Мадлен не заметила, как добралась до улицы Тевено. После полуторамесячного отсутствия улица показалась ей ýже и мрачнее. Тени в подъездах стали еще гуще. У всех, кто попадался ей навстречу, были впалые щеки. Аммиачная вонь мочи стала еще острее. Дом маман тоже выглядел беднее и обшарпаннее. Потрескавшийся фасад, истертые ступени крыльца, угрюмая арка, ведущая во двор. Не хотелось, чтобы Эмиль жил здесь. Место было небезопасным, особенно сейчас, когда по улицам рыскал похититель детей, высматривая очередную жертву среди бедных, беззащитных оборванцев. – Они еще не вставали, – сообщила маленькая служанка, открывшая дверь. На вид этой девочке с всклокоченными волосами было лет одиннадцать. Сирота, взятая маман из Отель-Дьё. Зубы плохие, зато волосы светлые и достаточно привлекательное лицо. Завсегдатаи «Академии» называли таких beurre demi-sel – девочка на полпути к превращению в проститутку. Чувствовалось, маленькая служанка только недавно затопила камин, и не очень-то умело. Мадлен взяла кочергу и поворошила угли. – Иди и разбуди мадам. Скажи ей, что пришла Мадлен. Когда девчонка занервничала, Мадлен указала кочергой на себя и ласково сказала: – Передай ей, что это я тебя послала. Еще скажи, что я сильно рассержена и угрожала отходить тебя кочергой, если ослушаешься. Вскоре появилась маман. Ее лицо без белил и румян напоминало комок теста, залежавшегося на полке. – Маду, ты не могла явиться попозже? Сбила мне весь сон, а это сказывается на лице. – Мне нужно с тобой поговорить. И с Коралиной тоже. Пришла тогда, когда смогла. Маман велела служанке подать им всем шоколад и повела Мадлен в комнату Коралины, где пахло сестрой и мужчиной, побывавшим у нее, – смесью масла для волос, спермы и пота. Маман отодвинула занавески, впуская в комнату сероватый утренний свет. – Вставай, девонька. Твоя сестра пришла. Глядя на гладкое лицо полусонной Коралины, Мадлен вспоминала, какой ее сестра была в детстве, пока маман не основала свою «академию порока», а Коралина не превратилась в холодную и расчетливую особу. Какой была бы жизнь сестры, если бы они и дальше жили над отцовским магазином? Может, вышла бы замуж за какого-нибудь писаря и уехала из Парижа. Была бы ее сестра более ласковой и отзывчивой, умела бы успокоить плачущую Мадлен, а не велела бы заткнуться? Возможно, Коралина и тогда выросла бы жестокой и расчетливой. Как-никак она была настоящей дочерью своей матери, а той все нежные чувства прижгли еще в утробе. – Который час? – зевая, спросила Коралина. – Самое время, чтобы рассказать мне, что происходит. А то от меня всё скрывают. – Насчет чего? – Насчет замыслов полиции. Вот уже девять дней, как я закончила работу, которую они мне поручили, но меня по-прежнему не отпускают. Может, ты, случаем, не заметила, что я до сих пор не возвращалась? Или время проходит мимо тебя? – Мы знаем, что ты теперь в Лувре, – сказала мать. – Ты же нам сама написала. Но не сообщила подробностей. Что произошло? Расскажи нам обо всем. Что тебе удалось узнать? Мадлен рассказала им о прежней служанке, утверждавшей, что Рейнхарт пускал ей кровь; о том, что его сделали королевским часовщиком, о визитах Помпадур и устном приказе, переданном человеком в красном камзоле. – Мадам де Помпадур, – с придыханием произнесла Коралина, подходя к туалетному столику. – Bon sang! Подумать только: ты видела эту женщину! Расскажи поподробнее, во что она была одета. Какая у нее прическа? Коралина принялась накручивать волосы на бигуди, глядя в мутноватое зеркало. – Прошу прощения, но мне сейчас не до рассказов о нарядах. Меня куда больше волнует, почему полиция зажала обещанные деньги и что еще им нужно. Служанку, которая свидетельствовала против Рейнхарта, вздернули. Это меня тоже волнует. – А что о ней говорят другие слуги? – Почти ничего. По их мнению, она была воровкой и лгуньей. – Так-так. Но тебе-то чего волноваться? Девица была готова плести что угодно, только бы не попасть на виселицу. – Даже если и так, Камиль скрыл это от нас. А сведения далеко не пустячные. Маман отвернулась, и до Мадлен мгновенно дошло: мать, конечно же, знала. Точно знала, на какой риск идет ее дочь, но тем не менее ни слова не сказала, вынудив ее действовать вслепую. «Все пройдет наилучшим образом, вот увидишь, – говорила она накануне ухода Мадлен в дом часовщика. – Постарайся быть начеку, и с тобой не приключится никакой беды. Я в этом уверена». Маман говорила это не впервые. Тогда Мадлен тоже была начеку, а беда все-таки приключилась. Напрасно она поверила матери. – Так что, Камиль не появлялся? – спросила у сестры Мадлен. – Когда он в последний раз был здесь? – Не видела его больше двух недель. Не скажу, что я особо по нему скучаю. Теперь понимаю, почему Сюзетта терпеть его не могла. Он из тех, кто не просто натешится, а еще и отметину оставит. – Благодарю, Коралина, – торопливо произнесла мать. – Маду пришла не за этим. – Маман уселась на диван, поправляя грудь под халатом. – Согласна, Камиль ведет себя не лучшим образом. Не люблю мужчин, которые не платят вовремя и чрезмерно тянут с оплатой. Возможно, он просто занят или ему понадобилось залечь на дно, но мне все равно это не нравится. Маман заглянула в чашку с шоколадом и