Жанну обдало страхом. Кто ему донес? Дю Оссе? Конечно же нет. – Не люблю тревожить вас по пустякам. – А я не люблю, когда от меня что-то скрывают, – сказал Людовик; Жанна поняла двойной смысл его слов, когда королевская рука больно сжала ей подбородок. – Не люблю чувствовать себя сбитым с толку. Не заставляй меня усомниться в тебе. Людовик отправился к мессе. Жанна для успокоения выпила бокал вина и велела дю Оссе потуже затянуть на ней корсет из китового уса, словно это могло добавить ей устойчивости в жизни. Нужно собраться с мыслями, поскольку ум – едва ли не единственное оружие в ее арсенале. Надев короткую нижнюю юбку и припудренное розовато-лиловое платье, она присела к туалетному столику. Было почти девять часов утра – время ее первого официального туалета. Сегодня среда, а значит, к ней явится генерал-лейтенант Берье с новостями полицейского ведомства. Она была первой, к кому он спешил с докладом. Ничего удивительного, ведь своим возвышением он был обязан ей. Сегодня нужно поговорить с ним обо всех этих «забрасываниях удочек». Она должна составить план. Пока Бертен, парикмахер Жанны, грел на жаровне щипцы, вошел Берье. Поклонившись, гость поставил на пол свою сумку. – Доброе утро, маркиза, – поздоровался он, целуя ей руку. – А вы с каждым днем молодеете. Клянусь! Ваши глаза стали еще лучистее. Жанна улыбнулась комплименту. С тех пор как три года назад Берье получил чин генерал-лейтенанта и возглавил парижскую полицию, он постарел лет на десять, если не больше. Его горделивое лицо было испещрено глубокими морщинами – следствие многочисленных обязанностей, лежащих на нем, и многочисленных тайн, которые он хранил. Но Берье занимался делами государственной важности; более того, он жаждал этой должности и ничуть не тяготился ею. Так что у Жанны не было причин винить себя в седине на его бровях и темных мешках под глазами. – Рассказывайте. Что нового? Вам удалось собрать доказательства против автора этих отвратительных стишков? Я вам писала, что утром получила очередной пасквиль. Вы получили мою записку? – Да. Возмутительные, злобные стишки! Пока, маркиза, мы не собрали доказательств, но уверен: скоро соберем. Как вам известно, cabinet noir перехватывает письма, прочитывает содержание и вновь запечатывает. Этим занимаются опытные люди. Смею вас заверить: в течение нескольких недель мы выследим этих гнусных «рыболовов». Едва ли их много. – Ошибаетесь, Николя. Тех, кто желает мне зла, более чем достаточно, и вы это прекрасно знаете. Берье повертел в руках листок с пасквилем: – Они желают вам зла лишь потому, что знают: ваше влияние продолжает расти. – И с ним растет ваше. – Благодарю, маркиза, – снова поклонился Берье. Жанна улыбнулась, хотя и не сомневалась, что Берье известно ее нынешнее положение. Ведь у него шпионы повсюду. Как и она, ее протеже знал, что глаза Людовика постоянно высматривали молодых хорошеньких женщин при дворе и вне двора и ни одна из них не смела отказать королю. Берье наверняка знал и о том, что ей становилось все тяжелее удовлетворять плотские аппетиты Людовика. Не помогал ни отдых, на котором настаивал Кесне, ни предписанная диета из ванили, трюфелей, шоколада и сельдерея. От такой диеты ей становилось только хуже. Знал Берье и другое: Жанна не уступала ему в честолюбии, а потому изгнание из Версаля убило бы ее. Она всю жизнь пробиралась к своей цели. Если она падет, это закончится смертью. – Что происходит в Париже? – Нас продолжают осаждать нищие и прочий сброд. Холод и неурожай гонит их из деревень в Париж. Они думают, что мы так и будем жечь костры на улицах. Король издал эдикт, требуя выгнать их обратно. Мои люди уже преуспели в этом. – Да. На лице Жанны не дрогнул ни один мускул, но от услышанного у нее сжалось сердце. Это называлось войной с бродягами и мерами для прекращения морального разложения. Но неужели кто-то отважится воевать с собственным народом лишь потому, что эти люди бедны? Бертен принес бигуди и принялся распрямлять пряди ее волос. – Вы сталкивались с трудностями? – спросила у Берье Жанна. – Парижане поддержали королевский эдикт или это настроило их против короля? – Подозреваю, маркиза, что