Харта. Не могу припомнить. Запишем позже. Третьего зовут Майкл. А вот среднего я всегда забываю. …и Майклу Харту – сколько? …по 5 фунтов каждому. – Когда выплатить? …которые должны быть выплачены в течение одного года после моей смерти. – Готово! Фрэнсис осушил мой стакан и взялся за свой. – Слушай, может, продолжим, пока дело спорится? Какие будут распоряжения насчет Джудит? С Джудит сложнее. Давай вернемся к ней попозже. – А твоя племянница, Элизабет Холл? С ней все не менее запутанно. – Отчего же? В чем загвоздка? Ни в чем – то есть в самой сути. Объясню потом. А пока отпиши Элизабет всю мою серебряную посуду, за исключением моей широкой серебряной и позолоченной чаши, которую я теперь имею в день написания настоящего моего завещания. Так пойдет? Да, Фрэнсис. А потом – я даю и завещаю поименованной дочери Джудит мою широкую серебряную и позолоченную чашу. Ей она всегда нравилась. – Хорошо. Это мы уладили. Точно? – Ты не веришь своему адвокату? Верю. – Тогда не волнуйся – все будет так, как ты того захочешь. Не волнуйся? Как же не волноваться, когда вокруг одни бабы! С сыном все было бы гораздо легче. – Что есть, то есть, Уилл. Это уж что тебе подарила жизнь. Скорее, с чем она меня оставила! Живу среди суетливых баб, все до единой неграмотные, никто из них не в состоянии прочесть ни единой написанной мной строки. Господи, когда мне было восемнадцать лет, я и представить себе не мог, что все вот так закончится! Тогда мне казалось, что женщина есть чудо на земле. – Так когда ж это было! Ты был зелен и влюблен. Вот именно, пестики-тычинки. И была одна такая тычинка, которая взяла меня за мой невинный пестик и бесповоротно изменила мою жизнь. Тогда она была еще котенком, а теперь превратилась в старую когтистую кошку. – Ой, Уилл, что-то меня разморило. Я, старина, пожалуй, разложу кровать и полчасика прикорну, хорошо? Да сколько угодно, Фрэнсис. Я не тороплюсь. – Хр-рррррррррр. Шекспиры и Хэтэвэи были старыми друзьями, Фрэнсис. Ты хоть чуточку меня слышишь? Будем считать, что да. Мама рассказывала, что когда-то отец и Ричард Хэтэвэй могли перепить любого в Стрэтфорде, могли выпить бочку на двоих, а потом часами рассуждать об умозрительных предметах: о земном и небесном – о работе и вере. «Этим двоим никто не нужен! – говорила она. (У нее был хлесткий язык.) – Им только и есть охоты, что говорить о быках и ячмене, да о крыльях ангелов, да из чего они сделаны, и носит ли Бог перчатки». И чуть осушат новый кубок с рейнским, об этом сообщает гром литавр, как о победе. – Что за пьяные бредни! Чем больше болтун болтает, тем меньше делает, – говорила мне мать. – И что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Слушай и мотай на ус. Мать была здравомыслящей женщиной. И если у ее здравого смысла были острые зубы, так это из-за того, что она называла «падением» моего отца, которое усилило его любовь к выпивке. Она не одобряла готовность своего добродушного мужа Джона одалживать деньги соседям победнее. Он уже однажды поручился за Ричарда Хэтэвэя и так же, с улыбкой на лице, влез из-за него в долги. Запойные гуляния, во время которых двое друзей пили как сапожники, – говорила она по-простецки, по-деревенски, – не вернут ему долгов. Почему она должна стоять в стороне и смотреть, как он одалживает соседу их честно заработанные деньги и угощает его сваренным ею пивом? Уж не говоря о том, что он разбазаривает наследство своих детей, включая деньги на учебу в Оксфорде их старшего сына? «Ты оказываешь услуги другим в ущерб себе!» – набрасывалась она на него, а он морщился, когда она с насмешкой швыряла ему в лицо его же жизненную философию. «Только послушайте его! Не занимай и не давай взаймы: заем нередко исчезает с дружбой, а долг есть яд в хозяйственном расчете. Как жаль, что ты, старый дурень, не следуешь своему совету и не пользуешься своей же мудростью!» У него хватило ума пригнуться – но она не промахнулась, и тарелка попала точно в цель. У отца был дар оставаться в приятельских отношениях с людьми, даже когда, воспользовавшись его благодушием, они сильно его подводили. Ричард Хэтэвэй так и не вернул долга, но они с Джоном Шекспиром остались закадычными друзьями. К тому времени первая жена Хэтэвэя уже давно была в могиле. Он остался с четырьмя сыновьями и тремя дочерьми. В отличие от моего отца меня привлекла не самая младшая, а та, которая оказалась на восемь лет старше меня и могла воспользоваться моей неопытностью. Но у нас все сложилось иначе. Наша любовь была больше, чем история, старая как мир, и Энн не была старой девой, хотя все и шло к этому. Так дайте ж мне приблизиться к ней, как во времена