поморщилась. – Маду, мы его найдем, будь уверена. Мы заставим его платить. – Как? – Надо же быть такой дурой – соглашаться на что-то, не видя денег! Мадлен задним числом стало досадно. Почему маман с ее деловой хваткой не увидела подвоха? – Если Камиль откажется платить, что нам делать? Пойти в полицию? Прямо к Берье? Маман подняла на нее свои водянистые глаза: – Полегче, девочка. Не забывай, с кем ты говоришь. Думаешь, у меня нет других друзей, к кому я могу обратиться и напомнить им о должках? Камиль обязательно заплатит. И тогда мы отпразднуем победу. Мадлен на эти слова едва улыбнулась. Маман всегда умела сорвать куш. Это было написано на материнском лице. Напрасно она сюда пришла. Нужно было самой разыскивать Камиля. – Да не смотри на меня так, – продолжила маман. – Все кончится хорошо, и, если на то будет Божья воля, ты через неделю благополучно вернешься домой. В крайнем случае, дней через десять. – Угу. Если на то будет Божья воля, – холодно ответила Мадлен. – И если Богу вообще интересно, чтó творится в этом доме или любом таком же. – Мы приготовим твою комнату. Обои новые наклеим. Сделаем ее уютной. Мадлен заставила себя улыбнуться, однако у нее не было намерений возвращаться в этот убогий дом с пожелтевшими обоями, засаленными кроватями и грязными окнами, щели в которых затыкали тряпками. Здешний воздух наполняли воспоминания, которые она пыталась похоронить, и от самой мысли о возвращении сюда ее начинало мутить. Но дело было не только в этом. С тех пор как Мадлен познакомилась с Вероникой, доктором Рейнхартом и Жозефом, в ней что-то изменилось, что-то проросло, как прорастают корни, долго спящие в земле. Она не могла вновь стать такой, какой была. И не могла позволить Эмилю оставаться здесь и гнить заживо, как когда-то гнила она. В передней было дымно. Мадлен вновь увидела маленькую служанку. От девочки пахло угольной пылью и заброшенностью. – Дорогая, уходи отсюда, – сказала она девочке. – Найди себе другое место. Хватает домов, где тебе будет лучше, чем здесь. Эмиля она нашла на улице. Племянник играл в «кольца» с двумя тощими, сопливыми мальчишками, к ногам которых вместо башмаков были привязаны куски кожи. Мадлен попыталась с ним заговорить. Эмиль угрюмо молчал. Она начала беспокоиться: не заболел ли он снова и не досталось ли ему от маман, как вдруг мальчик выпалил: – Ты же говорила про тридцать дней! Тридцать дней, и ты вернешься. Прошло уже больше. Я считал. У Мадлен сжалось сердце. Ее охватило знакомое чувство вины. – Знаю, Эмиль. Я думала, что пробуду там только тридцать дней. Мне так говорили. Но меня обманули. Пока я не могу уйти от доктора Рейнхарта. – Почему не можешь? Он выпятил подбородок, но Мадлен заметила блеснувшие слезы. – Не знаю, mon petit. Это я и пытаюсь узнать. Сегодня пришла расспросить маман. Но долго я там не останусь. Такого просто не может быть. Вранье. Она снова врала, сама не зная, что ее ждет. – А я знаю, – с обидой произнес Эмиль. – Тебе больше нравится быть с той красивой госпожой. Теперь ты любишь ее больше, чем меня. – Ты про мадемуазель Веронику? Не говори глупостей! Но ведь так оно и было. Сама того не желая, Мадлен проникалась к девушке все большей симпатией. Надо отдать Веронике должное: на прошлой неделе, во время их прогулки по настоящему Парижу, она не вздрагивала и не воротила нос от увиденного, будь то culs-de-jatte, тычущие культями в прохожих и выпрашивающие подаяние, или штабеля гробов на кладбище Невинных, где недавно умерших хоронили на костях прежних покойников. Разумеется, Мадлен не показала ей самые темные углы Парижа: банные дома и серали, удовлетворяющие любые пороки знати; трущобы, где целые семьи ютились в одной грязной, сырой комнатенке и где процветали болезни, а также публичные дома самого низкого пошиба, где собиралось и развлекалось парижское дно. Вероника оказалась сделанной из более крепкого теста, чем первоначально казалось Мадлен, а честолюбию и целеустремленности дочери Рейнхарта можно было только позавидовать. – Да, Эмиль, мне начала нравиться эта девушка, но она не родня. Она не ты. – Без тебя я здесь не останусь. Так и знай! Мадлен показалось, что ее полоснули по сердцу острой льдинкой. – Как понимать твои слова? – А так и понимать. Возьму и куда-нибудь убегу с мальчишками. Мне здесь противно одному. Она взяла племянника за плечи и наклонилась к нему: – Эмиль, не смей так говорить! И не смей никуда убегать! Тебе нельзя уходить далеко от дома. Помнишь, о чем я тебе говорила? – (Эмиль попытался вырваться.) – Эмиль! В Париже кто-то похищает детей. Ты знаешь об этом? Мальчик перестал сопротивляться и смотрел на Мадлен. Из глаз потекли слезы. – Значит, правду говорят про чудовище, которое охотится за детьми на улицах? – Эмиль, кто говорит? – Ребята. Я от них слышал про чудовище. Он кровь пьет. По вечерам он садится в черную карету, запряженную черной лошадью, и хватает мальчишек прямо на улице. Мадлен ощутила страх, мимолетный, похожий на прикосновение тонких крылышек мотылька. – Эмиль, нет никакого чудовища! Слышишь? Никакого. Это просто выдумки. А вот коварных людей хватает. Поэтому прошу тебя, больше не заговаривай о побеге. – Маду, ты знаешь не больше меня. И боишься, как и я!