лишь немногие знают или понимают смысл эдикта, принятого в ноябре прошлого года. Однако горожане наравне с нами должны понимать: столица не может и дальше вбирать в себя деревенскую бедноту. Больницы и приюты уже переполнены. – Значит, парижане по-прежнему любят своего короля? – Конечно, маркиза. Она не поверила Берье. Когда-то Людовика называли le Bien-Aimé. Нынче этот прекрасный «панцирь» был изрядно помят дорогостоящей войной и заключением мира на невыгодных условиях. Жанна читала полицейские доклады, где люди наравне с Людовиком обвиняли и ее, называя паразиткой, жирующей за счет государства и льющей яд в уши монарха. Она знала о нашептываниях д’Аржансона, предлагавшего Людовику принести ее в жертву, дабы понизить градус враждебности во Франции. – Николя, есть ли еще что-то, о чем я должна знать? Может, жалобы? Недовольство? – (Берье поежился.) – Лучше, если мне это будет известно. – По правде говоря, глупость какая-то. Помимо обычной воркотни появились возмущенные пропажей детей бедноты, которых якобы забирают. У Жанны кольнуло в животе. – Куда забирают? – Неизвестно. Люди утверждают, что парижские дети просто исчезают, но я отношу это за счет слухов. Наверное, один-два ребенка куда-то сбежали. Быть может, даже погибли. Народная молва склонна к преувеличению. Вот и пошли языками чесать. Меня это не волнует. – А должно бы волновать. Подобные события ведут к недовольству. Появляются вопросы. Кого люди подозревают? – Домыслов на этот счет хватает. Кто-то винит пришлых; дескать, завлекли детишек и подбили на разные непотребства. Но больше всего распространена бредня о некоем аристократе, который хватает детей прямо на улице и пьет их кровь. Говорить такое в наш просвещенный век! – Мне это не нравится. Необходимо разобраться. – Маркиза, мои люди уже разбираются. Как я уже говорил, я считаю это раздутыми слухами, не имеющими ничего общего с реальностью. А третье сословие стремится превратить сообщения о нескольких беглецах чуть ли не в заговор знати, которого нет и быть не может. – Это само по себе опасно, поскольку ведет к бунтарским настроениям в обществе. – Мы всё уладим. Вам не о чем беспокоиться, маркиза. Взгляд Жанны вновь упал на жуткую куклу в углу стола. Можно подумать, она отвезет этот подарочек Александрине! – А ваша «муха», следящая за часовщиком, – что она говорила о его дочери? Вопрос застиг Берье врасплох, заставив слегка нахмуриться. – Насколько знаю, почти ничего. Невинная молодая девица, и не более того. Невинная. Людовику нравятся невинные. От них меньше угрозы. Но эта кукла. Странная игрушка. Может, ее создательница не так уж и невинна. – Вы находите дочку часовщика хорошенькой? Мне говорили, она выглядит несколько странно. Жанна видела, как бледное лицо Берье покраснело. Да, внешность дочки Рейнхарта ему нравилась, и даже очень. – Видите ли, маркиза, все юные девицы хорошенькие. – Едва произнеся эти слова, он тут же понял свою ошибку. – Конечно, это не говорит о… – Николя, я прекрасно знаю, что к чему. Жанна открыла золотую баночку с румянами, поддела их пальцем и нарисовала кружок на правой щеке. Ее щеки давно утратили естественный румянец. За годы придворной жизни ее кожа приобрела сероватый оттенок. Иногда ей казалось, что Версаль высасывает из нее кровь. – Что еще? Ваши люди не обнаружили каких-либо поползновений против Людовика? Ничего угрожающего его безопасности? – Ничего. Будьте уверены, в случае чего я немедленно вам сообщу. Глядясь в зеркало, Жанна видела, как Бертен накрутил последнюю папильотку и взял нагретые щипцы. Щипцы коснулись ее каштанового локона. Поднялась струйка дыма, а в воздухе слегка запахло паленым. – Надеюсь, – сказала она Берье. – Надеюсь, вы будете докладывать мне обо всем, чего бы это ни касалось. – Конечно, маркиза, – кивнул он. – Я всегда сначала прихожу к вам. Я был и остаюсь вашим слугой. Когда Берье ушел, Бертен раскрутил папильотки и стал разделять завитые пряди. – Маркиза, вы по-прежнему остаетесь самой красивой. Никто при дворе не может соперничать с вами. Так все говорят. Жанна вяло улыбнулась. Она хорошо знала, о чем говорят при дворе. Обитатели Версаля считали, что