нашей с ней любви. Ты слушаешь меня, Фрэнсис? Эй, ау! Ты где? Где-то там внутри этой спящей глыбы жира? Хр-ррррррр!!! Вместо ответа – что-то наподобие ворчания и выдуваемых пузырей. Кит на сиесте. Раскладная кровать под ним грозила в любую секунду подломиться и рухнуть. Ну да ладно, пол слушателя все же лучше, чем ни одного. Энн Хэтэвэй. Мне было восемнадцать лет, когда я впервые обратил на нее внимание, хотя я видел ее сотни раз, знал ее с детства, но никогда не смотрел на нее по-настоящему. Я впервые увидел ее как женщину. В 1582 году у меня неожиданно возникли веские причины для такой перемены. С момента вынужденного ухода из Кинге Скул с моей особой произошли следующие изменения: мой голос стал хриплым, подмышки – шершавыми, как будто посыпанными песком, лицо превратилось в свинячью кожу, ноги стали нескладно долговязыми, как у новорожденного теленка, а настроение резко менялось от восторженного до самоубийственного. Говорил я только с зеркалом, презирал родителей и был готов убить своих братьев и сестер. Сначала я приписывал эти перемены потере Овидия, необходимого для развития взрослеющего парня. Но когда у меня в паху внезапно разразился лесной пожар буйной растительности, я понял, что со мною происходит кое-что посерьезнее. Однажды утром я проснулся и обнаружил у себя в промежности пушку, нацеленную на мир, и мое беззаботное мальчишество подошло к концу. По ночам было еще хуже: мой пенис, как тополь, покачивался из стороны в сторону, превращая простыню в палатку. Я просыпался от сладострастных снов о матери, липкий от вины и ужаса. Я был уверен, что я – извращенец, чудовище, урод. Вот когда я взглянул на Энн Хэтэвэй во всей ее плоти и увидел, что она прекрасна. Случилось это, когда отец взял меня с собой навестить своего друга, у которого был двенадцатикомнатный дом в Хьюландсе, недалеко от Арденнского леса. Ясным утром, превосходной весенней порою, этой общею брачной порою, когда птицы поют: трала-па, трала-па… отцы уселись за ненакрытый стол, Ричард Хэтэвэй позвал кого-то, пришла девушка в зеленом платье и с намеренно громким стуком поставила между ними оловянный кувшин. Она явно не одобряла возлияний с утра пораньше. Груди ее были как неспелые дикие яблоки-кислицы, а когда она выходила из комнаты, я обратил внимание на ее свежий, но такой же юный и неспелый зад. И в груди ее, и в ягодицах были жесткость и худосочность, которые оставили меня равнодушным. Это творение Ричарда Хэтэвэя, по всей видимости от его второй жены, меня не впечатлило. Он взглянул на меня поверх внезапно выросших белых пивных усов, облизал губы и подмигнул моему отцу. – Не скучно тебе, Уилл, молодому полнокровному парню, слушать болтовню двух стариков о работе? Наведайся-ка ты лучше на маслобойку. Моя дочка будет рада помощнику. Может, она найдет в кладовке что-нибудь вкусненькое тебе на завтрак? Они с улыбкой перемигнулись, и я пошел, с одной стороны, с облегчением, потому что не нужно было сидеть с ними, а с другой – удрученный перспективой явиться без приглашения к неаппетитной Мисс Маленькие Титьки в кладовке. Но когда я медленней улитки доплелся до места и с ненавистью посмотрел в открытую дверь, меня ждал приятный сюрприз, за которым последовало сильнейшее возбуждение. Девушка у маслобойки (тоже в зеленом платье) наклонилась так низко, что светлые волосы скрыли ее лицо, но было совершенно очевидно, что она не была Кирпичной Попой. Я не мог видеть ее сзади – она стояла склонившись лицом к двери, – но ее щедро наполненный глубокий вырез ясно демонстрировал, что это была другая женщина. Та грудь, Фрэнсис, возбудила б даже ангела в раю. Глаза мои, казалось, выскочат из орбит. Мой взгляд скользнул как можно глубже внутрь ее выреза, стремясь увидеть недоступные глазу соски. Тысяча чертей! – И что ты там потерял? Она и глазом не повела и продолжала работать. Рукава ее были высоко закатаны, и руки по локоть забрызганы густыми белыми сливками. Совершенно затерявшись в долине ее грудей, я не понял ее шутки. – Ну что, Уилл Шекспир, так и будешь стоять раскрыв рот шире двери? Откуда она знала, как меня зовут? – Подойди поближе. Отсюда тебе будет лучше видно. Ей было совершенно очевидно, на что я глазел. Возбуждение мое наверняка было не менее явным, подумал я, осторожно сопровождая его по направлению к ней по забрызганным каменным плитам. В этот момент она разогнулась и потянулась. Руки ее все еще были подняты. Она откинула голову и энергично потерла нос тыльной стороной ладони. Капля сливок упала с пальцев ей на грудь. В тот самый момент я тоже пал. – Втюрился по уши, – Фрэнсис на секунду вырвался из объятий Морфея.