На картинке справедливость Господа очевидна, так же очевидна, как и заостренный, будто перышко, нос выпивохи Бардольфа[15] на твоем лице. Как ловко Бог придумал смерть – великие врата, у которых все меняется! Для бедняка, которому никогда не дозволялось войти в ворота богача, смерть стала стезей в рай, а для богача – в ад. – Здорово. Да, Лазарь очистился от болячек и вознесся на лоно Авраамово. А внизу картинки, сразу за воротами, лежит богач, как когда-то Лазарь лежал у его ворот. – Только теперь это врата ада. Такая вот перестановка. Мастерское противопоставление показывает, что дом богача всегда был адом, как дом Макбета, и всей своей жизнью он обрекал себя на проклятие. – И теперь пламя лижет ноги жирного ублюдка. Как псы, которые пожирают его заживо. – И так будет вечно. Страшнее всего для меня была абсолютная статичность картины, она сильно меня напугала. Любая пьеса когда-то заканчивается, а картинка остается неизменной и никуда не девается. – Итак, богача пожирает пламень. Он горит целую вечность, почти как Ридли. Даже эта мысль не остановила Фрэнсиса – он продолжал жадно есть. – Ты веришь в ад? Или это выдумка? Ад на этом свете – совсем не выдумка. Но паписты-католики считали, что, когда бочонок с порохом разорвался в лицо протестанта Ридли, это был не конец, а всего лишь сигнал зажечься вечному пламени ада. Страдания несчастного не кончились, а только начались. Они никогда не кончатся, никогда, никогда. Ад – это навсегда. – Давай вызовем дух Кристофера Марло, и он нам расскажет, правда ли это! Но тогда мы сами станем не верующими в Бога чернокнижниками. А вот за это тебя могут сжечь. Нет, самый надежный путь попасть в рай – помогать бедным. Так и запиши – десять фунтов стрэтфордской бедноте. – Десять фунтов! Зачем же пороть горячку? Это скромная сумма. Записывай. – Не принимай все так близко к сердцу, Уилл. Это всего лишь история, просто картинка. Нет, для меня она значит гораздо больше. – Она не стоит десяти фунтов. И десять фунтов – совсем не «скромно». Также я даю и завещаю бедным поименованного Стрэтфорда 10 фунтов стерлингов. – Это мы позднее запишем. Мы топчемся на месте. Нет, мы наконец-то сделали что-то дельное. Ну, записывай! Таково мое распоряжение. Прямо сейчас. Ведь мы составляем черновик. Старик Генри, бывало, указывал на холст и каждый раз говорил одно и то же: «Глянь-ка на богатея – как пал одетый в пурпур. Лишился славы, и его пожирает огонь, обжору съедает пламя». – Да, наверняка старику это было по душе. И все же, знаешь, Фрэнсис, как ни странно, я сочувствовал не нищему Лазарю, которого облизывали собаки, а богатею. – Ты во всем видишь другую сторону и, может, даже слишком много сторон сразу. Но посмотри, что стало с Лазарем, теперь одетым в пурпур и окруженным сияньем загробного мира. Как только он превратился в пустую абстракцию, в апофеоз конца, он перестал меня волновать. – Я чего-то здесь недопонимаю. И вообще, почему ты ничего не ешь? Проще простого, Фрэнсис. Всю жизнь он был нищим в лохмотьях. Ему не высоко было падать, его единственный путь был наверх – и в этом нет никакой зрелищности. Ведь впечатляет падение, путь по нисходящей. И чем выше человек возносится, тем сильнее его падение. А когда он пал, он уже, как Люцифер, никогда не поднимется. В этом и состоит суть трагедии. – Трагедия показывает путь в ад… Так ты не будешь доедать то, что у тебя на тарелке? Фрэнсис покопался в сундуке и, кряхтя, достал со дна бутылку бургундского, завернутую в еще один холст. Я знал, что в этом сундуке мои запасы будут в неприкосновенности. Жена терпеть не может холсты и не прикасается к ним. Тем более, что они были арденовские, а она не любила мою мать, ревновала меня к ней. В холстах ее раздражает не их примитивность – она ничего не смыслит в искусстве, – а их умозрительность. Энн принадлежит этому миру и не терпит напоминаний о том, что всех нас ожидает. Так что, пока не написано завещание, она держится от них подальше. Неизвестно еще, когда оно будет готово. С вилкой наперевес Фрэнсис снова направился к кормушке. За пристрастие к этому совершенно ненужному орудию его так и прозвали – Фрэнсис-вилочник… – Точно ничего больше не будешь? Мне есть – только переводить еду. – А у тебя когда-нибудь была собака? Нет. Они же лижут болячки прокаженного и еще чего похуже. – Ну коли так… Ну тогда давай набивай себе брюхо, зажаренный меннингтрийский бык[16]. – Ты, рыбья чешуя. Пустые ножны. – Портняжий аршин. Сушеный коровий язык. – Вяленая треска. Лежебока. – Колчан. Ломатель лошадиных хребтов. – Ты всегда выигрываешь! Налей-ка мне еще. Все по справедливости. – Да ты, как я погляжу, поклонник Вакха. И, когда-то, Венеры. – Об этом – молчок, господин Шекспир. Мы респектабельные господа, занятые важным делом – дележкой твоего имущества. А это что? Еще один Лазарь. Расправь-ка холст. Сейчас объясню. – Я так и знал! Это тот самый Лазарь, о смерти которого заплакал Иисус и зарыдали ангелы. – Слезы рая. Возвышенно. Иисус был настолько сражен горем, что совершил то, что без промедления сделал бы любой из нас, будь у нас такая возможность, – он вернул из мертвых умершего друга. – Да тут целая толпа пришла поглазеть на это зрелище. А ты бы не пошел, Фрэнсис? Мне бы очень хотелось! Все на свете отдал бы за это! – Брр! Спасибо, зрелища, которые тешат болезненное любопытство охотников до ужасов, не для меня. Да нет же, Фрэнсис, неужели ты не понимаешь? Человек был среди мертвых, среди червей и звезд, он познал тайны гроба, неведомой страны… – …из коей нет сюда возврата. А теперь скиталец вернулся из-за завесы непознаваемой тайны. – Мне кажется, в первую очередь тебя привлекла зрелищность. Почти угадал. Целая толпа собралась на величайшее представление всех времен и народов. – Дай-ка рассмотрю получше. Где мои окуляры? Смотри, вот здесь друзья увещевают Иисуса: умоляем тебя, Господи, подумай, что ты собираешься совершить. Мы знаем, что ты можешь ходить по воде и превращать воду в вино, можешь остановить сильную волну и накормить пять тысяч голодных. Но это ведь не глухота или хромота, не проказа, слепота или одержимость дьяволом – тут дело посерьезней. Человека нет, он умер, умер он теперь и гниет, уж три дня как похоронен. И при такой жаре даже в прохладе гробницы его плоть уже начала разлагаться. Он уже смердит. – Фу! И они, конечно же, были правы. Но Иисус все же идет на кладбище и подходит к гробнице Лазаря. Только посмотри на реакцию зрителей на этом грубо размалеванном лоскуте. – А! Зрители, публика! Что бы ты без них делал! Кто-то обмахивается на жаре, кто-то зажал нос платком, кто-то отводит глаза в сторону. – Все как в жизни.