– Ладно, ладно. Где мне соревноваться с тобой! Меж тем хочу тебя поздравить, Уилл: говяжья лопатка наперчена в меру. Несвежего наперченного мяса мне хватило в Лондоне. Ты вот только что упомянул актеров… – Поговорим о них попозже, когда до них дойдет черед. А пока – кому ты завещаешь эти холсты? Решай быстрее. Ты же слышал, что она сказала. Не упоминай их отдельно в завещании. Пусть числятся домашней утварью. – Которая отходит кому? Поконкретней, пожалуйста. Всю прочую недвижимость, мою собственность, арендуемые мною имущества, серебряную посуду, драгоценные каменья и какое бы то ни было движимое имущество, по уплате моих долгов и уплате завещанного мною имущества и по израсходовании денег на мои похороны, я даю, предназначаю и завещаю моему зятю, Джону Холлу, дворянину, и дочери моей Сюзанне, супруге его. – Постой-ка. Это завещание все задом-наперед и шиворот-навыворот. Не свести концов с концами! Неважно. И добавь здесь, после «Джону и Сюзанне»: которым я повелеваю быть и которых я назначаю душеприказчиками сего моего последнего завещания. – Хоть что-то решено! А теперь давай-ка вернемся к началу. Начало. Ах да, конечно. Я как-раз о нем и говорил. 4 – Итак, холсты разбудили твое воображение. Они были немым театром и первым шагом к театру настоящему. – Но впереди был долгий путь, мой друг. Теперь он почему-то кажется коротким. – Это всегда так. Значит, сюжетов тебе хватало. Странно, что немногие становятся сочинителями. С детства я кормился картинками с холстов: плод познания, которого вкусили Адам и Ева; голова Авеля, размозженная посохом его брата… – Собаки лижут язвы прокаженного. – Фрэнсис уложил Лазаря на место и принес еще бургундского. Но ран Иезавели они не зализали. Ангелы играют на лирах и расчесывают золотые волосы. А прямо под ними, под восхитительным дождем их слез, сидит голый человек в пепле и прахе выгребной ямы и соскабливает со своей кожи волдыри осколками глиняных черепков. – Холсты явно научили тебя долготерпению Иова. Пускай я чем-то бога прогневил… – Над непокрытой головой моею он мог излить несчастье и позор. Я испил причитающуюся мне чашу страданий. – Будем надеяться, они были не такие ужасные, как у Иова? Мое воображение зародилось не в уме и не в сердце. Оно, как огонь Венеры, коренилось в каком-то другом месте. У меня не было недостатка в наставниках. К трем годам меня попотчевали полным собранием сочинений Господа Бога в интерпретации моего сварливого дяди со сниттерфилдских холмов. Я воспринимал их как историю мира, которая шла от Адама, – слова Господа передавались как нечто, высеченное в камне, и дополнялись катехизисом от дяди Генри. – Какой такой катехизис? «Чей труп был самым первым на земле?» Того, чья кровь была голосом, вопиющим из земли. Убийца! Если бы проклятая рука покрылась кровью брата сплошь… «Кто был быстрее орлов, сильнее львов?» Женихи Беллоны[19], пораженные на высотах Израиля. Как пали сильные! Остались лежать на Гелвуйских горах, непогребенные, такие прекрасные, что для них не нашлось могилы. «Чей поцелуй пророчил смерть?» Того, чей труп висит на осине и чьи кровавые деньги рассыпаны вокруг, тридцать сребреников, разбросанные, как слезы Христа, чтобы купить скудельницу. Да, если б кончить все одним ударом… – Это не история, а сплошные слезы! Ну а как же без слез, Фрэнсис? Sunt lacrimae rerum[20]. He будь слез, актеры сидели бы без работы. – Кстати, об актерах… Где-то над сниттерфилдскими тучами сидел Бог, хозяин мира, отстраненный от земных забот, от детства и любой другой поры жизни, и грелся у белого пламени вечности. Он ждал окончания истории, чтобы остановить эту пьесу. – И что наступит тогда? Кое-что посерьезнее. Будет покончено со стертым тряпьем времени: днями, неделями и месяцами, – и установится великая Божья альтернатива. – Это какая же? Новое время и новый уклад, который начнется с воскрешения. – Так ты веришь в воскрешение? Я имею в виду, по-настоящему, серьезно. Затрудняюсь ответить. Но его практическое осуществление наполнило мое детство грандиозными, потрясающими вопросами. Ведь воскреснуть даже тому, кто умер обычной смертью, сложно. А как же быть с ногой, утраченной при Кадисе? С головой, нанизанной на пику на Лондонском мосту, ведь ее кожа облупилась в обжигающем воздухе, а птицы выклевали глаза, похожие на улиток? Где найти кишки, сожженные в тайбернском костре? Или четвертованных преступников – ногу, оставленную в Лондоне, руку, отправленную в Уэльс, выпотрошенное туловище – в Шотландию и выброшенные гениталии, сгрызенные бродячей собакой? А если ты утонул у Азорских островов и очутился в брюхе злобной океанской акулы? Каким же невероятным мастерством должен обладать Бог, чтобы собрать воедино отважного моряка, который закончил свою флотскую службу в виде испражнений рыб или акул, плавающих в темном беспокойном море? Вот головоломка, от которой трещал по швам мой мозг. – Однако ж ты мне не ответил. Что за вопрос, напомни, Фрэнсис? – О воскрешении. Мне кажется, я ответил. – Что-то я не заметил. Я ответил на него в своих пьесах. – А, ловко. Что ж мне теперь – тащиться в Лондон? Некоторые из них напечатаны. – Тогда вернемся к твоему завещанию, дружище. Если не возражаешь, к первому пункту – о том самом воскрешении, которое так тебя занимает и которого ты стремишься избежать. Стремлюсь избежать? Au contraire[21], Фрэнсис. Я всей душою за воскрешение. Я хочу избежать смерти. – Похоже, тебе трудно примириться с самой мыслью о смерти, старый ты лис, и ты сам это знаешь. Давай сначала разберемся с самой формулировкой. Например, можно сказать: Во-первых, я поручаю душу свою Богу, Творцу моему, уповая и истинно веруя, что единственными заслугами Иисуса Христа, Спасителя моего, я могу стать причастником жизни вечной. Как тебе? Неплохо, Фрэнсис, оставим так, если тебе угодно. – Важно, чтобы было угодно тебе. Да? Меня вполне устраивает. Добавь только: тело же свое я поручаю земле, из которой оно сотворено. – После «жизни вечной»? Да. В «земле» я уверен больше, чем в «жизни вечной». – Отлично. Для начала неплохо. Надо же соблюсти определенные условности. Да здравствуют условности! – Аминь. Кстати, об условностях. Теперь, когда ты рассказал мне, как много для тебя значил в детстве Бог, скажи, что и в каком количестве ты завещаешь церкви. Толстяк подчищал остатки лукового соуса и задал свой вопрос с куском хлеба, замершим в воздухе у рта, распахнутого, как ворота. Церкви, Фрэнсис? Хм. Врата были раскрыты в выжидательной улыбке. Церкви пусть достанется вот эта корка хлеба, если тебе ее не жалко.