Лефевр перестал улыбаться. – Дорогая, тебя не допускают совсем по другой причине. – И какая же это причина? – Увы, я не вправе ее называть. – Месье, а по-вашему, справедливо держать меня в неведении? Справедливо обрывать мое обучение, когда оно только началось? Лефевр почесал лысину под париком. Край парика был подпален. Наверное, Лефевр читал, держа свечу слишком близко к парику. – Думаю, ты еще слишком молода. Твой отец желает для тебя только самого лучшего. – Неужели? А мне кажется, он забыл о моем существовании. Если отец желал для нее самого лучшего, тогда почему десять лет держал в монастыре, не давая постигать истинное устройство мира? Почему она ничего не знала об оборотной стороне парижской жизни? Наконец, зачем он вернул ее домой и взялся обучать, чтобы тут же прервать учебу? Лефевр шелковым носовым платком протер очки, затем пристально посмотрел на Веронику: – Особенность твоего отца состоит в том, что ему намного легче иметь дело с механическими животными, нежели с людьми. Особенно с такими кипучими юными созданиями, как ты. Он стал настоящим повелителем хитроумных автоматов, похожих на живые существа, но, увы, не овладел искусством поведения в свете. – Лефевр помолчал, все так же внимательно глядя на нее. – Пожалуй, я возьмусь давать тебе уроки, поскольку твой отец слишком занят. Я уже выражал готовность это сделать, а сейчас Рейнхарт не в том положении, чтобы самому тебя учить. Позволь мне поговорить с ним. – И вы готовы это сделать? Лефевр снова улыбнулся: – Вероника, мне известно, каково бывает человеку, когда его недооценивают и не признают в полной мере всех заложенных в нем способностей. Ты девушка с широкими взглядами и потому будешь превосходной ученицей. – Спасибо, месье. Я буду очень рада учиться у вас. Ей хотелось сказать больше, но горло сдавило, и она испугалась, что расплачется. – Я попрошу Рейнхарта поговорить с тобой и, насколько возможно, рассказать о том, чем он сейчас занимается. Быть может, я и с королем поговорю. Вряд ли он будет в восторге от вовлечения женщины в сугубо мужские дела, но кое в чем ты можешь оказаться очень полезной. – Лефевр еще раз посмотрел на куклу Вероники. – Знаешь, а эта куколка могла бы очаровать Людовика. Произвести на него впечатление. Ты могла бы подарить ее королю. Вероника задумалась. Ей и прежде приходила в голову мысль о необходимости искать благосклонности у короля. Если кто и может способствовать ее карьере создательницы автоматов, так это Людовик XV собственной персоной. И в то же время король вызывал у нее беспокойство. Она нервничала и почему-то боялась этого человека. – Но зачем королю такая игрушка? Насколько знаю, его дочери уже взрослые, чтобы интересоваться куклами. – Да. Зато у мадам де Помпадур есть малолетняя дочь Александрина. Худосочное дитя, которое недавно отправили в монастырскую школу. Вероника сглотнула, вновь вспомнив свой приезд в монастырь и гулкие шаги по каменным плитам пола. Она приняла решение. – В таком случае, месье, я сделаю куклу в подарок этой девочке. В ее монастырской жизни кукла будет совсем не лишней. Глава 12 Жанна Зарубочка в одном месте, маленький надрез в другом. Все как ей показывали. Жанне доставляло особое удовольствие вгрызаться инструментами в плоть драгоценного камня; почему – ей самой было непонятно. Кусок красного халцедона был зажат в тисочки, стоявшие в гостиной, где она и работала. Сначала набросок на бумаге, затем перенос рисунка на камень с помощью миниатюрных сверл. Ее творение пока не достигло совершенства, но вскоре достигнет. Гравер показал ей, как создавать узоры на поверхности камня, используя тончайшие инструменты, пока халцедон не приобретет точные очертания и не превратится в каменную змею, свернувшуюся тугими кольцами. Работая, Жанна снова и снова прокручивала в уме последний пасквиль, который по пути из кухни в ее апартаменты оказался на подносе с завтраком, дабы помешать ей насладиться утренней чашкой шоколада. Тех, кто мог бы написать это сам или поручить кому-то, хватало: начиная с напыщенного дофина и его сестер-злопыхательниц, мечтавших вытолкнуть ее из отцовской постели, и кончая герцогом Ришелье, братьями д’Аржансон и их многочисленными язвительными приспешниками. «Незаконная дочка грязной шлюхи» – так ее называли в их кругу. Были и другие эпитеты: «пиявка», «выскочка» и, конечно же, «шлюха». Она надеялась, что со временем двор признает ее королевской фавориткой, невзирая на скромное происхождение. Жанна вовсю пользовалась своим искусством очаровывать и льстить. Но камень не сделаешь