Их с Саввой уже давно ничего не объединяло, жили по привычке. И все равно Слава скучала. И особенно остро ощущала пустоту, доставая из сумки ключи от квартиры. На автоответчике горела красная кнопка – четыре звонка из Германии. Да, конечно, Майер знал, что она поехала за письмом, и теперь ждет от нее ответа. Нужно сформулировать, что ему сказать. А что тут скажешь? Это письмо ей еще раз пять прочесть нужно, чтобы как следует вникнуть, постараться не только уловить суть, не только разместить подробности в голове, но и почувствовать человека. Что это? Трезвый расчет, немецкая рачительность? Чего больше в этом письме: любви, заботы о Славе или Майер просто думал о своей комфортной жизни? Все эти дни они общались ежедневно по телефону, разговоры длились часами, и это были хорошие разговоры. От них становилось тепло на душе. И вот он принял решение и написал об этом. А что же она? Она не готова что-то решать вот так, с ходу. Она еще не забыла, как только что, буквально минуту назад, тяжело открывалась дверь своим ключом. * * * Через десять минут раздался еще один звонок. Слава сразу почувствовала нервозность в голосе Норберта. – Ты получила мое письмо? – Да. – И? – Спасибо, мне очень приятно. – И все? – Ты хочешь, чтобы я дала тебе окончательный ответ? На другом конце провода повисла пауза. Потом он прокашлялся, чтобы произнести: – Разве я задавал в письме какие-то вопросы? Слава растерялась. Разговоры с родителями, тяжелый рабочий день, беготня по метро за письмом… Что это еще за тон? Кроме этого письма, сегодня в жизни у нее произошло много другого и важного. Может, и не очень важного, но ты спроси! Узнай! Может, она сегодня заболела! Или у нее с родителями, не дай бог, что стряслось. Или на работе какие неприятности… А они как раз были. Целый день шли заказчики, один за другим. Она выписывала документы, обсуждала сроки поставки, в итоге сорвался контракт, который она вела. И как назло, заболела секретарь. Поэтому чай-кофе тоже были на ней, как и мытье чашек, и беготня с подносами. Хотелось тишины, покоя, даже просто уткнуться в телевизионный ящик, чтобы тупо смотреть сериал. Неважно про что, лишь бы ходили не более двух человек в кадре, в красивых интерьерах, и говорили негромкими голосами. Она обязательно ответит на его письмо. Только сначала нужно ответить на него самой себе. Зачем гнать паровоз? Она еще не вышла из ситуации, которая сейчас на нее обрушилась. Конечно, Майер не виноват. Но если он ее любит, он же должен понять, отойти в сторону, дать ей опомниться? Слава правда не понимала, чего хочет от нее Майер. И вдруг она услышала страшный визг. Сначала подумала, что их разъединили и в трубке что-то засвистело, потом поняла, что свистят по-немецки, и только через какое-то время поняла, что это визжит Майер, обвиняя ее в черствости, жестокости и скудоумии. – Норберт… – Слава пыталась вставить слово, отодвигала трубку от уха, чтобы не оглохнуть, периодически удивленно глядя на нее. Ей это кажется или действительно этот педант умеет так истошно кричать? – Норберт… Послушай меня… – Я писал тебе это письмо всю ночь! Когда я закончил, у нас в офисе отключили отопление, и я даже не заметил, что уже три часа сижу в ледяной комнате. Я мог простыть, я мог подхватить воспаление легких! «Спасибо»! Что такое «спасибо»? Я думал, мы будем с тобой это письмо обсуждать неделю или даже больше. Там можно обсуждать каждую строчку! Каждый оборот, так выверена каждая фраза. «Спасибо»! У тебя нет сердца, я в тебе ошибся! Правильно сделал твой муж, что тебя бросил. Ты не заслуживаешь другого! Удивительное дело, но Слава страшно испугалась. Не обиделась, не разозлилась, а испугалась, что действительно оскорбила человека, и вот сейчас с ним случится припадок. – Прости меня, Норберт, я не хотела. Наверное, я сказала что-то не то, но это потому, что я устала. Понимаешь, сегодня у нас был сложный день. Ты написал прекрасное письмо… – Слава лихорадочно подбирала в голове немецкие слова, которые разом в голове перепутались. – Да я и слов-то таких раньше не знала. Ну конечно же, никто и никогда не писал мне таких писем. Неожиданно Майер затих, потом Слава услышала тихие всхлипы. – Я так одинок, мне так тяжело и больно! Я подумал, что наконец нашел человека, перед которым могу раскрыться, которому могу дать все: мои знания, мой опыт… Все, что у меня есть! И ты сумеешь оценить. Я мечтал, что возьму тебя за руку и покажу тебе весь мир. Ты же нигде не была, ничего не видела, вечно на всем экономила. Я просыпаюсь среди ночи и плачу оттого, как мне тебя жалко, и еще