В стеклянном футляре хранится птичье гнездо. Тонкоклювая кайра (Uria aalge) – написано на бляшке над витриной. Два яйца лежат на голом камне. Они тёмно-зелёного цвета, с множеством неравномерных тёмных точек на скорлупе. По соседству висит витрина с двумя серо-белыми яйцами гагарки, помещёнными в разломе камня, они покрыты чёрно-коричневыми точками. Я иду вдоль стены мимо гнёзд других птиц, направляясь к дискотеке. Пол здесь шахматный, как и в гардеробе. А остальные элементы интерьера сделаны из стали и стекла, стены и потолок окрашены в пастельные тона. В зале крутится диско-шар, вращается в такт музыке, которая теперь сменилась на классическую мелодию. Ее я смутно помню еще с детства. На полу, с обеих сторон от диджейского пульта, стоят две дым-машины, которые периодически выпускают ворсистые облака дыма над пустым танцполом, а мужской голос поёт: «Never gonna give you up, never gonna let you down. Never gonna run around and desert you»[24]. Акустика и дым от дым-машины создают особую, очень странную обстановку, в особенности курсирующие между кабинками и танцполом облака старой пыли. К диджейскому пульту подключен стробоскоп, который посылает пульсирующие волны высокочастотного света на площадку, на которой эти волны делятся на фракции поменьше и напоминают маленькие грозовые облака. – Что это, чёрт возьми, за место? – бормочу я и поднимаю перед собой руку, наблюдая за тем, как она двигается: рывками, механически. Я как будто брожу в одном из своих медикаментозных видений, в которых всё плывёт. Вдруг я прерываю движение одновременно с тем, как новая порция дыма поднимается с танцпола. Пылевые частицы вьются и кружатся вокруг меня, как северное сияние на небосводе. Внезапно я замечаю что-то в глубине комнаты. Что-то, чего там быть не должно. Глава 38 Из-за таблеток и алкоголя кажется, что тело отсоединилось от разума, существует само по себе: я будто плыву по полу в сторону женщины, которая сидит, прислонившись к стене, в ближайшей ко мне кабинке, рядом с аварийным выходом. Но я знаю, что это не окончательный эффект, если случилось то, что должно было случиться. Никакие ржавые трубы или прочий никчёмный реквизит не смогут предотвратить драматический финал этой пьесы. На столе перед женщиной горят две свечки в банках из-под варенья. Она опёрлась о руку, как будто спит, а может, просто закрылась от шума музыки, дыма и мерцающего света. Женщина без лица всё ещё одета в ту самую ночную рубашку с футболкой под ней – как и в прошлый раз. Её тело и голова серы и покрыты тонким слоем пепла, что делает её похожей на мумию, каких показывают в документальных фильмах про Помпеи и другие подобные места. Свечи в банке почти догорели, и когда я подхожу совсем близко к столу, они гаснут. Струйки дыма поднимаются над банками и овевают моё лицо, как стая светлячков, а потом растворяются и исчезают. – Ты кого-то ждёшь? Она молчит, а я с тяжестью опускаюсь на диван с противоположной стороны стола и устраиваюсь поудобнее. Стены влажные и холодные, как будто этот дом находится на морском дне, и ледяная морская вода бьётся о бетонные стены. Я наклоняюсь к ней и аккуратно провожу по её густым салатовым волосам, падающим на лицо. Они холодные и жёсткие, и когда по ним проводишь, потрескивают так же, как промёрзшая одежда. Смахнув с нее пыль, я обнаруживаю скользкую прозрачную оболочку, покрывающую её тело. Это лед. Она замёрзла насквозь, как рыбина или кусок мяса, который только что достали из морозилки. – Что ты здесь делаешь? – Я снова наклоняюсь над столом и аккуратно соскребаю пыль с промёрзшего трупа. Похоже на то, как стряхивают сажу со старого снеговика, грязь соскальзывает, а под ней – серо-чёрные следы на белесом льду, там, где тела коснулась моя рука. Под пылью мне открывается сине-лиловая кожа, покрытая бронзовыми пятнами. Я