Но большинство вытягивает шеи, чтобы лучше видеть. – Если зрители заплатили за хорошие места, они хотят видеть всё! Тут только стоячие места, это представление для тех, кто толпится у сцены. – И только для них. Но это представление посерьезней. А наверху, как и полагается, ангелы льют золотые слезы, потому что Иисус прослезился. – Ты всегда следил за реакцией публики, и в слезах Христа я тоже слышу звон монет. Дело не в публике. Взгляни-ка на роскошные кладбищенские ворота, такие нелепые среди пустыни. – Согласен, они тут совсем не к месту. Здесь должен быть камень, огромный булыжник, а не этот блистательный собор. Но и это неважно. – Какая разница, какая там дверь! Иисус поднимается по ступеням, стучит в дверь, она открывается, и громким голосом он молвит: «Лазарь! Выйди!» Посмотри на красный, как кровь, завиток у его рта. Чувствуется сила его призыва, мощного, как разорвавшаяся артерия. Она эхом отдается в самом сердце. Я всегда испытывал трепет, когда смотрел на эту картину. Лазарь! Выйди! Безмолвие. Глаза толпы прикованы к черной бреши в камне, за воротами, которые зияют черным ртом, ведущим вниз – в глотку гробницы. – Спокойней, старина! Это та самая глубокая безжалостная рана в поверхности земли, в которую все мы когда-то упадем, вынужденные переселенцы в неизвестный край, туда, где стирается всякая индивидуальность и все люди встречаются и перемешиваются. Ожидающая толпа с пристальным недоверием наблюдает, прекрасно зная, что из этой тьмы никто и никогда не возвращается. Лазарь! Выйди! Ничего не происходит. Ничто родит ничто. Скажи еще раз. Иисус безмолвствует. Напряжение в толпе чуть-чуть спадает. Люди осознают невозможность и смиряются с истиной, которую всем нам приходится принять после начального потрясения и оцепенения от потери. Примиряются с тем, что наши любимые умершие в каком-то смысле рядом с нами, где-то очень близко, по соседству, смотрят на нас с небес или из глубины наших душ. – Их трудно забыть. Невозможно. Но что же делать, если сам Христос не смог восстать из мертвых? Остается смириться с неизбежностью. Чуда не свершится. Смерть и вправду необратима. Он не вернется. Умозаключение, к которому мы приходим по размышлении, буднично и утешительно. Мертвые не воскресают. Все призрачно в этом мире, за исключением лишь одной несомненной и даже утешительной определенности: смерть – это действительно конец. – Только не для меня! Я за жизнь и надежду… Подбрось-ка мне еще мясца. Вот мое истинное утешение! И вдруг в конце длинного черного туннеля появляется белая крапинка. Обман зрения? Танцующая точка, сбивающая с толку мозг. Что-то слабо и неясно колеблется, увеличивается в размерах, приближается. Посмотри! О боже, оно все ближе! – О вестники небес и ангелы, спасите! Опять эта строка – второй раз за сегодня. – А, теперь я вижу. Я помню день, когда я впервые его увидел. Слепая белая фигура, перевязанная с головы до ног. Невидящее спеленатое тело, закутанное, как мумия, как кокон гусеницы. Лазарь родился заново. Замотанный в погребальные пелены, он осторожно вышел на яркий свет солнца нового дня и недоуменно моргает, пока разматывают его саван. Неловкий растерянный гость, вызванный на бис на великую сцену дураков. Но он не говорит ни слова. – Уилл, а представляешь, какой монолог написал бы для него ты! Разумеется. Но к моему непреходящему разочарованию, спасенный с того света стоял как немой, не в силах вымолвить ни слова. – Я бы сейчас предпочел не слово, а сливу… Все были настолько огорошены этим происшествием, что никто и не подумал спросить о самом важном. Ни единой душе не пришло в голову спросить только что вернувшегося путешественника в мир иной о самом главном – о загадке существования и тайне вселенной. – Кажется, я знаю, о чем бы ты спросил. Как там, Лазарь, в царстве мертвых? – Почему мне это не пришло в голову? Возвращаясь домой из путешествия, люди обычно охотно делятся впечатлениями, а те, кто оставался дома, всегда их жадно слушают. Но на этот раз его никто ни о чем не спросил, и он ничего не сказал. – Может, его не интересовал неизвестный край? Наверное, нет, ведь главное то, что он вернулся домой к родным пейзажам, звукам и запахам любимой и привычной нам земли. Я ж говорю, он постиг секреты червей и звезд, он слышал гармонию бессмертных душ и рад был вновь надеть грязную оболочку земного праха и грубо прикрыться ею, чтобы не слышать до невозможности совершенной музыки. – А может, потусторонний мир просто-напросто скучен? Да, благодать может надоесть. – Но предположим – всего лишь предположим! – что кто-то все-таки задал ему этот главнейший вопрос. Я озадачен так твоим явленьем, что требую ответа. Отвечай! Не дай пропасть в неведенье. Скажи мне, зачем на преданных земле костях разорван саван? Отчего гробница, где мы в покое видели твой прах, разжала с силой челюсти из камня, чтоб выбросить тебя? Чем это объяснить, бездыханный труп? – А может, Лазарю не дозволялось ответить? Мне не дано касаться тайн моей тюрьмы. А то бы от слов легчайших повести моей зашлась душа твоя… Но вечность – звук не для земных ушей. – Как и государственные тайны. – Как музыка небесных сфер, к которой мы нечувствительны. Как сон Основы[17], который не может перевести дурак. Или осел. – А может, в Писании ошиблись, что-то пропустили? Ведь Библию написал не Бог, а писцы – перьями и чернилами. И если они были такими же, как в моей конторе… Ни слова, Фрэнсис. Момент был упущен, редкостной возможностью пренебрегли. Невидимое измерение жизни, укромное место за сценой, куда после последнего поклона уходят умершие актеры, осталось невыясненным. – Кстати, об актерах, Уилл… Драма Лазаря застыла на холсте. И вот что я тебе скажу, Фрэнсис. Теперь, много лет спустя, когда я сам приблизился к ответу на вопрос, я знаю, что, если бы в тот день ответ был дан, это было бы концом всей драматургии и всего искусства, и я не написал бы ни строчки. – Почему? А потому, Фрэнсис, что ничего неизвестного не осталось бы. – Ну не уверен. И чего б ты достиг, узнав о том, что происходит после смерти? Это главнейшая и важнейшая тема. – Вот только не надо! А как же философия, медицина, астрономия, юриспруденция, наконец? Как низменно и тесно для меня! – Я знаю, что ты сейчас скажешь. Достойно это слуг и торгашей… – …Кого влечет один наружный блеск[18]. – Фрэнсис был доволен, что узнал цитату. – Кстати, о блеске: и сколько еще таких безобразий в твоем сундуке? Девять, а было одиннадцать. – Ничего себе! Так. Их мы положим назад, а вот есть ли там еще бургундское? Пока мы тут копаемся в сундуке, моль и ржа пожрут все твое имущество! А еще раньше ты съешь и выпьешь все запасы в доме, бездонная ты бочка хереса. – Жалкий порей! Сундук жестокостей! – Редиска! Вместилище скотства! – Вздутая водянка! Утроба, набитая кишками и потрохами!