оттого, что столько времени прожито зря, столько времени потеряно. Почему мы так поздно с тобою встретились? Переход был настолько резким, что Слава не сразу пришла в себя. Сначала эти вопли, как ушат холодной воды, от которых ее сковал страх, скорее даже ужас. Он не просто кричал, она почувствовала угрозу. А потом – эти тихие всхлипы, которые она восприняла как избавление, испытывая безумную жалость к этому уже немолодому и очень одинокому человеку. Норберт прав, она черствая. Она не привыкла жить чувствами. Работа-дом-работа. На работе – план, дома – Савва. Всем должна, все бегом. А есть люди, которые живут по-другому. Радуются шуму ветра и распустившимся крокусам, встречают рассвет и живут, взявшись за руку с любимым человеком. Вот это ей пытался донести Майер! А она что? Даже этого понять не смогла. Ей же сейчас предлагают другой сценарий. Непривычный, из совсем другого спектакля. Она всегда играла драму или фарс, а Майер предложил оперу. Причем не Вагнера и даже не Верди. Генделя! Легкую, воздушную, красивую и витиеватую. Но чтобы принять участие в этом спектакле, Славе для начала надо научиться хотя бы петь. Видимо, Майер почувствовал у нее природный слух. Ну что ж. Она научится, она не подведет. Но вот эта страшная истерика – что это? Случайность? Или особенность Майера? Слава с таким бурным эмоциональным взрывом столкнулась впервые в жизни. Родители умели договариваться мирно, никогда у них в доме не били тарелки, никто не дрался и не гонялся друг за другом. Савва и вообще был слегка апатичным. Иногда Славе даже хотелось, чтобы он прикрикнул, стукнул кулаком по столу. Ну вот, хотелось ей. Так на, получай. Получила? Испугалась? Не то слово. Слава искала Майеру оправданий. Так не бывает. Только-только в ее жизни наконец что-то стало складываться. Она встретила хорошего человека, настоящего мужчину, состоявшуюся личность. Стоп. А может, все состоявшиеся личности такие? Да что она, собственно, наговаривает на него?! Она вывела человека из себя. Она. Но можно же не доводить до такого? Если они будут вместе и все у них будет в порядке, такие приступы не должны повторяться. Сейчас это просто недопонимание. Они друг к другу привыкнут, притрутся. И потом, скандалы – это же еще и от бытовых проблем, от нехватки денег. Чего уж греха таить. А Норберт – щедрый человек. В этом Слава не сомневалась. Это качество или есть, или нет. Тут притвориться невозможно. И он ее любит. Глава 30 Слава вспомнила про это письмо Норберта, читая письмо Павла. Разные страны, разное время, разные люди. Норберт визжал в трубку, а Павел предъявлял свои претензии письменно. «Дело в том, что мои длинные письма читать весьма неудобно. Если ты их ждешь, то всегда интересно знать, что же в них содержится. Поэтому естественно стремление побыстрее узнать самое главное. А в длинном письме это оказывается не так просто. Поэтому – я это ясно вижу – ты их читаешь, стремительно просматривая, прочитываешь бегом, по диагонали, не вникая особенно в их содержание. Таким образом, писать тебе длинные письма – задача весьма неблагодарная. Едва ли ты прочтешь их внимательно. Конечно, это не значит, что мои письма заслуживают такого уж внимательного прочтения. Скорее наоборот. Может быть, огрехи стиля и огрехи мысли будут менее заметны при беглом или диагональном чтении. Но грешен и слаб человек – хочется и мне, чтобы ко мне относились внимательнее. Вот как я кокетничаю. Поцелуй меня за это!» Читая письмо Павла, Слава испытывала отвращение. Она видела: мужчина любил не Риту, а свою любовь к ней. Ему нравилось иметь тайну, вздыхать по ночам, жить в мечтах и в облаках. Судя по реакции Риты на все томно-поэтические высказывания Павла, подруга не теряла голову, ей все было ясно. Романтику она принимала, но глубоко в нее не погружалась. А еще могла ответить резко и прямо. Почему же Слава боялась расстроить Норберта? Ей все время было неудобно. А еще она боялась (это случилось позже, после того как они стали любовниками), что тот начнет ее шантажировать, вышлет вдруг фотографии или еще что-нибудь компрометирующее ее на работу. Или все же купилась Слава на богатство пожилого бюргера и нравились ей рассказы про Прованс и замки и вина от барона Ротшильда? «Милая моя. Как ты хранишь мои послания? Этот способ не внушает мне ни доверия, ни храбрости писать тебе открытые душой письма. Ведь недаром говорят, что есть мысли, о которых можно говорить, но не следует писать. Так вот, у меня, как правило, все мысли не письменные. И не только не письменные, но и не подлежащие хранению. И не потому, что они