провожу ладонями по столу между нами, сметаю десятилетние слои пыли и грязи, чтобы разглядеть стекло под ними. Кажется, что я нахожусь в зоне, отведённой для умерших и умирающих, перевалочный пункт, где и я, и женщина без лица, оба ждём отправки дальше, из одного состояния в другое. Музыка резко затихает, система, кажется, уже достаточно потрудилась, и в комнате воцаряется жуткая тишина. Её нарушает только шум мотора, вращающего диско-шар на потолке, и редкие скрипучие звуки дым-машины на последнем издыхании. – Может быть, где-то произошла ошибка? – я вожу рукавом куртки по столу, пока он не становится достаточно чистым. – Перекрёстная связь между тобой и ею? Я вытряхиваю карманы и коробки в поисках упаковок таблеток, достаю нужные и кладу их на стол. – Понимаешь, я должен был встретиться здесь с другой. Я расставляю таблетки и пилюли рядами, чтобы в итоге из них получилось слово «ФРЕЙ». Я пальцем указываю на четыре таблеточные буквы и поднимаю взгляд на ледяную женщину передо мной: – Она, – я оглядываюсь, улыбаясь, – это для нас с нею устроен этот праздник. В комнате уже не так пыльно, как при включённой музыке. Я хватаю пару таблеток, образовывавших стержень буквы Ф, и заглатываю их слюной, которую собираю со слизистой оболочки щёк. Я собрался было проглотить ещё, но внезапно снова включается музыка. Скрипящий вой доносится из колонок, когда вступают гулкие барабаны и глубокий мужской голос, он поёт: «Ooh, give you up, oh, give you up. Oh, never gonna give, never gonna give»[25]. Пыль снова начинает парить и виться в такт гулу из колонок. Я достаю мобильный и набираю последний номер. Остался ещё один человек, с которым мне надо поговорить, прежде чем отправляться в путь: – Торкильд? – голос Лиз мягкий, тёплый и как всегда с оттенком двойственного ожидания того, какой именно Торкильд на этот раз будет с нею говорить. – Привет, Лиз, – бормочу я, пытаясь отряхнуть пыль со рта. – Где ты? – На дискотеке, – всхлипываю я и хватаю ещё таблетки со стола. – Что-что? – Я на дискотеке, – спокойно отвечаю я, глядя на диско-шар. Он скрипит и всё крутится и крутится. В дым-машине, кажется, закончился дым, она разве что изредка покашливает, извергая после этого серые облака пыли. Они ложатся на пол, а потом оседают на горы всякого старого дерьма. – На маяке. – Но… но? – Кто-то устроил для нас праздник. – Для кого? – напряжённо спрашивает она, – не понимаю. – Праздник для мёртвых, – я глотаю остатки буквы Ф и букву Р целиком, – и для тех, кто скоро пойдёт следом. Я наполняю рот новыми личинками, окидываю взгляд сюрреалистичный танцпол, задрапированный пылью и мигающим светом. – Ты на меня злишься? – Нет, Лиз. Я не злюсь. Тело больше не болит, а внутри какое-то странное чувство, такое же, как когда я был на борту самолёта, который должен был доставить меня в США. Всего пару дней спустя мы с Анн-Мари отправили формуляры с просьбой расторгнуть наш брак раз и навсегда. Ни посредники, ни время разлуки не помогли, ничто не могло помочь, мы уже давно это понимали. Единственным выходом было увеличить расстояние между нами. Когда я сидел и смотрел, как самолёт входит в облака и в конце концов вылетает с другой стороны, я осознал, что прошлый Торкильд больше никогда не покинет этот самолёт, когда мы приземлимся в международном аэропорту Майами через одиннадцать с половиной часов. Ровно так же, как это был новый Торкильд, когда его вытаскивали из душевых в подвале ставангерской тюрьмы полутора годами ранее, и ещё один новый Торкильд, который вышел из тюрьмы почти неделю назад. В общем-то Торкильдов было много. Слишком много. И до этого тоже, начиная с момента, как мы покинули дом в Исландии и переехали в Норвегию, в Осло, с мамой и Лиз, давным-давно. Но этот раз последний. Время Торкильда истекло. – Я рассказывал тебе про трубу? – пыль летает