она сохраняет красоту благодаря черной магии, как это, если верить слухам, век назад делала Атенаис де Монтеспан. И молодость она сохраняет, выпивая кровь девственниц вместе с порошком из костей младенцев. – Благодарю вас, Бертен. Сегодня будут золотые пчелы. Пусть немного меня пожалят. Пока парикмахер доставал усыпанные драгоценными камнями заколки, Жанна вновь взяла в руки читающую куклу. Книжечка, которую та читала, была миниатюрным изданием «Золушки» Перро – сказки о девушке, превратившейся из кухонной замарашки в принцессу. Что это? Намек на то, с чего она начинала? Предупреждение, что ее может выбросить из сказочной жизни? Слишком хитроумная игрушка и слишком странная. Жанна поставила куклу, больше не желая прикасаться к подарку. – Бертен, когда закончите, прошу вас вынести отсюда эту куклу. Незаметно. Не хочу видеть ее в своих покоях. – Да, мадам. Прикажете впустить посетителей? Жанна прикрыла глаза. Она уже слышала их: посланников, воздыхателей, просителей. Они толпились на лестнице, ожидая, когда их допустят до ее второго туалета. Ее ожидал ритуал наложения второго слоя белил на лицо. В волосах появятся дополнительные заколки, а она будет выслушивать лесть, ложь и просьбы одобрить то-то и то-то. Жанна провела по волосам, придавая локонам более естественный вид, и стерла часть румян. – Да, Бертен. Пожалуй, уже время. Пусть заходят. Глава 13 Мадлен Проклятые колокола церкви Оратории Лувра! Звонят и звонят в это воскресное утро. Прошло девять дней, с тех пор как Рейнхарта назначили королевским часовщиком. Кроме устного послания, переданного через лакея в красном камзоле, Камиль больше не присылал ей никаких указаний. Он словно в воду канул. С каждым днем Мадлен делалась все злее и беспокойнее. Сейчас она вполне могла бы свернуть Камилю его костлявую шею. Он ведь говорил о тридцати днях. Месяц в доме часовщика, и она будет свободна. И получит обещанные деньги! Мадлен была совсем близка к свободе, ее ноздри уже ловили ее запах… И вдруг какой-то угрюмый тип, не то лакей, не то караульный, передает приказ оставаться на месте. Государство играло с ней, как кот с мышью, предлагая свободу и тут же придавливая лапой, едва она попытается убежать. Придется сходить на улицу Тевено и разузнать, не известно ли чего маман. От этой мысли все внутри Мадлен переворачивалось. Ночью прошел дождь, отчего над Парижем висел густой туман, вобравший в себя вчерашний запах кухонных очагов и вонь сточных канав. Струйки тумана и сейчас нависали над канавами и тянулись вдоль переулков, ограничивая видимость. Мадлен шла по улице Платриер, направляясь к месту, которое она когда-то называла родным домом. Ее тревожил не только Камиль, но и сам часовщик. С тех пор как у Рейнхарта побывал король, он практически не вылезал из мастерской, о чем-то вполголоса совещаясь с Лефевром и отправляя письма с чертежами и заказами. Туда не пускали даже Веронику. Когда Рейнхарту требовалось покинуть мастерскую, дверь он запирал на ключ. Лишнее подтверждение того, что Мадлен нужно там побывать. Притаившись, она следила, как Рейнхарт поворачивал ключ и убирал в карман жилетки. Но за хозяйской одеждой следил Жозеф и на все ее предложения помочь отвечал отказом. Иногда Мадлен все же допускали в святилище: принести кофе, выпивку и миндальное печенье. Увидев ее, мужчины замолкали или резко переводили разговор на другую тему. Все книги были закрыты, а бумаги убраны. Обрывки разговоров, которые ей удавалось подслушать, в основном касались скучных и малопонятных технических вопросов: получения какого-то древесного вещества, из которого можно делать трубки, обращения к некоему врачу за подлинными образцами и чертежами автоматов, сделанных другим мастером. Не более понятными были и наброски, иногда попадавшиеся Мадлен на глаза: сплошные линии и цифры. Похоже, все это касалось внутреннего устройства какой-то машины. Некоторые рисунки были понятнее и вызывали удивление: кузнечные мехи, длинный шприц, модель человеческой руки. Самого изделия она не видела, но через стену слышала поскрипывание станка и царапающие звуки пилы Рейнхарта. Они с Лефевром что-то делали, но тщательно прятали.