при хранении портятся, а просто потому, что их надо уметь хорошо хранить. Глубоко в себе и не показывая никому. А хранить их я прошу потому, что мне очень бы хотелось рассказать тебе одну бесконечно дорогую мне и глубоко личную историю! Ты уже знаешь, что я не принадлежу к славному племени донжуанов. Мои успехи на этом поприще ограничены известными тебе дамами. И это, возможно, недостаток моего воспитания, характера или еще чего-то. Но отнюдь не природное отсутствие интереса. Но нет правил без исключений, и это исключение обрушилось на меня со всей своей исключительной силой. Исключительная сила начала торжествовать, когда за столом напротив себя я увидел женщину. Не спрашивай у меня ее имени». Рита со вздохом пробежалась глазами по тому, что было напечатано ниже. Как там пишет Павел? Ах да – по диагонали. Именно так. А как еще все это можно читать? Тем более что моменту их знакомства посвящалась значительная часть каждого письма. После возвращения домой, в родное Колпино, Рита сто раз изменилась сама, изменила отношение к своим чувствам. Сначала она обрадовалась детям, испытала небольшую неловкость по отношению к Петру. Но неловкость быстро ушла. Более того, каждый неправильный, неловкий выпад мужа доставлял ей лишнюю уверенность в своем поступке. Она изменила, да. И что? И правильно сделала! Он, что ли, не изменял? Да не поверит никогда. Мужчина – он кто? Самец, охотник! Если что, с собой совладать не сможет. И ему прощается. В какой-то научной иностранной статье Рита вычитала про тестостерон. Мол, мужик и не виноват вовсе, это все гормон проклятый. Ведет его черт знает куда, а мужик за ним вприпрыжку. А иначе даже помереть может, если не придет к нему вовремя удовлетворение. Мол, к мужской измене нужно относиться как к неизбежности и особого внимания на нее не обращать. Ну как же не обращать? Потом, незаметно для себя, она начала скучать по Павлу Терентьевичу, по его грустным глазам, неловким рукам, по их длинным прогулкам, весеннему воздуху, который эти прогулки сопровождал, и по стихам, которые он мог читать часами. * * * – Мам, мам, не слышишь, что ли? Ты вообще где? Рита вздрагивала, ерошила волосы на голове сына. – Да вот же я! Где мне еще быть. Давай рассказывай, что там у тебя. Но поведение Риты действительно изменилось, и это стало заметным. Правда, как ей казалось, Петр ни о чем не догадывался. Все же ей было важно, чтобы он не догадывался. В техникуме коллеги подмигивали: – Может, роман закрутила? Контрольные проверяла дольше обычного, а как-то написала неправильную формулу на доске и поняла, что не сходится, решение не находится. Такого позора она давно не испытывала. Спас Морозов: – Маргарита Викторовна, у вас там ошибка! Парень вышел к доске, стер лишний икс. И тут же сам дописал решение. – Спасибо, Морозов, молодец, что заметил. Она постаралась улыбнуться, пожала плечами, мол, все мы не боги. И учителя могут ошибаться. Но это был нехороший звоночек. Каждый день после техникума Рита сломя голову бежала на почту. Письма приходили часто. Читала прямо там, наспех, бегло, прав был Павел. Выискивала слова любви, информацию о том, что Павел здоров, что скучает, ждет встречи. Интересным для Риты было то, как он проводит свои дни, чем занимается. Немного укалывали строки о жене и детях. Да, места, где Павел пускался в рассуждения об их знакомстве, она пропускала. Это ей и так было известно. Сама отвечала коротко. Она математик, нет у нее в запасе столько эпитетов и фразеологизмов. И в жизни мало что происходило. Дом – работа – дом. Про учеников писать? Рита пыталась, но поняла: Павлу это неинтересно. Он так и написал: «ты пишешь не про важное». А как же не про важное? Она, между прочим, дала блестящий открытый урок. Долго к нему готовилась, сидела допоздна в районной библиотеке (хотелось прочитать про математиков что-то небанальное). Цифры цифрами, но лирика тоже важна. Кстати, Рита была абсолютно уверена, что в этом ей помог Павел. Раньше она никогда не любила стихов, а тут вдруг открыла томик Маяковского, который со школьных лет пылился на полке. Не смоют любовь ни ссоры, ни версты. Продумана, выверена, проверена. Подъемля торжественно стих строкоперстый, клянусь — люблю неизменно и верно! Как точно, как ясно. О Павле? А вдруг и его жена сейчас сидит, читая эти строки, и думает, что стихи посвящены ее любви? Ее и ее мужа. А может, на самом деле это стихи о Петре? Господи, что же делать? Как найти то мерило? Пора принимать решение или нужно еще присмотреться? И чего хочет сама Рита? И могла бы она признаться своему мужу в измене?