— Я не думал, зачем я это делал, потому что это был не я. Но из положительного: извинился перед ним. Каюсь, мне очень стыдно. Но это моя неуверенность. Все травили, и я начал. — Что? Зачем? Уильям, ты просто отвратителен. — Какой есть, — голос его чуть дрогнул, — лучше не буду. — Хочешь знать мои планы после школы, Уильям? — с ноткой нервозности, усмехнулась Аннабелль. — Ну-ка, — заинтересовался Уилл. — Переехать отсюда вместе с Адамом, потому что я ненавижу этот город и ненавижу всех тех, кто меня окружает. Засунув большие пальцы за ремень, Уилл присвистнул. — Я бы сказал мнение на этот счёт, да это бесполезно. Ты отодвинешь всех, сделаешь по-своему. Меня можешь ненавидеть, я разрешаю. — Улыбнись, Уилл! Чего-то ты грустный, ну, где твоя улыбка? — усмехнулась Аннабелль горько, и ее голос сорвался. Воттерс усмехнулся в ответ. — Забыл дома свою красную помаду, — отшутился он, — пойду я в дом, холодает. И ты тут долго не стой, Заторопившись, парень покинул сад. Аннабелль посмотрела ему вслед, пнув камень тяжёлым ботинком. Внутри загорелся какой-то неимоверный гнев, язык его пламени достигали гортани, и девушке хотелось кричать. Она взяла телефон, снова звонила Адаму несколько раз, но он не брал трубку. Прослонявшись по заднему двору, она разрыдалась, и вернулась в дом, когда совсем стемнело. Глаза щипало от туши, а помада размазалась по лицу. В доме стало совсем темно. Идя по дому, она смотрела в пол, и когда уткнулась в кого-то – слабо обратила внимание. Чья-то крепкая фигура преградила ей путь. Подняв взгляд, она ахнула, и упала в его объятия. Адам стоял перед ней. 40. По кривой дороге Наше время — Это... — сказал Ронан, — интересно. Понятно, почему ты эту неделю толком никуда не выходила. Мужчина смотрел на новую картину Аннабелль с задумчивым видом. Она устало улыбнулась, заправив за уши выбившиеся из хвоста прядки. Искусство позволяло ей оставить след о жизни, может быть, не очень успешной, но все же, уникальной. — Я много в нее вложила, — призналась девушка. — Можно считать автобиографией? — спросил Ронан. — Нет, какая мне автобиография? Я...так, простая девчонка из Монреаля, которой даже гордиться нечем. Это, скорее, урок. Пусть кто-нибудь поучиться на моих ошибках. Повернувшись к новому полотну – Аннабелль прикусила губу. С трудом сдерживая поток слез, она сумела рассмотреть его и осознать, что на самом деле нарисовала. На темно - синем фоне оказалась написано бледное тело девушки, вытаскивающее из груди сердце, обколотое иголками. Тело выглядело худым, замученным, на лице вместо рта – большая дыра, а в глазах – кроваво - красные сердца. Над телом темные - темные тучи, за ними прятались звезды, сбоку – размытый мужской силуэт со стрелами в руках. Кульминацией рисунка стала длинная белая дорога, уходящая в небо. — Не оставишь ее дома? — Нет, чего ты? Выставлю на продажу. Наверняка, найдет себе хороший дом. Кто-нибудь обязательно поймет смысл, найдет для себя новый и заберёт. Ронан пожал плечами. — Белль, я оцениваю на уровне «красиво или нет», можешь считать меня тупым. Твоя картина понятна только из-за того, что я знаю тебя столько лет. Незнакомый человек может увидеть в ней совсем другое. — Ты чего? Живопись далеко не самая простая вещь и все не обязаны в ней разбираться. Мне пришлось учиться в университете, чтобы это сделать. А насчет картины...Если кто-то увидит в ней свою историю, буду только рада. Ронан пожал плечами. Очевидно, что-то хотел сказать, но не смог найти слов. Он подошёл к девушке сзади. Обхватив ее талию сильными руками, трепетно поцеловал в шею. Жесткая щетина щекотала нежную кожу Аннабелль, заставляя тихонько рассмеяться. Она удивлялась – как в Ронане сочеталась недюжинная сила и ласка. Два противоположных понятия так гармонично жили в этом человеке. — Я не знаю стоит ли говорить, что мне жалко тебя, — тихо сказал Ронан, — потому что я не до конца знаю ваши отношения, какими бы они были...и жалеешь ли ты о чем-то. — Нет, я редко о чем-то жалею. Как бы там ни было, встреча с Адамом – это не то, о чем я жалею. Когда ты переезжал в Лос-Анджелес, рядом со мной были Доминик и Адам. Не представляешь, сколько ерунды мы натворили с Домиником! Однажды даже разрисовали трансформаторную будку неподалеку от школы. Нам показалась она скучной. Аннабелль ухмыльнулась, почувствовав – на щеках выступает лёгкий румянец. — О, господи! — схватившись за голову, рассмеялся Ронан. — Вот это ты была бунтарка! А когда мы гуляли – притворялась девочкой - девочкой в красивом платьишке. — Может быть, такой и надо было остаться. Девочкой-девочкой в красивом платьишке, но научиться стоять за себя, границы отстаивать. А я стала Медузой Горгоной. — Я тебя любую любил и буду любить, — сказал Ронан, — ты мне еще до отъезда нравилась своей непосредственностью. Когда ты выросла, я старался поухаживать, но боялся, поймешь не так. И сейчас, ты никакая не Медуза. Выпустила шипы, потому что долго обижали. — Правда? — Я тебе никогда не врал. И ненавижу врать, — сказал Ронан, достав бутылку колы из холодильника. — Все еще Кола? — усмехнулась Аннабелль. — Никогда ей не изменял. Единственная дрянь, которую я себе позволяю и позволял, когда играл в сборной. — А, так вот оно что. Вас гоняли за сладкое? — Ну, были ограничения. Одно время даже диетолога нанимал. Дарсия постоянно к нему ходила, мы старались правильно питаться. Ее агентство за каждый лишний грамм гоняло, — признался Ронан. — В модельном бизнесе с этим строго, насколько я знаю. Ронан, а как вы сейчас...? С Дарсией? Ронан улыбнулся, вздохнув. — Почти никак. Расстались со скандалом, а через пару месяцев она позвонила и мы поговорили обо всем. Я не смог простить. Отношения бы уже не были такими классными. Она живет сейчас в Нью-Йорке, сотрудничает с хорошим агентством, встречается с кем-то. Дарсия — неплохая девушка, но не без своих чертят. — А кто без них? — Точно. — Я своим дала полную волю в Берлине. Был период бесконечных рейвов и баров. Сначала от этого визжала, вау, такие эмоции. Незнакомый город, огни, классная музыка, алкоголь, свобода, нет никакого контроля. Первый бар, второй, третий...Выходные за выходными. Новый рейв, новые знакомые, старые знакомые. А потом все это становится похожим на разноцветное пятно, потому что ничего не можешь понять и вспомнить. Постоянно голова болит. — Но не жалеешь? — Скорее нет, чем да. Представляешь, мы однажды были на рейве в поезде, — залилась смехом Аннабелль, — господи, как это звучит. — В смысле? Поезд едет, а вы танцуете? Там же и без этого все трясутся, — подхватил волну смеха Ронан. — Да, там на станциях заходят новые люди. И вы катаетесь. Такое только в Германии могли придумать. — Я там никогда не был. Зато некоторые штаты объездил вдоль и поперек. В Лос-Анджелесе мне вообще не нравилось, в Калифорнии в целом. Весь день может стоять жара, а ночью становится сильно холодно. — А ты тусовался со знаменитостями? — спросила Аннабелль. — Было такое, но мы, скорее, сталкивались в одной тусовке. Я тоже пошел в разгул. Маме стыдно стало в глаза смотреть, — улыбнулся Воттерс-Кляйн, — особенно после некоторых фотографий, на которых шампанским обливался и с девочками кутил. — Это же пиар-ход? — Частично. Захотел попробовать, раз возможности появились. — Не понравилось? — Если бы понравилось, я бы стал музыкантом, женился на какой-нибудь порноактрисе и умер от передоза героином.. — В двадцать семь?* — В двадцать семь. Мне тридцать, так что, далеко ушел. Белль, пока не забыл. У тебя ведь есть фотографии? В том альбоме. Покажешь? Аннабелль сразу поняла, о чем спросил Ронан. О каком альбоме. Она хранила его в коробке воспоминаний. Когда они с Адамом расстались в последний раз, девушка придумала завести коробку, в которой хранила все осязаемые вещи, связанные с ним. Главное – альбом. Они заполняли его вместе фотографиями с полароида. Адам подарил ей Полароид. Как бы горько и обидно Аннабелль не становилось, она не могла избавиться от фотографий и других ценностей, потому что ничего, кроме воспоминаний, ее с ним не связывало. Больше не связывало. — Сначала злишься и устраиваешь скандал из-за него, теперь просишь показать, — положив альбом на кровать, сказала девушка. — Я извинился. Вспыльчивым стал, но я езжу к психологу. В прошлый раз я уехал, ночевал в отеле и созванивался с ней, — признался Ронан. — Я на тебя не обижаюсь. Все хорошо. Вот, смотри, фотки. И Аннабелль показала. Несколько десятков кадров, на которых уместилась жизнь в Берлине с Адамом. Она почти никогда не фотографировалась, зато фотографировала других людей – мимолетных знакомых и друзей, случайных прохожих, но больше всего Клэмана. Когда-то давно Аннабелль услышала дурацкую цитату в каком-то фильме: «Люди фотографируют больше всего то, что боятся потерять». Так оно и было. — Да, Берлин тебя поменял, — сказал Ронан, улыбаясь, — такая панкушка. — Ну...В восемнадцать лет точно не знала, кто я и кем хочу стать, — ответила Аннабелль, — думаю, просто хотела быть заметной. Или просто хотела, чтобы меня кто-нибудь любил. — Ничего себе. Кто-нибудь любил... — О, никогда не думала, что все так обернётся, что мы уедем, что мы расстанемся, что превращусь в...— осеклась девушка. — И что буду бежать от человека, который меня так грел.