Придворные тоже повернулись в ее сторону. Их лица, покрытые белилами, были жесткими и бесчувственными, как у мраморных статуй. Она молча прошла мимо, спиной чувствуя их взгляды. Неужели Ришелье всерьез думал, что это ее рук дело? Впрочем, важным было не то, что думал он сам, а то, в чем мог убедить других. Приподняв подол платья, Жанна убыстрила шаг, торопясь поскорее оказаться в безопасном пространстве своих покоев. Она вспомнила, какую песню слышала в Зеркальной галерее. Это была детская песенка; колыбельная, которую часто пела Александрина. И в галерее колыбельную напевала не какая-нибудь придворная. Ее пела… кукла. Глава 24 Мадлен Лефевр настоял, чтобы Мадлен немедленно покинула Версаль и уехала вместе с ним в его карете. – Девочка моя, тебе нельзя здесь оставаться ни минуты. Король предельно рассержен. Кто знает, во что выльется его гнев? Мадлен молча согласилась. Она не знала, о чем говорить с Лефевром. По сути, она вообще не могла говорить. Она молча сидела в карете, обитой красной кожей. Голова кружилась от вихря мыслей, а в ушах слышалось пение куклы. За прошедшие несколько дней у нее возникла своя версия случившегося. Центром всего был Рейнхарт. Он создал куклу в память о дочери, которую сам же и погубил. Это доктор похищал детей на улицах, пытаясь воссоздавать работу живых тел в металле, серебре и стекле. Но в Зеркальной галерее она увидела совсем другого Рейнхарта: ошеломленного, сокрушенного, недоумевающего. Было ли это игрой на публику? Мадлен его потрясение показалось искренним, но ведь вся его деятельность строилась на том, чтобы придавать искусственным творениям полное сходство с живой природой. Неужели Рейнхарт с помощью хитроумного трюка заставил куклу написать обличительные стихи? Если нет, как кукла могла сама написать такие строчки? И было ли написанное правдой? От тревог внутри Мадлен начала подниматься желчь, и она боялась, что ее может вытошнить прямо на красивые сиденья. Страх пронизывал все ее мысли. Страх за Рейнхарта, за парижских детей, но прежде всего – страх за собственное будущее и судьбу Эмиля. Она почти не сомневалась, что Камиль ухватится за подвернувшуюся возможность и всю вину свалит на нее. Это она не сумела распознать натуру Рейнхарта и предугадать случившееся. Может, взять Эмиля и вдвоем бежать из города, пока Камиль не наказал ее за проваленное задание? Но куда, черт побери, она побежит?! Где и на что будет жить с племянником? У нее не было денег, а все пожитки умещались в сундучке. Кто за пределами Парижа возьмет ее в услужение без рекомендаций и с изуродованным лицом? А главное, она никак не могла уехать сейчас. Тот, кто убил Веронику, скорее всего, был повинен и в похищении детей. Она должна узнать, кто этот злодей. Лефевр тоже молчал. Вид у него был возбужденный. Парик совсем сполз набок. Только когда карета достигла предместий Парижа, он заговорил: – Наверняка появится вполне вразумительное объяснение случившегося и будет доказано, что Рейнхарт к этому совершенно непричастен. Видишь ли, при дворе постоянно идет борьба. Плетутся интриги, разные фракции соперничают между собой и ищут способы отомстить друг другу. К твоему хозяину это не имеет никакого отношения. Уверен, вскоре все разрешится. Мадлен смотрела на его вспотевшее лицо и черные, как у жука, глаза. Верил ли он собственным словам? Трудно сказать. Ей встречалось множество мужчин, настолько уверенных в себе и их пути в мире, который до этого момента был прямым и гладким, что они не представляли, как все может измениться в одночасье. Им был неведом вкус нищеты. Снова взглянув на Лефевра, она увидела нахмуренное лицо. Королевский хирург смотрел в окошко кареты. Мадлен поняла, что его трясет. Ей вспомнились ужас Лефевра, когда он впервые увидел куклу, и его доброе отношение к Веронике. – Месье, а еще кто-нибудь умеет обращаться с куклой? – спросила она. – Насколько я знаю, никто, хотя в последнее время я мало общался с Рейнхартом, – ответил Лефевр, поворачиваясь к Мадлен. – Это было его изобретение, хотя он частично использовал замыслы Вокансона. Ну и я помогал ему своими соображениями. После смерти Вероники Рейнхарт настоял, что дальше созданием куклы будет заниматься сам. С тех пор он отказался обсуждать со мной какие-либо подробности. Признаюсь, тогда я на него даже рассердился, поскольку считал себя таким же создателем куклы. Я думал, что Рейнхарт хочет стяжать всю славу сам. Но сейчас я считаю… – Лефевр не договорил. – Это не значит, что другие, наблюдая за ним, не могли бы сами придумать схожий механизм. Правда, им пришлось бы следить за каждым его движением и обладать незаурядным умом. – Лефевр рассеянно провел ладонью по лицу. – Но не забивай себе голову этими мыслями. Сейчас тебе важнее решить, чтó будешь делать, если рассмотрение дела затянется. Слугам Рейнхарта придется идти на все четыре стороны. Луврские апартаменты у него отберут. Тебе есть куда податься? Внутри Мадлен все оборвалось. – Нет, месье. – Разве твои родные живут не в Париже? – Моя мать живет здесь, но… она не сможет поддерживать меня. Ничем и ни в чем. – Понятно. – Насколько я знаю, Жозефу и Эдме тоже некуда идти. – В таком