по комнате, от пола до потолка, от неё чешутся глаза и нос. На диафрагму будто давит кирпич, не желая двигаться с места. – Нет, – шепчет она, – ты ничего не рассказывал о том, что случилось в тюрьме. Я наклоняю голов набок, чтобы сидеть в полуприподнятом положении, повернув голову к стене и к женщине с другой стороны стола. – Ну, тогда пришло время, – бормочу я и закрываю глаза, – пока не закрылись двери и оркестр не уехал домой. Глава 39 Ставангерская тюрьма, 13 февраля 2012 г. Роберт, любовник Арне Вильмюра и партнёр по танцам Фрей, которого я встретил на танцевальном кружке в Сёльберге, послал мне письмо, в котором просил о встрече со мной после того, как я оказался в заключении. Я видел его в машине на стоянке вместе с Арне в тот день, когда он приехал. Они целовались и долгое время сидели в обнимку, а потом он вышел из машины. В ставангерской тюрьме четыре комнаты для визитов. У нас в корпусе «Север» – так назывался корпус для групповых камер, было девятнадцать человек. Три из четырёх комнат для визитов были заняты, потому что дело было в зимние каникулы. Единственная свободная была предназначена для встреч с семьёй. На стенах были детские рисунки, на полу стояли икеевские коробки с игрушками и небольшой детский стол для рисования. На кожаном диване сидели два плюшевых Винни-Пуха, откинувшись каждый в свою сторону в ожидании объятий. – Ты готов? – спросил меня соцработник, когда мы уже стояли у дверного проёма, заглядывая внутрь. С противоположной стороны я увидел Роберта, его сопровождал в комнату сотрудник тюрьмы. Он сложил руки перед собой и шёл, опустив голову, как будто его только что приговорили к сроку, и он готовился впервые встретиться с другими заключёнными. – У вас полчаса, – сообщил соцработник, – потом придёт мама с маленьким мальчиком, он впервые встретится со своим отцом. Мы зарезервировали семейную комнату для них на остаток дня. – Хорошо, – ответил я и взглянул на детский уголок: на полу под столом лежал сине-жёлтый матрас, там стояли принадлежности для рисования и коробки с игрушками. На матрасе был рисунок с двумя жирафами, они ели яблоки с неестественно высокой яблони. – Подожди здесь, – сказал соцработник и закрыл дверь, когда Роберт и другой сотрудник уже вплотную подошли к двери. Я подошёл к дивану и уселся рядом с одним из плюшевых медведей. Через секунду сотрудник открыл дверь и впустил Роберта: – Ну, хорошо, ребята. У вас полчаса. Жду снаружи. Роберт на секунду остановился посередине комнаты, когда за ним закрылась дверь. Он был одет так же, как и в прошлую нашу встречу, костюмные брюки, белая рубашка и шарф под паркой. Разве что черты его лица теперь, когда он был так близко, казались грубее, чем раньше. – Не вставай, – сказал он, когда я собирался подняться. Он развязал свой шарф, снял его и положил на стол для рисования вместе с курткой. Он провёл руками по своим густым чёрным волосам и сел с противоположной стороны дивана. Почему-то он не решился переставить медведя на холодный пол и в итоге взял его на колени. – Мы, в общем-то, так и не поздоровались, – сказал он, но руку протягивать для приветствия не стал. – Да, – ответил я, – мы виделись в тот раз на танцах, вот и всё. Чего ты хочешь? Роберт молча кивнул, не отвечая на вопрос. В его письме значилось только, что ему есть, что мне рассказать, есть что-то, о чём мы должны поговорить. После несчастного случая я вернулся в Берген, в свою квартиру, где просидел вплоть до судебного заседания. Меня сняли с должности в спецотделе, когда результаты анализа крови были готовы. Единственным, кто со мной тогда связывался, был мой шеф, Гюннар Уре. Он звонил с просьбой держаться подальше от офиса и коллег, а также не общаться с прессой, после чего пожелал мне сдохнуть в канаве. – Как твоё… – он всхлипнул, прежде чем продолжить, – как лицо?