мягким. Вместо благосклонности, поощряемые махинациями этого сморщенного распутника Ришелье, придворные становились все более наглыми и жестокими. Разумеется, ей ничего не говорили в лицо, ибо это требовало хоть какого-то мужества. Ее противники привыкли действовать исподтишка, втемную. Ведь куда легче подрывать ее влияние, распространяя слухи и злобные эпиграммы. Последний пасквиль так и сочился ядом. В нем утверждалось, что она, теряя внимание Людовика, побывала у ведьмы и купила снадобье для пробуждения его любви. Иные стишки вызывали у нее язвительный смех, но этот был еще и опасен. В Версале не отпускали шуточек по поводу колдовства. Стены дворца помнили крики тех, кого допрашивали и пытали в chambre ardente по обвинению в отравлении, чародействе и убийстве. Люди до сих пор шептались о том, как Атенаис де Монтеспан прибегала к черной магии, чтобы завоевать любовь «короля-солнца». Ей приписывали проведение кровавых церемоний и принесение в жертву младенцев, хотя ни одно из обвинений не подтвердилось. Казалось бы, наступившая эпоха рационализма смела паутину предрассудков и тьмы. Однако ни предрассудки, ни тьма не исчезли окончательно. Они лишь отступили, затаились по углам, дожидаясь своего часа. Жанна отложила инструменты и прошла в будуар вымыть руки и поправить волосы. Ее губы и без кармина были алыми, что ее порадовало. Обезьянка Миетта сидела на туалетном столике и лакомилась фигами. Жанна взяла фигу, протянутую ей зверьком, и погладила Миетту по голове. – Будем надеяться, моя дорогая, что Людовик ничего не слышал о недавнем «забрасывании удочки». Вскоре он здесь появится, раздраженный очередным Lever. Каждое утро он должен был изображать перед всем двором вставание с постели и выдерживать дурацкий ритуал умывания, одевания, бритья и вознесения молитв. Первый камердинер передавал королевское зеркало королевскому гардеробщику, тот – дофину, а дофин – королю. С первых минут пробуждения и до самого отхода ко сну вокруг Людовика, словно мухи вокруг трупа, вились придворные. Каждое съеденное им блюдо, каждое замечание и каждый результат работы королевского организма становились предметом обширных дебатов. Все, что он съел, выпил, а также исторг из себя, сравнивалось с излишествами «короля-солнца». – Утром стул был твердым, – слышала она вчера слова королевского хирурга. – Это явно благоприятный знак. Однако здесь, в покоях Жанны, в ее обществе, король верил, что свободен. Она считала это высшим своим достижением, ведь не зря она являлась главной королевской фавориткой. Это делало ее незаменимой по части удовлетворения его потребностей. Но Жанна все больше убеждалась, что теряет внимание короля… Линии, очерчивающие глаза, показались ей слишком жирными, и она убрала избыток краски. Несмотря на все снадобья для красоты лица, которыми Жанна пользовалась каждый день, вопреки постоянным усилиям выглядеть живой, остроумной и способной развлечь Людовик терял к ней интерес. Точно так же несколько лет назад он охладел к этой несчастной суке-королеве. А враги Жанны вели себя как стая волков, почуявших кровь. «Мама, что мне теперь делать? – мысленно спрашивала она, смотрясь в зеркало, окаймленное драгоценными камнями. – Каков должен быть мой следующий ход?» Сколько Жанна помнила, мать всегда называла ее фавориточкой, считая, что дочь непременно станет любовницей короля. Это не было материнской фантазией; такую судьбу напророчила Жанне гадалка, а значит, предсказание рано или поздно исполнится. Мать годами учила ее искусству вести разговор, льстить и манипулировать людьми, пока роль Жанны при дворе не сделалась очевидной, невзирая на ее буржуазное происхождение и исчезнувшего отца. – Самое важное, ma chérie, – верить в себя и свою ценность. Большинство людей будут принимать тебя сообразно твоей же оценке, а потому постарайся установить цену как можно выше. Но матери больше нет, и теперь никто не подскажет ей, как поступить. Если Жанна не сумеет удержать короля в постели, никакие ухищрения не помогут ей сохранить свое положение. Первая обязанность любовницы – дарить телесные утехи. А если король к ней охладеет, кем она станет? Никем. Мужа Жанна оставила несколько лет назад. Мать тогда ей говорила, что по-другому нельзя; это ее судьба, роль, место. Однако Шарль не обладал таким пониманием. Мужское самолюбие оказалось даже более хрупким, чем ее севрский фарфор. Он не примет ее обратно и своей женой не признает. Жанну вышвырнут из Версаля и из Парижа, как бедняжку Луизу де Мальи, которая до самой смерти донашивала прежние наряды и оплакивала судьбу, пока Людовик «окучивал» ее сестер. Но нет, она больше думает о себе; она не мягкотелая, как Луиза. Ее так просто не спихнешь. Вдобавок ей повезло: сестер у нее нет. Только очень привлекательный брат, но Людовик на мужчин не заглядывался. Ей требовалась более совершенная стратегия, дополнительная тетива к луку и яд для наконечников стрел. – Всегда найдется способ сохранить твою власть, – говорила ей мать незадолго до смерти. – Другой способ его завлечь. У Людовика есть одна особенность, и она тебе на руку. Хотя он и притязает на ученость и просвещенность, но особым умом не отличается. Дверь будуара открылась. Жанна повернулась. – Взгляни-ка на это, ma petite! Людовик поставил на туалетный столик Жанны каменный пьедестальчик с сидящей куклой. Кукла держала в руках книгу. Взглянув на нее, Жанна вопросительно посмотрела на Людовика. – Эту куклу сделала дочь часовщика. В подарок Александрине. – Очень… мило с ее стороны. Завтра я как раз еду в монастырь Успения и отвезу подарок. – Она счастлива там? Жанна опешила. Умышленная «слепота» Людовика порой ставила ее в тупик. – Надеюсь, со временем ей там понравится. Прошел всего месяц с тех пор, как Людовик решил, что шестилетнюю Александрину надлежит отдать в монастырскую школу. Монахини сообщали, что девочка до сих пор каждый день плачет. Но так было заведено в Версале: здесь не слышалось смеха играющих детей и плача младенцев. Дети во дворце присутствовали только в виде бронзовых и мраморных статуй. Даже дочерям Людовика в детстве не позволялось здесь находиться. Исключение он сделал лишь для Аделаиды, которая с рыданиями умоляла отца до тех пор, пока тот не сдался. Жанна не стала ни умолять, ни плакать, дабы не вызывать гнев Людовика. Она уже видела всплески королевского гнева и не хотела увидеть снова. Жанна снова посмотрела на куклу. Любопытная вещица. Тщательно нарисованное лицо было очень похоже на человеческое… Но что это? Жанна даже вздрогнула. Ей показалось или стеклянные глаза двигались? – Не правда ли, забавно? – засмеялся Людовик. – Нажимаешь вот здесь, и глаза двигаются из стороны в сторону, словно кукла читает книжку. Жанна вгляделась. И действительно, глаза на фарфоровом лице двигались, будто следили за ней. Какая странная и жуткая кукла. Нельзя отвозить дочери такой подарок. – Любопытная вещица, – сказала она вслух. – И как искусно сделана. Интересно, помнит ли Людовик, когда он в последний раз дарил куклу и как неудачно это закончилось? Малолетняя инфанта Марианна Виктория получила куклу, украшенную драгоценными камнями. Это был подарок ее французского кузена, за которого однажды она выйдет замуж. Не вышла. Когда при французском дворе решили, что им срочно необходим наследник, инфанту отослали обратно в Испанию, а ее место заняла Мария Лещинская, уже находившаяся в детородном возрасте. Впереди Марию ждали годы непрестанных беременностей и родов. – Тебе обязательно нужно увидеть, какие штучки делает сам Рейнхарт. По сравнению с его шедеврами это грубоватая поделка. – Значит, дочка учится отцовскому ремеслу? – Насколько понимаю, он ее обучает, готовя к какой-то особой роли. – Весьма… оригинально. – Думаю, и сама девица весьма оригинальна. Отец недавно забрал ее из монастырской школы и взялся учить. Но по словам Лефевра, она умеет то, чего не умею я. Для женщины она исключительно умна. – Понятно. И сколько лет этой девице? Ответ она уже знала. О Веронике она читала в полицейских донесениях, а потом и собственными глазами увидела эту миловидную девушку с безупречно гладкой кожей. Знал ли об этом Людовик? – Кажется, семнадцать, хотя она показалась бы тебе старше. Обычно девицы в этом возрасте еще глупы, чего не скажешь о ней. Жанна вертела в руках чашку. Ей не понравился тон королевского голоса и выпячивание губ. Если Людовику захотелось молоденьких цыпочек, будет гораздо лучше, если это будут цыпочки, пойманные ею: робкие, податливые девочки, которых можно поманить деньгами, а потом вытолкнуть. Но никак не умненькие дочки часовщика. Эта Вероника явно себе на уме. – Семнадцать лет – возраст, когда не знаешь, что в дальнейшем вырастет из этих девиц. – Это верно, – ответил король, тон которого вдруг сделался ледяным. – Ты в семнадцать лет была просто выскочкой из буржуазной семьи. А сейчас… гляди, как высоко взлетела. Жанна улыбнулась, но ее щеки под слоем белил покраснели. Она прекрасно поняла смысл королевских слов: фаворитка взлетела так высоко, что балансировала на краю и могла упасть. – Я слышал про очередную «рыбную ловлю». А мне ты не сказала.