случае мы сделаем все от нас зависящее, чтобы эта история благополучно закончилась и мы смогли вернуться к прежнему порядку вещей. Лефевр говорил так, словно речь шла о пустяке, об устранении мелких шероховатостей. Но Мадлен видела его обеспокоенное лицо, а под словесной бравадой угадывалось напряжение. Она попыталась в ответ улыбнуться, но вдруг почувствовала себя на крошечном островке, окруженном замерзшим морем. В Париж они въехали поздним вечером. В воздухе удушливо пахло горящим ламповым маслом. Колеса кареты подпрыгивали на обломках балок и мебели. И это в непосредственной близости от Лувра. Мадлен увидела, что вся улица Дофина усеяна битым стеклом, поблескивавшим в свете редких фонарей. – Какое бессмысленное разрушение, – пробормотал Лефевр. – Люди уподобились несущемуся стаду. Неужели они думают, что насилие поможет? – Люди рассержены, месье. Власти бездействуют. Как им еще выразить свой гнев? – (Если кукла написала правду, если похититель детей находился под защитой полиции, парижане имели полное право выплеснуть свой гнев.) – Месье, попросите остановить карету. Я сойду здесь. Хочу заглянуть к матери и убедиться, что никто из моих не пострадал. – Нет. Не вздумай идти пешком. Мы тебя довезем. Говори адрес. – Вы очень добры, месье, но место, куда мне надо, не из приятных. Улица Тевено. Лефевр открыл окошко кареты и велел кучеру изменить направление. Через несколько минут они подъехали к прежнему дому Мадлен. Она попросила остановиться на некотором расстоянии от «Академии». Лакей Лефевра помог ей выйти. Оказавшись на мостовой, Мадлен услышала крик, а вскоре увидела и личико племянника, по которому так скучала. – Маду! – крикнул Эмиль, но смотрел он не на тетку, а на сверкающую карету, запряженную парой гнедых лошадей. Взяв Эмиля за руку, Мадлен обернулась и кивком поблагодарила Лефевра. Тот приподнял шляпу. Карета отъехала. Эмиль продолжал смотреть ей вслед. – Как ты тут? – спросила Мадлен, наклоняясь к племяннику. – До чего я рада тебя видеть! Прости, что не приехала раньше. Меня вынудили остаться. – Во дворце? – Да. – В настоящем дворце? – В настоящем дворце. Я хотела привезти тебе что-нибудь, но… Ей вдруг захотелось плакать. Почувствовав это, Эмиль положил ей голову на плечо и позволил крепко себя обнять. – А здесь было настоящее сражение, – сообщил он. – Честно? – Да. И не одно. Люди кричали, колотили в двери и даже стреляли. Отовсюду! – добавил Эмиль, возбужденно размахивая рукой. – Даже слушать страшно. – А мне не было страшно. Я был храбрым. – Не сомневаюсь. Храбрый солдат. Успокаивал девушек? – Новая девушка появилась. Она добра ко мне. Я ей помогал. – Ей повезло. Эмиль кивнул: – Но лучше бы я помогал тебе. – Эмиль, я бы тоже предпочла заботиться о тебе. А что, если убежать прямо сейчас? Взять Эмиля и их нехитрые пожитки и под покровом ночи убраться из Парижа. Но куда? Как они выживут без друзей, имущества и денег? Ей представилось, как они бродят по деревенским дорогам: голодные, оборванные, подобные множеству нищих. Те стремились в Париж, думая, что здешние улицы вымощены золотом. А потом убеждались, что не на всех улицах есть даже булыжники, зато предостаточно вонючих сточных канав. Когда Мадлен вернулась в луврские апартаменты, Эдме, едва взглянув на нее, повела на кухню, усадила за стол и налила большой бокал рубиново-красного вина. – Пей и рассказывай. Жозеф сел рядом с Мадлен. Она чувствовала жар, исходящий от его тела. Глотнув вина, девушка принялась рассказывать, стараясь ничего не упустить. – Неужто это правда? – воскликнула Эдме, едва Мадлен закончила рассказ. – Неужто кто-то убил Веронику, чтобы заткнуть девочке рот? – Похоже, что так. Тогда понятно, почему никто не видел происшествия с каретой. – В это я еще могу поверить, – сказал Жозеф. – Но как объяснить все остальное? Как кукла могла написать такое послание без вмешательства хозяина? – При помощи колдовства – вот как, – заявила Эдме. – При дворе всегда занимались колдовством. Людям говорили, что всех колдуний сожгли, а они живехоньки до сих пор. Мадлен понимала, о чем речь. В прошлом были громкие дела об отравлениях. Маман говорила про это довольно часто. Про размолотые кости младенцев, которые использовали для заклинаний и добавляли в приворотное зелье. В городе и при дворе тогда арестовывали сотнями. Всех пытали, добиваясь хоть какого-то признания. Женщин, объявленных колдуньями, сжигали у столба. – Так это же было давно, – тихо сказала Мадлен. – При старом короле. – Не так уж и давно, – покачала головой Эдме. – Занятия колдовством никогда не прекращались. Говорят, любовница нынешнего короля сохраняет молодость тем же способом, что и Монтеспан, любовница прежнего. Ты про это знала? Мадлен вспомнила красивое лицо Помпадур с густым слоем белил, неестественный блеск глаз и неестественно румяные щеки. Мадлен показалось, что королевская фаворитка действительно помолодела, хотя такого попросту не могло быть. – Люди скажут что угодно, только бы принизить женщину, – не слишком уверенно возразила Мадлен. – Особенно умную и имеющую власть. До сих пор Жозеф молчал, разглядывая собственные ладони. Воспользовавшись паузой, он спросил: